Боги умирают в полночь - Катя Саргаева

Боги умирают в полночь

Катя Саргаева

© Катя Саргаева, 2021

Одиночество это болезнь века. Нет, не века, это болезнь всех времен. От нее есть лекарство  это любовь. Мы наивно полагаем что чужая любовь, но нет. Своя. К себе. Далеко не все об этом знают, потому что (и снова эта пресловутая фраза) нас не учили этому в школе. Нас вообще этому нигде не учили. Риту тоже не учили. Ученье свет, а неученье тьма. Тьма нашей души, невежество сознания. Прогуляйся со мной читатель во тьму обычной жизни, без философии, учений, исканий. В жизнь, в которой мы так хотим чтоб нас любили.

Часть первая

Рита

1

 Ритка поднимайся! Уходим. Бегом давай! Рюкзак не забудь, а то будешь опять в пижаме неделю сидеть.

Я вскочила с постели, достала из-под кровати ботинки, обулась, какой-то дядька кинул мне куртку. Я надела на себя рюкзак и стала возле входной двери.

Я еще ощущала снег в ладонях и мороз на щеках, потому что во сне я играла в снежки со своим приятелем Сашкой Щегловым, мама всегда смеялась над его фамилией. Наша-то фамилия о-го-го, Романовы  царская. Только тогда я еще не знала, что всех Романовых расстреляли как картонных зайцев в тире.

«Гордись, дура, и замуж выйдешь, фамилии не меняй, прибью!» говорила мама. А Сашка Щеглов был мне почти другом, а не приятелем. Просто мама говорила, что друзей у меня быть не должно. Друзья  это те люди с которыми ты делишься, и не бутербродом или футболкой, а своей жизнью и своими чувствами. А та жизнь, которую вела моя мама, а соответственно и я, не предусматривала рассказов о жизни. О чувствах можно, но о них сложно говорить не упоминая событий. А о них как раз таки и следовало помалкивать.

На этом месте мы пробыли восемь месяцев, и лишь поэтому я успела обзавестись приятелем. Тогда мне было шесть лет. Несмотря на длительность пребывания в нашем очередном жилище я на автомате собралась меньше чем за минуту, и стояла у двери готовая к «отходу». Команду «уходим» я знала лучше дрессированной собаки.

Чаще всего я слышала ее как тогда, среди ночи. А дальше все как всегда. «Ритка, иди на улицу, садись в машину, там дядьки, не бойся они свои» командует мама. Я выхожу из подъезда или дома, в зависимости то того где мы на тот момент живем, сажусь в машину к дядькам. Иногда они прячут пистолеты, чтобы меня не пугать, хотя я их совсем не боюсь. Иногда один из всегда меняющихся дядек достает из кармана конфету и отворачивает меня от окна, чтобы я не видела взрыва, который устроит мама в нашем уже бывшем жилище. Следов оставлять нельзя, а то плохие дядьки менты, или чего хуже, дядьки, которых мама кинула, найдут нас, а этого никак нельзя допустить.

 Ну что они нам сделают, убьют что ли?  спрашивала я маму.

 Могут, но это в лучшем случае.

 Что может быть хуже смерти?

 Много чего, малой. Не задавай глупых вопросов.

Для меня они не были глупыми, я никак не могла понять от чего мы всю жизнь бежим, и главное куда. Ведь должен быть пункт назначения. Иначе к чему тогда вся эта беготня? Пусть тогда уже убьют. Все лучше чем не иметь друзей. Почему-то я никогда не боялась смерти, ни маленькая, ни сейчас. Мне не понять почему люди так держатся за жизнь. Что в ней такого всепревозмогающего? В ходе своей жизни я узнала что даже в плохих обстоятельствах жизнь может быть дурманяще-великолепной. Но даже в те моменты не хваталась за нее.

Бывало, что после взрыва, на который сердобольный дядька с конфетой не дал мне посмотреть (а я, к слову, любила мамины фаершоу) за нами гналась другая машина. Тогда дядькам было не до моих гипотетических душевных травм, и они смело доставали пистолеты или автоматы и стреляли по гонящейся за нами машине.

Однажды, когда другая машина была близко, я видела, как разрывается человеческий череп от какой-то специальной бронебойной пули. Я не плакала, не кричала, у меня не было нормальной детской реакции на подобную картину. Я впала в ступор. Я ничего не чувствовала, перестала слышать, я просто смотрела на человека без головы, на рваный край шеи и осколок челюсти, на конвульсивно подергивающуюся правую руку. Я видела это, даже когда за нами уже никто не гнался, и машина противника осталась далеко позади, потому что без головы продолжать погоню сложно.

Я видела это однажды и во сне. Как добрый «свой» дядька с конфетой разнес бронебойной пулей череп Сашки Щеглова, а я присыпала ее снегом, но снег быстро напитался Сашкиной кровью и стал красным. Тогда я присыпала еще, но снег все равно краснел на глазах. Я все сыпала и сыпала снег, уже и самого Сашку засыпала, а снег все краснел. Тогда я села рядом и начала надрывно плакать, не потому что у моего почти друга больше нет головы, и оттого он умер, а потому что мне никак не удавалось засыпать снегом это проклятое кровавое пятно.

Сейчас погони не было. Мама выбежала из дома и с командой «трогай» прыгнула в машину. Я смотрела в окно, и видела как железный петух, вертящийся на крыше дома, от взрыва взлетел в космос. Машина ревя мотором рвалась в ночь. Минут через десять мама обернулась назад и кинула на меня взгляд.

 Ритка, ты тут?

Я ничего не ответила и уставилась в окно. Иногда мне казалось, что она хочет забыть меня в очередном месте отхода.

Мы долго ехали и я заснула. Мы ехали еще бесконечно долго. Когда тайными разбитыми дорогами мы пересекли границу Грузии, мама сказала мне что больше я не Ритка, а Марина Волкова, а она Тамара Волкова, моя тетка.

 Запомнила? Марина Волкова. Повтори.

 Я Марина Волкова, ты Тамара, моя тетка, сестра моего умершего отца. Сюда мы приехали к дальним родственникам. Ты швея, я сирота. Я все помню, мам.

 Не мамкай! Я тетя, не мама! Поняла?  крикнула мама, больно схватив меня за запястье,  и не дуй губы, я между прочим ради тебя это делаю. Чтобы ты смогла в школу пойти как все нормальные дети. Про нормальность помнишь?  уже более спокойным тоном спросила мама.

 Да, я нормальный ребенок, жила в Воронеже, ходила в детский сад,  я задумалась,  а если меня кто-нибудь спросит про детский сад? Я ведь не знаю что это такое и чем там дети занимаются.

 Мы же с тобой смотрели на детский сад. Помнишь, там павильоны, где дети играют и грибки всякие, песочницы. Спят они там жрут и играют,  мама задумалась.  Ничего не говори если спросят, говори что не помнишь. Только не придумывай историй, если не знаешь что ответить говори что не помнишь. Что у тебя после смерти родителей амнезия. Поняла?

 Амне что?

 Амнезия. Это когда человек не помнит нихрена, провалы в памяти.

 Ладно.

 И никаких друзей! Ты туда учиться идешь, а не друзей заводить.

 Я думала, что у нормальных детей есть друзья,  разочарованно сказала я.

 Как бы да, но ты как бы не совсем нормальный ребенок, полунормальный, понимаешь? Играла с куклами, а не с мамиными пистолетами, смотрела мультики по телевизору, а не за соседями по тепловизору, и что такое кокаин и ЛСД не знаешь, в этом твоя нормальность,  мама закурила очередную сигарету.  Ладно, Вахтанг найдет тебе такого же как ты ненормального ребенка, который тоже с ножами и автоматами. Будет у тебя друг. Только о нем другим нельзя будет рассказывать. Но зато один целый друг. Настоящий. С которым можно и о жизни и о чувствах.

Я погрузилась в мечтания. В обещанного друга которого найдет какой-то Вахтанг я не верила, мама очень редко выполняла обещания. Я мечтала о том, что было бы если бы я была нормальным ребенком. Наверняка тогда я ходила бы в детский сад! Спала бы, жрала бы и играла бы. Что может быть лучше чем быть нормальным ребенком и ходить в садик? Мама сказала что дети не любят садик. Дураки они полные.

Мы прожили в Тбилиси целых два года. Вахтанг устроил меня в русскую школу, я хорошо помню свой первый день там. Я очень боялась, что меня начнут расспрашивать о садике, в который я не ходила, но все обошлось. Никогда раньше вокруг меня не было столько людей одновременно, а тем более детей. Они просто подходили ко мне и о чем-то со мной заговаривали, что-то показывали или рассказывали. А потом так же спокойно отходили от меня и подходили к другим, все так же спокойно заводя разговор.

Для меня все было в новинку и все было дико. Мой социум состоял из мамы, периодически меняющихся ее мужиков, дядек, которые куда-то нас увозили во время отхода и очень редких моих «нянек». Из всех этих людей неизменной была только мама, да и ее я видела не каждый день.

Мы жили в частном доме на окраине Тбилиси, с нами жил Вахтанг, по непонятной для меня причине у него была кличка Жора. Я помнила наизусть многие реплики из любимого фильма, так Георгий Иванович, он же Гога, он же Гоша, он же Юрий, он же Гора, он же Жора превратился в Гогу. Вахтанг был незнакомым мне дядькой со странным акцентом, а Гога стал моим таким долгожданным и наверное единственным в жизни другом.

Для меня все было в новинку и все было дико. Мой социум состоял из мамы, периодически меняющихся ее мужиков, дядек, которые куда-то нас увозили во время отхода и очень редких моих «нянек». Из всех этих людей неизменной была только мама, да и ее я видела не каждый день.

Мы жили в частном доме на окраине Тбилиси, с нами жил Вахтанг, по непонятной для меня причине у него была кличка Жора. Я помнила наизусть многие реплики из любимого фильма, так Георгий Иванович, он же Гога, он же Гоша, он же Юрий, он же Гора, он же Жора превратился в Гогу. Вахтанг был незнакомым мне дядькой со странным акцентом, а Гога стал моим таким долгожданным и наверное единственным в жизни другом.

Сначала мы с мамой жили вдвоем, а потом, недели через две, однажды утром я увидела совершенно голого под кухонным фартуком и жутко волосатого Вахтанга. Он пек мне блинчики и растерялся когда меня увидел. Я спокойно села за стол. Подобная картина для меня была не в новинку, ну только с той разницей, что предыдущие мужики не готовили, и не надевали на себя фартук.

Вахтанг обернулся ниже пояса кухонным полотенцем, чтобы не сверкать своей голой задницей, и поставил передо мной тарелку со стройной стопкой тончайших блинчиков и банку сметаны.

 Чай будешь?  спросил он меня,  настоящий, грузинский,  он сделал ударение на последнее слово так, будто Грузия была исторической родиной чая.

Я кивнула головой. Вахтанг поставил чайник, и вышел из кухни. Через две минуты вернулся одетый, налил две огромные чашки чая и сел рядом со мной на стул.