Приведу на эту тему одну мысль, высказанную В. Л. Семеновым в статье «Россия непредсказуемая». Он пишет: «После поражения под Бородино, в союзничестве с нашими русскими морозами, великий Кутузов разбивает-таки непобедимую армию Наполеона. А ведь как помогли Михаилу Илларионовичу эти самые морозы! Ничье гениальное провидение не могло предугадать ничего подобного! Да, не покажется кощунством, и да не умалит достоинств нашего доблестного войска, но Россию от наполеоновского нашествия и изгнания спасла Пуговица! Та самая пуговица на мундирах и шинелях французов, которые отливались из олова, и на морозе, нашем свирепом, просто рассыпалась в труху. Так, что пешего француза, пожравшего с голодухи своих лошадей (харчей-то ушедшие москвичи не оставили), одной рукой запахивающего свою беззастежную одежку, а другой кое-как отстреливающегося из однозарядного пистолета (вторая-то рука занята, не перезарядить) или отмахивающегося палашом, гнать было одно удовольствие.
Приведу на эту тему одну мысль, высказанную В. Л. Семеновым в статье «Россия непредсказуемая». Он пишет: «После поражения под Бородино, в союзничестве с нашими русскими морозами, великий Кутузов разбивает-таки непобедимую армию Наполеона. А ведь как помогли Михаилу Илларионовичу эти самые морозы! Ничье гениальное провидение не могло предугадать ничего подобного! Да, не покажется кощунством, и да не умалит достоинств нашего доблестного войска, но Россию от наполеоновского нашествия и изгнания спасла Пуговица! Та самая пуговица на мундирах и шинелях французов, которые отливались из олова, и на морозе, нашем свирепом, просто рассыпалась в труху. Так, что пешего француза, пожравшего с голодухи своих лошадей (харчей-то ушедшие москвичи не оставили), одной рукой запахивающего свою беззастежную одежку, а другой кое-как отстреливающегося из однозарядного пистолета (вторая-то рука занята, не перезарядить) или отмахивающегося палашом, гнать было одно удовольствие.
Блистательный генерал Скобелев, скатившись как на масленицу по заснеженным склонам Шипки, разбивает турков и освобождает Болгарию от османского ига. Турки «змэрзли», а русским, хоть бы что! Что же их, отморозков, не бить». (4).
Исторический дискурс влияния времен года на наш менталитет можно было бы и продолжить, но и сказанного достаточно, что бы сделать вывод о том, что одно из высказываний московского философа Ю. Борева вполне применимо и для понимания, поднятой нами темы. Нельзя не согласиться с ним в том, что, «культура каждой эпохи выдвигает концепцию мира личности, менталитета, дает формулу бытия человечества. И вся жизнь эпохи определяется этой концепцией-парадигмой». (5)
Понимание имманентной логики отечественной истории и особенно ее влияния на настоящее и будущее российского социума, требует четкого выделения той категории, которая максимально бы характеризовала социо культурную специфику России. С моей точки зрения, эта специфика определяется сегодня такими понятиями как «российский менталитет», «российский национальный характер», «ментальные установки российского сознания» и т. д. При этом следует учитывать то, что понятие менталитета варьируется от акцентов на подсознательных и бессознательных феноменах до определения его на уровне культуры народа и культурной идентичности. (6)
Конечно же, анализ такого феномена, как менталитет, следует признать достаточно рискованной теоретической задачей. Во-первых, потому что термин «менталитет» интерпретируется столь многозначно, что всегда есть заданная контекстом граница его значения. Во-вторых, сама сфера, определяемая этим термином, содержит принципиально нерационализируемые элементы. Это заранее делает невозможным создание целостной и систематической теории, описывающей данный феномен. Когда-то Р. Декарт благоразумно предостерегал философов от такого познания, полагая, что ego cogitans именно потому и воздерживается от изучения «больших» общественных явлений, что они не могут быть полностью рационально редуцируемыми, а значит, и любые построения здесь не будут иметь статуса полной истины. Однако, учитывая, что претензии на полную истину ушли в прошлое вместе с классической философией, современные мыслители стремятся постигать хотя бы ее части.
Поэтому, как мне представляется, рассмотрение феномена менталитета неизбежно должно привести к методологическому компромиссу. А именно к переходу от строго философского его анализа в области пограничные для философии, социологии, психологии, политологии, культурологии, человековедения вообще. Кстати, такой методологический синтез для категории «менталитет» генетически не нов, ибо, если впервые термин «ментальность» встречается у американского философа Р. Эмерсона, то с предельной плодотворностью он разрабатывается французскими историками и социологами ХХ века (М. Пруст, Л. Февр, Ж. Ле Гофф, Ж. Дюби и др). Так что такой синергетический компромисс вполне оправдан в силу интегрированного характера самой сущности менталитета.
В современной социо-гуманитарной теории, например, понимание сущности менталитета, нередко опосредуется факторами коллективного бессознательного. В этом случае особая сила ментального основания человека обусловлена имманентной психической привязанностью индивида к родовому началу, к сохранившимся в каждом человеке остаткам многовекового прошлого. В этой привязанности индивид утверждает себя как представитель Рода, обнаруживает общую с другими не случайность и значимость. В самые драматические, психически дискомфортные периоды жизни, индивид нередко именно здесь ищет последнего прибежища для своего «Я», поскольку «эта потребность быть вместе с другими является сильнейшей страстью, более сильной, чем секс, а часто даже более сильной, чем желание жить». (7) Однако, пряча свое «Я» в родовом «МЫ», человек утрачивает индивидуальность, становиться «одним из». Более того, «общественная психология не может обойтись без заражени я, внушения и особенно подражания, ибо без них попросту невозможны массовые организации, государство и общественный порядок; ведь не закон создает общественный порядок, а подражание, в понятие которого входят также внушаемость, суггестивность и духовное заражение». (8) Важно подчеркнуть то, что, по моему глубокому убеждению, без заражения, внушения и подражания ни о каком менталитете народов и говорить не приходится. Их органическая связь с ним очевидна, как в качестве формализующих категорий, так и в функциональном аспекте проявления ментальности.
Как известно, уже в трудах Габриеля де Тарда (18431904 г.) многогранно обосновано значение этих трех типов психических взаимодействий людей. Например, Тард считал, что психическое заражение состоит в часто неосознанном повторении действий в человеческом коллективе. Это качество способствует овладению людьми каких-либо внешне обусловленных психических состояний (страха, ненависти, любви и т. д., которые, в свою очередь, характеризуют ту или иную ментальность). Внушение это самые различные формы внедрения в сознание людей определенных положений, правил, норм, регулирующих поведение людей в обществе и культуре. Отдельные, если не все, черты менталитета есть своеобразный продукт внушения. Подражание (или имитационная деятельность) состоит в воспроизведении, копировании культурных стереотипов. Его значение в процессе овладения культурой, формировании ментальности просто огромно, особенно в детстве. Подражание это основа обучения и возможность передачи культурных традиций из поколения в поколение. Однако следует иметь в виду, что все эти три характерные черты в культурной деятельности заражение, внушение и подражание реально действуют только сообща, обеспечивая тем самым регуляцию между членами этнокультурной общности. Убежден, что и в качестве плодов какого-либо конкретного менталитета они представляют собой устойчивую синергию.
Действительно, есть две интенции, которые не требуют от человека никаких гносеологических усилий. Это «Я единственный» и «Я один и з». Обладая самоочевидной достоверностью, каждая из них задает соответствующую цепь смыслообразований бытия. «Я» утверждает самоценность и суверенность отдельного человека, упорядочивает действительность вокруг индивида как центральной точки мира. «МЫ», напротив, неотвратимо фиксирует условность его автономии и свободы, указывает на бытийную неполноценность обособленного эго. Индивид же в спонтанном повседневном опыте бытия интуитивно выстраивает свои смыслы то от «Я», то от «МЫ», создавая живой поток значений своего жизненного мира. По сути, как писал В. С. Соловьев, «человек изначально является как существо лично-общественное, и вся история есть лишь постепенное углубление, возвышение и расширение двусторонней, лично-общественной жизни». (9) Человеческое Эго имманентно устремлено к встрече с миром и может быть объективно осуществлено только в этой встрече. Не случайно Лев Шестов по поводу одного эгоцентричного высказывания Ф. Ницше заметил: «Он думал, что точно написал книгу для себя но он ошибся. Нельзя написать книгу для себя. Даже дневник нельзя для себя написать». (10)
Согласно В. С. Соловьеву временным моментом лично-общественной жизни в их историческом развитии соответствуют «три главные ступени: родовая (прошедшее), национально-государственная (настоящее), вселенская (будущее)». (11) Следуя предложенной В. С. Соловьевым схеме лично-общественной жизни, можно предположить, что менталитет, понимаемый как совокупность первичных интенций самосознания, обладает временной структурой, где общие предания, деяния и идеалы выступают в качестве гносеологических процедур, организующих первичный опыт мира. Причем в прошлом этот опыт задавался преимущественно интересами рода, в настоящем преобладает национально-государственный интерес, а будущее за приоритетом вселенских общечеловеческих интересов.
В контексте современности следует признать, что В. С. Соловьев был весьма дальновидным мыслителем. Сегодня, когда массовое сознание интернационализируется, а экономические и политические интересы народов интегрируются, процесс формирования глобальных (вселенских) элементов менталитета вполне реален. Возможно, в конечном счете, это приведет и к безусловности духовных приоритетов.
Собственно, как полагал Соловьев, вне зависимости от времени общие стремления чувства и духа не подавляют личность, не отчуждают ее, а порождают лично-общественную солидарность. По справедливой мысли О. А. Семеновой: «Общие предания, общие деяния и общие идеалы, опосредованные разумно-нравственным опытом, задают то единство личности и общества, в котором человек свободно, по своей личной воле выполняет «общее дело». (12)
В контексте современности следует признать, что В. С. Соловьев был весьма дальновидным мыслителем. Сегодня, когда массовое сознание интернационализируется, а экономические и политические интересы народов интегрируются, процесс формирования глобальных (вселенских) элементов менталитета вполне реален. Возможно, в конечном счете, это приведет и к безусловности духовных приоритетов.
Собственно, как полагал Соловьев, вне зависимости от времени общие стремления чувства и духа не подавляют личность, не отчуждают ее, а порождают лично-общественную солидарность. По справедливой мысли О. А. Семеновой: «Общие предания, общие деяния и общие идеалы, опосредованные разумно-нравственным опытом, задают то единство личности и общества, в котором человек свободно, по своей личной воле выполняет «общее дело». (12)
Таким образом, русская философия стремится не допустить господства бессознательных начал в человеке, поскольку признание бессилия личности перед стихией инстинктов позволяет вывести ее из-под ответственности за свои помыслы и действия. С другой стороны, представляется опасной и холодная рациональность с ее формально-логической обезличенностью. Поэтому в русской философии высшей законодательной силой наделяется нравственный закон, который призван ограничить и волю, и разум, если они переступают его границу. Однако власть нравственного закона оказывается всегда под сомнением, когда вопрос переводится в плоскость социально-психологического и утилитарно-практического бытия. Общие представления и идеалы вовсе не обязательно имеют нравственнее содержание, и «общее дело» может преследовать далеко не нравственные цели и совершаться безнравственными средствами.