И вот однажды меня разбудила боль в правом боку. Кто-то нагло лупил по нему носком туфли. Я был молод и реакция (даже спросонья) у меня была отменная. Поймав рукой эту наглую обувь, я резко дёрнул её вверх. Директор комбината со всего маха шлёпнулся на бетонный пол.
Ты зачем сюда приехал спать? Дома спи. Здесь работай. За это государство тебе деньги платит. Он потирал ушибленное место. Утром зайдёшь ко мне, включу тебя в нашу команду по вольной борьбе. Подсечку здорово делать умеешь. Будешь честь завода защищать. Может быть, даже в сам Тбилиси на соревнования поедешь. А сейчас ступай, работай.
Делать нечего, я поплёлся к своей бригадирше.
Зина, дай мне какую-нибудь работу. Сейчас директор с проверкой приходил. Меня попинал за то, что бездельничаю.
Как это попинал? удивилась бригадирша.
Ну, как, как. В буквальном смысле.
Ладно, ступай на первый этаж. Там есть вальцовая Лейла. Смотри, как она работает. И делай всё то, что она делает. Топай, студент. Мне и без тебя забот хватает.
Делать нечего. Я поплёлся на первый этаж. По дороге умылся под краном. От чего моё лицо мгновенно покрылось толстой коркой из муки и теста.
Лейла тряпкой, смоченной в керосине, протирала станки. Стал протирать их и я. То есть помогать. Вдруг меня кто-то крепко схватил за рукав.
«Да что же сегодня за смена такая, подумал я. То туфлей мутузят, то за руки хватают».
Сзади стояла Лейла и качала головой.
Парень, никогда в жизни больше так не делай. Тебе так делать нельзя. Не должен мужчина в своей жизни в руки тряпку брать. Не его это дело. А не то сам тряпкой станешь. Иди выбрось её. Я так уж и быть никому не скажу. Иначе засмеют. Грех-то какой.
Побродив по территории и подышав свежим морским воздухом, я вернулся в цех. Лейла бегала от станка к станку и крутила штурвалы. Стал крутить их и я. Если уж протирать станки не мужское дело, то колеса для управления станками крутить, уж точно наше, мужское дело.
Закончилась смена, вместо душа я отправился на море. Сплавал до буйка и обратно, да и поплёлся спать в свой винный погреб. Часов в одиннадцать за мной пришли. Усатый мужик в спецовке грубо растолкал. Правда, на этот раз руками.
Началник цэха, крупчатник к сэбэ требует. Ступай. Злой как дъявол. Запросто зарэзать может.
Я опрометью помчался на комбинат.
Ты, паря, конечно грамотный, гремел бас начальника цеха. И имеешь полное право проверять настройки станков. Ты уже без пяти минут как инженер. Но вот видишь какое дело выходит. Лейла лучшая вальцовая нашей республики. А после твоих вывертов со штурвалами вальцовых станков вся бригада часа три разгребала завалы из муки и отрубей на этаже рассевов. Так что в эту бригаду тебе больше ходить не стоит. Я такого завидного работягу в другое место определю. Уж не взыщи, заслужил. Иначе, не дай бог, несчастный случай на производстве случиться может. Сам понимаешь, люди здесь работают резкие. Все сплошь горцы, во всех своих поколениях. Народ горячий, как харчо в нашей столовой.
***
Мои ночные смены закончились. Теперь я работал только в дневную смену. И работу получил очень даже денежную, но тяжёлую, донельзя. Дело в том, что наша мельница остановилась на годовой плановый ремонт. Ёмкости для хранения муки бестарным способом через пару дней опустели. А за мукой приезжали исключительно машины-муковозы. Наверное, видели их в своих городах. Такие длинные, жёлтые и пузатые. С надписью вдоль борта «МУКА». Короче, работа моя состояла в том, чтобы со склада тащить мешок с мукой, поднимать его на лифте на верхний этаж, расшивать и высыпать муку в бункер. И так с утра до вечера. Платили за этот «сизифов труд», аж десять рублей в день. То есть за четыре дня я получал свою месячную стипендию, а за пять повышенную. Но уставал так, что даже хозяйского дармового вина пить уже не хотелось.
Через неделю меня опять вызвал к себе начальник цеха.
Проверяющий к тебе прибыл, аж из самого Краснодара. Преподаватель твой. Желает посмотреть, как ты тут азы мукомольного производства осваиваешь. А оно мне надо? Ты сейчас смоешься дня на три, а кто мешки с мукой в «бестарку» засыпать будет? Короче, я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал. Работай как работал. К концу практики так мышцы накачаешь, что любого борца сумо на лопатки враз уложишь. Если, конечно, ноги не протянешь. Он усмехнулся в свои иссиня-чёрные усы.
А твоего учителя я беру на себя. Кстати, что он из алкоголя предпочитает, не знаешь?
Да он у нас старенький, скорее всего, язвенник и к алкоголю равнодушный.
Крупчатник опять усмехнулся.
Ну, это мы ещё поглядим. Давай, топай на склад. Ты Зинке, бригадирше жаловался, что для тебя работы мужской нет. Как видишь, нашлась. Всё. Позову тебя, когда надо будет.
***
Прошла ещё неделя. Преподаватель из института на территории комбината так и не появился. Я втянулся в работу и уже подсчитывал на что я потрачу такие огромные, кровью и потом заработанные, деньжищи.
У тебя вроде бы должен быть какой-то дневник по прохождению практики, буркнул начальник цеха, наблюдая как я лихо расшиваю мешок с мукой и высыпаю его в бункер для бестарного хранения.
Имеется, но я его ещё не заполнял. Сами видите, некогда.
Давай какой есть. И работай дальше. Не дай бог, отдыхающие оголодают и похудеют. Что тогда делать будем?
А ещё через пару дней, он вернул мне дневник. На каждом пустом листе стояла размашистая подпись вузовского преподавателя.
Моему удивлению не было предела.
Это ещё не всё. У тебя, я так понимаю, практика подходит к концу. Так вот, держи от меня премию за хорошую работу, и он протянул мне два билета в только что открывшиеся НовоАфонские пещеры. Бери девчонку, какая приглянётся, и вперёд. Я там сам ещё не был, но говорят, что-то уму непостижимое.
А можно спросить? набравшись наглости, поинтересовался я. Как вам это удалось?
Подписанный дневник перекочевал в мой глубокий карман.
Тяжело, нараспев ответил крупчатник. Твой «препод» действительно крепкий орешек. Ничего пить не хотел, кроме многолетнего вина из Верхних Эшер, конечно. Его там наши старики на свои собственные поминки заготавливают. Еле-еле у них выпросил. Так что теперь обязаны старцы наши жить и жить вечно. Дай бог им здоровья
Ашхабадские «корчагины»
Во что были одеты молодые сотрудники министерства хлебопродуктов летом 198 года. В модные вельветовые джинсы, купленные по случаю на ташкентском толчке, за умопомрачительные деньги. В тонкую пакистанскую рубашечку, обязательно с большим количеством карманчиков и главное, чтобы с погончиками на плечах. А на ногах что? Вы думаете, босоножки фабрики «Освобождённый труд» ошибаетесь. На ногах у них были так называемые «шузы», это такие очень импортные туфли, только не кожаные, а вельветовые, конечно, под цвет брюк их владельца. И никак не иначе. Работа в столь престижной организации к этому просто обязывала. То, что приобретя сей прикид весь оставшийся месяц приходилось питаться пирожками с ливером или местной лепёшкой «Нон» с пустым чаем, это вопрос другой и к теме моего повествования отношения не имеющий.
И вот один из этих стиляг, то есть я, в августовский понедельник прибыл в расположение министерского офисного здания на улице имени грузинского деятеля культуры Шота Руставели. Как и полагается, обсудил с коллегами все спорные моменты воскресного матча с участием любимой команды Пахтакор. Поскольку Интернета в то время ещё не изобрели и, соответственно, какие-либо социальные сети отсутствовали напрочь, то прочитал купленную по дороге газету, и наконец, глубоко вздохнув, открыл папку с текущими делами. И в этот самый момент зазвонил телефон. Люди моего поколения и старше помнят, что в советских конторах стояли такие аппараты односторонней связи без диска номеронаберателя. То есть на них позвонить можно, а с них нет. Они, как правило были ярко-красного цвета и в центре аппарата красовался золотой герб Советского Союза. Обладатели таких аппаратов страшно гордились ими, так как наличие сего агрегата сильно подчёркивало статус владельца. Не знаю уж почему, но такие аппараты обладали очень скверным типом звонка. И мой организм со временем выработал стойку антипатию к мелодиям этого аппарата. Если то, что раздавалось из-под красного пластика вообще можно назвать мелодией. Короче, он зазвонил. В трубке раздался раскатистый бас нашего министр: «Зайди». Трубка противно загудела сигналами отбоя. Почти бегом спускаясь со своего четвёртого этажа, на покрытый хивинским ковром второй, где и располагался кабинет министра, я мысленно прокручивал в уме все свои возможные прегрешения, за которые меня следовало вызвать на ковёр. Таковых не обнаруживалось, так, мелкие шалости и не более того.