Томашевский рявкнул:
Ваши глупые, злобные сказки изгоняют человека из так называемого рая за то, что он ослушался авторитета, запрещавшего знать добро и зло, завистливое божество боялось, что человек с ним сравнится
Еще один пример вопиющей алогичности, с восторгом воздел руки Беркли, как может убыть что-то от абсолютной бесконечности, если что-то еще к ней присоединится? Для нее просто ничего не изменится, поэтому ваше объяснение не выдерживает даже самого первого, простого вопроса. Я полагаю, ни у кого не осталось сомнений?
Зал пришел в возбуждение, аудитория гудела, отрывистые шепотки раздавались то там, то тут.
Что до меня, я мало что знал о религиях, не сказать, чтобы интересовался но чисто логически приходится признать, что Беркли рассуждает более связно. Томашевский хотел что-то выкрикнуть, но директор поднял руку.
Время вопросов из зала!
Первой руку подняла Эвелин, адресуя вопрос Беркли. «Выслуживается на поддержке сторонника официоза» с отвращением подумал я.
Профессор Беркли! прозвенел энергичный голосок, не могли бы вы повторно пояснить нам один момент? Ведь действительно, большинство людей не эгоисты, живут нормальной жизнью, любят близких. Почему этот принцип не объективен хотя бы для них?
Беркли улыбнулся еще шире.
Моя милая, как раз потому, что нельзя быть «объективным для кого-то». Объективность по определению имеет статус всеобщности, и логически даже одно исключение опровергает утверждение. Есть, впрочем, и более практический ответ. Бывают случаи, когда благо одного человека недостижимо без страдания другого. В конечном итоге, это задача без правильного, этичного ответа, случай, когда только чужое несчастье способно создать себе счастье. Например женщина и двое мужчин.
В животе у меня все скрутилось в спираль, внутри нестерпимо жгло. Я, впрочем, продолжал слушать.
Нет ни одного выхода, когда в любовном треугольнике счастливы трое. Уже поэтому нет общего блага, ведь вряд ли мы разобьемся по парам идеально. Я ожидаю, что поклонники объективной этики просто запретят любовь, но и ее отсутствие страдание человека. Впрочем, это дурная бесконечность даже получив что-то, мы недополучем в возможности, недополучаем наслаждение, которое могли бы вырвать у других. Я ответил на ваш вопрос?
Эвелин отчаянно соображала секунд десять, и наконец села, кивнув.
Я поднял руку.
Профессор Томашевский, начал я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал, если вы утверждаете, будто этика объективна, значит, все само по себе идет к тому, чтобы все было хорошо, так? Почемутогда была Война? Почему объективный ход вещей, объективная этика не остановила это истребление людей людьми? Невозможно ведь, чтобы узкая кучка злодеев натравила от природы хороших и добрых людей так, что погибли семь человек из десяти! Почему, если это объективный закон, он не остановил их, как закон тяготения не останавливает желающих упасть с крыши вверх, а не вниз?
Томашевский ответил все тем же отрывистым тоном:
Потому что люди отошли от этики! Потому что это все же связано с волей человека, и людям запудрили головы всякими авторитарными глупостями! Наверняка это были всякие культы вождей, богов, это неважно. Под объективностью я имею в виду то, что все рано или поздно изменится в другую сторону, в сторону прогресса.
Да? спросил я, а откуда тогда столько самоубийств у нас, если все идет к лучшему? И потом, разве вы знаете, что именно говорили людям перед Войной и кто это был? Если вы знаете, то почему нам этого не преподавали? Или это лишь догадка?
Конечно, догадка, как и еще одно иррациональное убеждение, будто кто-то согласится убить другого человека и умереть ради чего-то невидимого и далекого, вставил Беркли, впрочем, иррациональные люди судят по себе они, быть может, и готовы убить за свои «нематериальные законы»
Профессор! нахмурился Грандмейстер, вопросы сейчас задают слушатели.
Беркли прикрыл ладошкой рот, успокоительно махая второй рукой.
Все просто, Антуан, ответил Томашевский, видимо, взяв себя в руки, людям нужно учиться, осознавать необходимость и ценность этики, морального поведения, ставить ее целью, понимать, что в ней путь к объективному счастью
Дальше я слушать не стал все было ясно. Беркли прав, Томашевский просто-напросто старается сделать вид, что его идеи объективны, чтобы избежать доказательств. Оказывается, «объективному закону» надо, чтобы в него верили и стремились ему соответствовать, иначе чуда не случится. Так и есть, это просто идеология, требующая себе особых прав. Так хоть сказал бы честно, что это вера, идеология, религия или что там Я разозлился, и, чтобы показать возмущение, демонстративно достал тераном и уставился в него.
Томашевский смолк.
Наконец, Грандмейстер объявил, что теперь вопросы задаст он сам.
Скажите, Януш, начал он негромко, если законы этики объективны, как и исторический процесс, была ли наша победа в Войне предопределена? Дело в том, что я присутствовал при решающем сражении, и тогда, если бы один наш союзник не успел вовремя прийти, все пропало бы. Вы видите в этом руку судьбы или случайность, благодаря которой мы получили второй шанс? Есть ли за всем этим свобода, возможность поражения, которая заставляет нас делать все возможное, чтобы суметь, или успех предрешен и мы можем расслабиться и ничего не делать, раз все случится само?
Томашевский отчего-то разозлился еще сильнее, чем прежде:
Да что вы все с этой войной, в конце концов! Это нелепая случайность, реванш темных, отсталых, архаических сил и не более! Они были сокрушены, и с ними погибло все, что мешало человеку, мешало прогрессу! То, что все идет к прогрессу, не значит, что мы не должны ничего делать, напротив, только от нашей деятельности
Томашевский отчего-то разозлился еще сильнее, чем прежде:
Да что вы все с этой войной, в конце концов! Это нелепая случайность, реванш темных, отсталых, архаических сил и не более! Они были сокрушены, и с ними погибло все, что мешало человеку, мешало прогрессу! То, что все идет к прогрессу, не значит, что мы не должны ничего делать, напротив, только от нашей деятельности
Например, надо каждую весну топить снег файерболами, хихикнул Беркли, и зал взорвался от хохота, а то вдруг само не растает. И потом, очень хорошо звучит идея, что для победы над темными силами пришлось умереть семи десятым человечества. Кажется, я представляю, на что вы готовы И все-таки, прошу вас, обойдитесь хоть раз без противоречия самому себе! Если что-то произойдет само, оно произойдет, лежи мы на диване всю жизнь, все вместе, если нет оно может и не случиться, не делай мы усилий. Если мы несвободны, то мы не можем не трудиться, что опровергается возможностью бросить все к чертям, возможностью и ежеутренним соблазном бросить учебу и работу к Тьме подальше, и лежать целыми днями на диване, перед которой все мы порой пасуем, не так ли? зал вновь загудел в веселом хохоте.
Профессор Беркли, это мальчишество! вновь нахмурился директор, и взгляд его был довольно печален, лучше, раз вам так не терпится высказаться, ответьте на мой вопрос. Вы доказали, пускай, что этика субъективна, а люди друг друга съедят, дай им волю. Но все же к чему вы призываете? Вернуться к диктатуре? Отпустить инстинкты на волю и устроить войну всех со всеми? В чем ваш ответ?
К этому я и вел, сказал Беркли без тени смеха, именно к этому. Желание представить этику как объективность это лишь страх, страх перед предательством, потерями, перед той же войной. Страх, что мир уйдет из-под ног. Веря, что этика объективна, мы создаем себе иллюзорный щит, успокаиваем себя. Но щит из фантазии на то и нереален, что не остановит копье. То, что висит на честном слове, рано или поздно ощутит свободное падение. Прошу заметить, я усложнил себе задачу и не сказал ни слова о темных магах, о тех, кто рожден с тьмой в сердце хотя все рождены с ней.
Ложь! выкрикнул Томашевский, нет, нет никакой тьмы и нет ничего плохого внутри человека! Воспитание, понимание, наука, сопереживание способны исправить неправильный курс!
Хм, губы Беркли скривились, полагаю, вы явно не видели темных магов. Приглядитесь внимательнее, мой вам совет. Но убивают, обманывают и предают не великие злодеи, предают обычные люди, ведь, как я сказал, счастье одного нередко может быть лишь взято у другого.
Итак, я отвлекся. Ребята, я обращаюсь к вам. Я скажу простую вещь вы живете в мире, который отдан вам в руки. Нет волшебной безликой силы, что сама собой его удержит. Об этом помнили всегда, и потому отстояли жизнь и свободу. Только ваш выбор, субъективный и не обусловленный никаким ходом истории только он способен спасти нас вновь. Не верьте, что век без событий продлится вечно ничто не вечно, пока есть время. И единственное, что способно спасти мир это ваш выбор. Не обманывайте себя, ведь все, построенное на лжи, предаст вас в последний момент. Лучше осознайте, что ничто не придет на помощь и делайте все возможное тогда у вас будет шанс. Я не говорю об объективном прогрессе. Я говорю о шансе не потерять все, что мы имеем. А теперь спасибо за внимание мне пора.
Одну минуту! Голосование! поднял руку директор.
Я, все с тем же чувством болезненного наслаждения чем-то нехорошим, нажал на вспыхнувшую передо мной картинку с голубой надписью «проф. Т. Беркли». Не знаю, кто из ребят каким образом проголосовал, но Беркли в итоге победил за ним осталось шестьдесят с небольшим процентов аудитории. Для Томашевского это, очевидно, стало ударом но он, безусловно, принял его с достоинством, подняв голову и сдержанно похлопав победителю.
Беркли же, даже не подняв голову при объявлении результата, легким пассом собрал бумажки в портфель, сунул подмышку черный зонтик, взял портфель и зашагал, опустив голову, к выходу, где к нему подошел директор, и они вместе покинули зал. Томашевский, делая явные усилия, чтобы не стукнуть кулаком по трибуне, собрался и вышел быстрым, резким, нервным шагом.
Надо бы его пожалеть но не получается. Не знаю, почему.
Я тоже встал, но тут на моем колене оказался листок пергамента. На нем были буквы, написанные неровным, но, как ни странно, красивым почерком.
«Прошу вас, зайдите в мой кабинет через двадцать минут. С наилучшими пожеланиями, Д.А.Э.Л.Т.К., Грандмейстер и проч.»
<center> *** </center>
Кабинет директора располагался в самом верху центральной башни Университета. Когда я подошел к каменной двери, из нее вышел профессор Беркли в длинном, легком, несмотря на лето, плаще-балахоне, с зонтиком подмышкой, чуть сгорбленный, с внимательными глазками, породистым носом и зачесанными назад густыми седыми волосами. Беркли радостно улыбнулся мне, прищурившись, и протянул руку. Я пожал ее, вошел в лифт, и кабина мгновенно отнесла меня ввысь, тяжелые деревянные двери растворились передо мной быстрее, чем я успел постучаться. Моему взору открылся просторный круглый зал, противоположная от меня сторона которого оканчивалась балконом. Сам кабинет удивлял казалось, здесь жила сама древность. Я успел заметить целые стеллажи фолиантов, сундуки, лестницу, уходящую наверх, очевидно, в личные покои директора, различные устройства с непонятным назначением, вроде вращающихся моделей Солнечной Системы, периодически менявшей цвета, зеркала в круглой искусной оправе, ровным счетом ничего не отражавшего, деревянного солдатика с большими зубами в широко открытом рте, или песочных часов, на вид совсем обыкновенных, но при этом притягивавших внимание самым странным образом. Центром композиции был огромный дубовый стол, перед которым стояло кресло, очевидно, такое же, как и то, что находилось в Главном Зале, когда директор выступал перед Университетом настоящий деревянный трон, украшенный резьбой и магическими рунами. К креслу был прислонен посох Грандмейстера. Почти два метра в длину, рукоять изогнута подобно молнии, испещрена рунами, конец загнут спиралью и увенчан огромным, сверкающим сапфиром.