Спрошу, обязательно спрошу, пообещал я.
Мама попыталась улыбнуться, но глаза ее вдруг подозрительно засверкали и по распаханному морщинками лицу потекли слезы. Она их не вытирала, и жаркий степной ветер медленно осушал ее бледные щеки.
Как назло, Левка который уже день в школу не приходил, и я решил подкараулить его на Бахытовом подворье. Уже садилось солнце, когда я увидел, как он, перебирая своими длинными, как у аиста, ногами, обутыми в ладные довоенные ботинки, быстро шел к нужнику.
Я поздоровался с ним, но он не ответил.
Здравствуй! повторил я громко.
Здравствуй, здравствуй, выплюнул он, как лузгу, свое приветствие.
Я хотел тебя кое о чем спросить
Потом, потом! Пость по-людски не дадут
Пока Левка справлял нужду, я крутился около высохшей деревянной будки. В ее стенах зияли большие щели, кое-где законопаченные клоками овечьей шерсти; проржавевший лист жести заменял крышу; чуть поодаль от нужника росли высокие лопухи, листьями которых охотно, вместо бумаги, пользовались жильцы и случайные прохожие.
Розалия Соломоновна обещала моей маме написать письмо в Москву. Ты не знаешь она написала? бросился я с головой в омут в надежде на то, что мне удастся выудить у Левки хоть какую-нибудь новость.
Письмо? переспросил он.
Может, Розалия Соломоновна заболела?
Во-первых, она не Соломоновна, а Согомоновна. Дедушку по-армянски звали Согомон, а не Соломон. Понятно? Во-вторых, ни о каком письме я ничего не слышал. В-третьих, ей сейчас не до писем. У мамы приступ, насупился Левка, застегнул ремень, сплюнул сквозь зубы и двинулся к хате.