Риторические наставления, касающиеся восторга, иллюстративны при этом и к тем контекстам, в которых его переживание служит темой специальной рефлексии и целенаправленной аргументации. Для европейской культурной традиции таким наиболее общим контекстом должно быть, вероятно, сочтено богословие. В католической, протестантской и православной традиции размышления на тему восторга тиражируются неравномерно, но в той или иной степени объясняются гомилетически: восторг рекомендуемо сопутствует практикам богослужения и молитвы115. Так, по наставлению Макария Великого,
«будучи восхищен молитвой, человек объемлется бесконечной глубиной того века и ощущает он такое неизреченное удовольствие, что всецело восторгается парящий и восхищенный ум его, и происходит в мыслях забвение об этом земном мудровании, потому что переполнены его помыслы и, как пленники, уводятся у него в беспредельное и непостижимое, почему в этот час бывает с человеком, что, по молитве его, вместе с молитвой отходит и душа»116.
Риторические наставления, касающиеся восторга, иллюстративны при этом и к тем контекстам, в которых его переживание служит темой специальной рефлексии и целенаправленной аргументации. Для европейской культурной традиции таким наиболее общим контекстом должно быть, вероятно, сочтено богословие. В католической, протестантской и православной традиции размышления на тему восторга тиражируются неравномерно, но в той или иной степени объясняются гомилетически: восторг рекомендуемо сопутствует практикам богослужения и молитвы115. Так, по наставлению Макария Великого,
«будучи восхищен молитвой, человек объемлется бесконечной глубиной того века и ощущает он такое неизреченное удовольствие, что всецело восторгается парящий и восхищенный ум его, и происходит в мыслях забвение об этом земном мудровании, потому что переполнены его помыслы и, как пленники, уводятся у него в беспредельное и непостижимое, почему в этот час бывает с человеком, что, по молитве его, вместе с молитвой отходит и душа»116.
Православные богословы не скупятся на словосочетания «восторг веры», «восторг молитвы», «молитвенный восторг»117, хотя иногда и оговариваются в необходимости отличать духовный восторг, восторг умиления от чрезмерного экстатического возбуждения. Так, Феофан Затворник в осуждении излишней восторженности при молитве наставительно писал о том, что
«избави нас Господи от восторженных молитв. Восторги, сильные движения с волнениями суть просто кровяные душевные движения от распаленного воображения. Для них Игнатий Лойола много написал руководств. Доходят до сих восторгов и думают, что дошли до больших степеней, а между тем все это мыльные пузыри. Настоящая молитва тиха, мирна; и такова она на всех степенях. У Исаака Сирианина указаны высшие степени молитвы, но не помечены восторги»118.
Но и при таких оговорках (как правило и, как это видно по контексту высказывания того же Феофана, направленных на критику католического мистицизма) слова «восторг» и частично синонимичные к нему «радость», «умиление», «упоение», «ликование» были и остаются по сей день преимущественно позитивными понятиями вероучительного словаря119. Среди примеров такого словоупотребления находим и сравнительно недавнюю проповедь настоятеля одного из подмосковных храмов, специально посвященную восторгу:
«У слова восторг интересная этимология. Вспомним другое слово с этим корнем исторгнуть вырваться. Восторженный откуда-то вырван. Откуда же? Он вырван из измерения времени. Когда человек в восторге, он не чувствует времени, он не знает, сколько длился его восторг секунду или вечность, он не знает времени. <> Рай это восторг. Потерять рай значит потерять восторг и войти в состояние времени, в состояние ощущение, оценки. Если ты оцениваешь свое счастье по тому, сколько оно длится секунду или час то ты явно не счастлив счастливые часов не наблюдают. Но мы всю жизнь все оцениваем: Нам было хорошо этот день, это уже сказано с великой грустью. То есть, день закончился, ночь закончилась и так далее
Христос явился, чтобы вернуть нам рай, вернуть состояние восторга. Я не хочу говорить от чего, потому что меня могут спросить: А чему восторгаться? А так хочется сказать: А всему! Это как всему? Непонятно Надо сказать что-то конкретное. Но что проку говорить человеку, который не восторгается, чему восторгаться. Он все равно не будет восторгаться. Он так и будет жить, нет, не жить а переминаться с ноги на ногу и говорить: День прошел, и слава Богу. Ночь прошла, и слава Богу. Жизнь прожил, и слава Богу. Умирать время пришло Все это очень грустно, в этом нет восторга. А если есть восторг, то нет того, что мы называем рождение, жизнь, смерть. Этого не существует, потому что не существует того, кто это бы назвал ты исчез в состоянии восторга, ты растворился, ты испарился, потому что ты невероятнейшим образом присутствуешь в этой жизни в этот момент, но твое присутствие настолько полно, что ты не замечаешь, не оцениваешь. Это какой-то вечный праздник!»120
Автор этого красноречивого и риторически занимательного текста настоятель храма Св. Николая Чудотворца в селе Никольское-Гагарино протоирей Илья Валерьевич Дорогойченко и, кроме того, руководитель основанного им реабилитационного центра для детей-сирот121. Теологическая содержательность процитированного текста кажется поэтому оправданной вдвойне: призыв к восторгу не только контекстуально, но и событийно прочитывается в этом случае как призыв к деятельностному умилению и самозабвенной доброте. В этом тексте все правильно и с этимологической точки зрения, хотя «измерение времени» здесь и ни при чем. Слово «восторг» восходит к глагольной основе *tъrg со значением «отрывать», «выдергивать», что придает ему известную специфику на фоне синонимически соотносимых с ним слов западноевропейских языков, сохраняя и сегодня, как показывает рассуждение того же отца Ильи, коннотативность представимо телесного а у´же рукотворного действия (до начала XIX века эта коннотация актуально поддерживалась употреблением однокоренных слов «восторжение» в значении «отрывание» и «восторженный» в значении «вырванный»)122.
Автор этого красноречивого и риторически занимательного текста настоятель храма Св. Николая Чудотворца в селе Никольское-Гагарино протоирей Илья Валерьевич Дорогойченко и, кроме того, руководитель основанного им реабилитационного центра для детей-сирот121. Теологическая содержательность процитированного текста кажется поэтому оправданной вдвойне: призыв к восторгу не только контекстуально, но и событийно прочитывается в этом случае как призыв к деятельностному умилению и самозабвенной доброте. В этом тексте все правильно и с этимологической точки зрения, хотя «измерение времени» здесь и ни при чем. Слово «восторг» восходит к глагольной основе *tъrg со значением «отрывать», «выдергивать», что придает ему известную специфику на фоне синонимически соотносимых с ним слов западноевропейских языков, сохраняя и сегодня, как показывает рассуждение того же отца Ильи, коннотативность представимо телесного а у´же рукотворного действия (до начала XIX века эта коннотация актуально поддерживалась употреблением однокоренных слов «восторжение» в значении «отрывание» и «восторженный» в значении «вырванный»)122.
Интересно вместе с тем, что панегирик восторгу не имеет при этом в виду непосредственно «восторг молитвы». В данном случае он подразумевает скорее состояние эмоционального умонастроения, способность к радости, достаточным поводом к которой служит присутствие Христа, явившегося в этот мир с тем, чтобы «вернуть нам рай». Но даже и это объяснение в общем-то излишне, поскольку тот, кто не знает, что такое восторг, никогда этого и не узнает, а узнавшему его и так все понятно. Приведенное рассуждение легко оценить как псевдосиллогизм, но оно замечательно в том отношении, что помимо собственно теологического обоснования (безальтернативно апеллирующего к достаточности веры) такая апология восторга может служить примером воспроизведения устойчивой риторической традиции, имеющей непосредственное отношение к общественно-политическим дискуссиям XIX века о национальном само(о)сознании и небезразличной к традиции русского национализма.
Для просвещенной российской аудитории XIX века восприятие слова «восторг» не ограничивалось, конечно, богословским и, шире, религиозным контекстом. Последний окрашивает, но и осложняет общериторические и прежде всего поэтологические коннотации. И в Европе и в России представление о религиозном восторге сопутствует представлению о поэтическом и, в свою очередь, музыкальном воодушевлении123. Стилистическая обязательность «восторга» и частотность его лексического присутствия у В.К. Тредиаковского, М.В. Ломоносова, М.М. Хераскова и других одописцев XVIII века позволила в свое время Г.А. Гуковскому настаивать на том, что восторг служит композиционной и стилистической основой русской оды124, а Л.В. Пумпянскому усмотреть в одическом восторге своего рода геополитический смысл:
«Чтобы понять происхождение гениального дела 1739 г. (речь идет об оде Ломоносова на взятие Хотина. К.Б.), надо вообразить ту первую минуту, когда восторг перед Западом вдруг (взрыв) перешел в восторг перед собой, как западной страной. <> Следовательно одним восторгом можно исповедать и Европу и Россию! Это назовем послепетровским откровением (вторым откровением) русского народа. Именно с ним, т.е. с восторженным исповеданием себя, связано пробуждение ритма в языковом сознании. Более могущественного открытия никогда не переживал русский народ»125.
Сравнительно недавно первый из этих тезисов получил развернутое обоснование в монографии Елены Погосян126. Сложность соотношения религиозного, риторического и «стихотворческого», поэтического восторга (восходящего к античной традиции представлений о самозабвенном воодушевлении ритора и поэта furor rhetoricus, furor poeticus)127, с одной стороны, и лексико-семантическая детализация самого понятия «восторг» останутся актуальными и позже. Так, Иван Рижский, настаивавший в своей «Науке стихотворства» (1811), что поэтика и риторика, как два «рода красноречия», равно «требуют восторга», далее специально разъяснял, «чем различен восторг стихотворца от восторга витии» (поэт творит, охваченный воображением, а ритор действительностью) и в чем состоит различие в «родах восторга, свойственных различным родам стихотворений» (находя его в разнице «родов внутренних ощущений», вызываемых различием занимающих поэта предметов)128. Иначе рассуждал Александр Пушкин, набрасывавший в конце 1825 или начале 1826 года свои возражения на статьи Вильгельма Кюхельбекера о поэтических преимуществах оды: восторг, по его мнению, связан с одой (которую, вопреки сказанному у Кюхельбекера, Пушкин противопоставляет здесь же лирической поэзии), а вдохновение с эпическими, драматическими и лирическими жанрами, не в пользу оды:
9
Backett [P.M.S.] Memories of Rutherford // Rutherford at Manchester / Ed. J.B. Birks. New York: W.A. Benjamin Inc., 1963. P. 108. Cам Резерфорд получил в 1908 году Нобелевскую премию по химии.
10
Майоров Ф.П. История учения об условных рефлексах. Опыт работы Павловской школы по изучению высшего отдела головного мозга. М.: Изд-во АМН СССР, 1948. С. 124.