И рожь в такой колосище вымахала после нашей пастьбы! продолжал Сеня. Самый большой урожай с этого поля взяли. С землей работать надо черепком думать.
Старик устроил самокрутку в расселину между зубов и попыхивает сиренево-сизым дымком, не вынимая ее изо рта.
Верно, Сеня. В наших местах можно богатые урожаи брать. Я ж хлебосев и знаю, что пашеница у нас, как ленок, может быть, рожь прекрасная, овес, просо хорошо растут, надо знать только, как сеять. Подсолнухи я выращивал стопка по пояс, а шляпка во-о!
И Саваоф развел руки шире плеч, показывая это «во-о».
Сеня уткнул взгляд в землю, скосив его потом в сторону Саваофа, спросил:
Кто такие подсолнухи вырастит сегодня?
И ответил себе ж страдательным голосом:
Никто. Оболтусов много в совхозе. В городе стал работать я как на ладошке вижу: посевная, уборочная они торчат в Новопокровске. А хлеба, мяса, картошки, петрушки разной всем надо.
И рожь в такой колосище вымахала после нашей пастьбы! продолжал Сеня. Самый большой урожай с этого поля взяли. С землей работать надо черепком думать.
Старик устроил самокрутку в расселину между зубов и попыхивает сиренево-сизым дымком, не вынимая ее изо рта.
Верно, Сеня. В наших местах можно богатые урожаи брать. Я ж хлебосев и знаю, что пашеница у нас, как ленок, может быть, рожь прекрасная, овес, просо хорошо растут, надо знать только, как сеять. Подсолнухи я выращивал стопка по пояс, а шляпка во-о!
И Саваоф развел руки шире плеч, показывая это «во-о».
Сеня уткнул взгляд в землю, скосив его потом в сторону Саваофа, спросил:
Кто такие подсолнухи вырастит сегодня?
И ответил себе ж страдательным голосом:
Никто. Оболтусов много в совхозе. В городе стал работать я как на ладошке вижу: посевная, уборочная они торчат в Новопокровске. А хлеба, мяса, картошки, петрушки разной всем надо.
Старика разобрало на солнце, но он пьяно оживляется:
Нам нужны и мяса, и рыба, и овощи. Надо поменьше выпивать и побольше закусывать. Выпивайте и закусывайте, и пусть вас не волнует этих глупостей, как говорил Беня. А потому тяпнем, Сеня-милок.
Они ныряют в избу и вскоре снова выбираются на вольный воздух. Лицо Сени подобрело, глаза его стали маслянистыми. Будто сменил маску и Саваоф: в уголках губ его застыла бесовская какая-то полуулыбка, взгляд старика стал огнистым, как у крольчихи.
Пыхтя новой самокруткой, Саваоф стал говорить, распевно обращаясь к Сене и домам на противоположной стороне улицы, привычному для него теперь клочку вселенной, открывающейся ему с лавочки:
Все сго-рит, так и знай-тя. Не стали почитать отца небесного Саваофа. Гре-шим, пьем, ру-га-емся, стираем друг друга с лица земли, с говном мешаем. Забыли, что от бога пришли на землю. О своем брюхе, о своем веселии думаем. А почему б и не прославить и имя Господ-не? Почему б и не уважить всевышнего. Доколе так жить! Пока жары велие в пепел не обратят нас, так что ли? Чем Земля наша будет, милок? Оскудеют реки, и каналы Египетские обмелеют и высохнут; камыш и тростник завянут. Поля при реке, по берегам реки, и все, посеянное при реке, засохнет, развеется и исчезнет. И восплачут рыбаки, и возрыдают все, бросающие уду в реку, и ставящие сети в воде впадут в уныние (Ис. 19:68).
Поворот к богу не был неожиданным для Сени. Он не раз уже за те годы, что жил в Таловке, накоротке говорил с Саваофом, наступательная набожность которого не распространялась дальше лавочки у его дома. Вел он беседы о вопросах веры, как авторски я это понимаю, подобно тому, как вел их, размышляя с поселянами о боге в Березово именитый столичный ссыльный к черту на кулички, высокородный и светлейший князь Александр Данилович Меншиков, пока не затурынькал его Петр Первый по обвинению в государственной измене и хищении казны (и это не коррупция, чем ни чем, а прикрытая, а прямое и наглое воровство, как я разумею это из нового тысячелетия). Саваоф ничего ни у кого не крал, и ему, ясно, больше пристало говорить о божественном.
У старика были свои отношения со всевышним. В вере его сквозила какая-то целомудренность. За бога он агитировал редко и активничал лишь на старости лет, когда пропускал от тоски и одиночества рюмку-другую. А так-то он тихо, сам себе верил в бога и правее римского папы себя не выставлял. «Правее них была только стена», говорил британский политик Рандолф Черчилль о парламентариях-консерваторах. Ни боже мой, он был рядовой послушник веры, самый распростой, как любой российский пахарь на земле-матушке. В данном случае пахарь на ниве веры. Свой храм имел Саваоф, в себе самом, и как поэт веры жил в мире грез, в мире трубящих архангелов и рядового воинства их, ангелов добра и зла, о сатанинском отродье последних, дед-богомолец говорил мало. Оно и ясно: душа играет, когда в дружеском хоре ты с ангелами, живешь божественными мелодиями и напевами. Глубоко вникал некогда Саваоф в вопросы веры, начитанным был по этой части. Богатое воображение позволяло ему в минуты особого просветления воочию будто видеть, как рядовые трудящиеся духи, когда подготовлены к небу, снимают свои рабочие робы и одеваются в новые сияющие, становясь ангелами. Это как бы подобие такого, известного многим в России в ХХ1 веке ритуала, как торжественный процесс инаугурации мэров и губернаторов. В ангельском мире действо являлось красочным. Ангелы получали одеяния с крыльями синего, желтого и серебристого или золотого цвета. И готовы теперь летать по воздуху, вкушать в садах райских приятный и сладкий нектар и аромат различных цветов. Люди-птицы становятся реальностью. Видел я в Интернете снимок двух аэронавтов, сфотографированными в воздухе рядом с самолетами. По словам руководителя команды Пола Штайнера, это был первый случай, когда люди и самолеты летали вместе настолько близко. Экстремалам, разогнавшимся до скорости 193 км/ч, удавалось даже обогнать планеры. «Как правило, весь смысл заключается в том, чтобы остаться как можно дальше от других летающих объектов, рассказывает Штайнер. Вместо этого мы направились прямо к ним и даже смогли посмотреть пилотам в глаза. У меня до сих пор мурашки по коже. Это первый в своем роде трюк». Сеня по наивности и воспринятому в школе был чисто стихийный материалист, что являлось для него как нечто само собой разумеющееся: нет бога и все тут. Не об чем, как говорят хоперцы, гутарить. Удивлялся Сеня с искренностью ребенка, как это можно верить в какого-то идола, который не существует, и ему давно чисто по-соседски хотелось потолковать с Саваофом о церковных делах и о вере. Момент, кажется, наступил. Но позыв души Сени омрачило одно обстоятельство. Ему показалось, будто старик подморгнул всевышнему, глянув зырком на небо и сказав будто глазами распорядителю вышних милостей: «Извини, милок, надо наставить на путь истинный эту овечку». «Это я-то овечка?», вскипел внутренне уязвленный Сеня. Понятна вспышка моего героя. Пастух Сантьяго у Коэльо думал: «Хорошо овцам, ничего не нужно решать». Такой овцой Сеня не желал пребывать на этом свете: не для того рожден был как человек. И только поддержать его можно в этом.
А анекдот хошь, дед? выпалил Сеня с обидой, ужалив Саваофа недобрым взглядом.
Дед тоже не стал церемониться.
На шута енекдот мне. Нужна правда, а не енекдот. Хоть без бреху не бывает у русского человека.
Сеня рассказал-таки сальный анекдот деду. Ткнул его носом в бабью писю.
Старик сипло смеялся, пока его смех не прервался кашлем. Вытерев слезы, он весело, загораясь в оживлении, заговорил:
А как русский к вилипуту приехал, не слышал? Отчим твой, покойничек, царствие ему небесное, Илья Лукич рассказывал.
Жил был пескарь в Хопре, и мама с папой были у него умные. Значит, и он не дурак. Ты мне зубы-то не заговаривай.
Сеню все также уязвляла обнаруженная им у Саваофа улыбка беса. Каким это отродье представлялось Сене обликом, про то Автору неизвестно. Но о нем речь, о бесе. В Сене заговорил воинствующий материалист. Голова его не была не болотной кочкой, не капустным вилком, конечно же, в ней что-то неслышно шурхнуло, как переключилось кнопочно (мне все мерещатся сейчас компьютерные клавиши, ЛК, ПК, умолчания и прочее). Сене было не до умолчаний: он решил наповал сразить верующего своего собеседника:
Почему, дед, вода святая?
Саваоф пыхнул самокруткой.
Потому что поп брехло. В серебряной посуде есть ена, она все биктерии убивает.
Ну, и фрукт ты, дед.
Откуда все люди произошли? смиренно спросил Саваоф.
От обезьяны, оскалился Сеня. Про Дарвина слышал?
Кто ж тогда был первым пробным человеком у господа бога? парировал вопросом второй дуэлянт.
Де-ед, смени пластинку, не брей лысого, загудел Сеня. Спать давай.
Спать?! Ххе-хе-хе-хе! Мы и так проспали царствие небесное. Вы видели Иисуса Христа? А он пришел в духе святом и вочеловечился и создал вашего прародителя Адама.
А вашего тоже, дедово ваше сиятельство, огрызнулся Сеня. Но Саваоф на этот выпад молодого соседа не среагировал и все так же учительно продолжал:
И вот гуляет Адам в раю среди яблонь-анисовок, а сад за економией у озера был у него. Как у нас вот тут, в Таловке садик-садок. Ходил, ходил, значит, он, и сон преклонил его, уснул Адам. Прогуливался в саду и господь. Ну, как вот, положим, Никита.
Саваоф повернулся к гостю таловскому и продолжил:
Странновольный, как отпускник наш из страны белых снегов и белых одежд. Так ведь, Никитушка? Радиво тростит, что все вы там патриёты, что на вас не токмо Россия смотрит, а и мир весь сущий, путь ему вы будто указываете или укажете. Я, милок, радиво слухаю.
Никита не стал ни в чем разубеждать Саваофа и тем более перечить ему. Он согласно кивнул головой и ответил скороговорно, что так, мол, так. И с интересом слушал далее любопытного этого дедулю, впитывая услышанное в кровоток. Все тут было новье Никите, все ложилось на белый лист его души, как слова библейского какого-то повествования:
И вот скушно стало господу богу, а ему ж, как и человеку любому жить интересно хочется. Астров Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми, а мы У нас с тобою только одна надежда и есть. Надежда, что когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят видения, быть может, даже приятные. (Вздохнув.) Да, брат. Во всем уезде было только два порядочных, интеллигентных человека: я да ты. Но в какие-нибудь десять лет жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас; она своими гнилыми испарениями отравила нашу кровь, и мы стали такими же пошляками, как все (Из «Дяди Вани» Чехова). Подошел он к Адаму, взял у него левое ребро, дунул-плюнул, послюнил вдобавок, и нате вам, Адам-милок, женушку, женщинку сладенькую. Проснулся тот вроде женщинка рядом с ним.
Кто ж еще? риторически спросил, язвя и не находя пока успокоения потревоженной его душе, Сеня. Не знаешь, дед?
Почему ж не знаем, что Ева? спокойненько отпарировал ему Саваоф, которому библия давно уже была сводом небесным со звездами откровений божьих. Стало миру с тех пор, как песку на морском берегу, грех не кончается Помни-тя раз навсегда: суд божий при дверях. Все сгорит, только семь церквей на земном шаре останется.
День был хороший, возбужденно-рабочий. Позвонил из Москвы Олег Кириллович Гусев. Сообщил, что получил мой томище «Самотлорский Спартак». «Какую гигантскую работу проделали вы, Александр Петрович!» воскликнул мой друг-байкалец. Сообщил, что умерла его жена Елена Павловна, с которой прожили душа в душу 38 лет, что тяжело ему, страдает. А я задумал с внуком Илюнькой и женой съездить летом на Байкал, обновить впечатления и пополнить новыми страницами писанное в «Байкале державном», что являет собой роман в романе «Дом под звездами». Понимая, что не к месту будет мое предложение, я все-таки сказал Олегу Кирилловичу, что было бы здорово, если бы в нашей экспедиции был и он. «Нет, нет, нет, извините, Александр Петрович, мне тяжело», ответил Гусев. А ведь некий бородач Марк-П Казимировский, написавший достаточно интересный рассказик о странствии по Байкалу, вспомнил 15 июля 2012 именно Олега Кирилловича Гусева. Имя не названо. Просто, обсуждая в Сети с друзьями свое путевой творение, он написал: «Читал как-то недавно книжку, что-то вроде такого дневника, написал мужик (тогда парень), который вдвоем с другом ухитрился за одно лето на лодочке пройти по всему байкальскому периметру (это тыщи две км) ну, где на буксире, где как, а больше на хилом «Вихорьке» да на веслах» Один пеши по берегу шел, это и был Гусев, второй на лодке его сопровождал