Справочник городских рассветов - Борис Михин 2 стр.

Егда же открыша одесную марта пути,
прииде великыя радостия, что теперь
пора, стоит только пора за весну потереть.
Смотритель вкушал лишь возможность уйти не тот тип.

Масштаб посмеявся над ним, ни во что же вменив,
огромный дух весь уместивши в железность дорог,
вне дальнего, вне невозможных и вне времени,
он был только здесь, словно там лепый лес за горой.

Он мнити, бо так, будет незаменимым зато
отныне и присно, стараясь весну заманить.
Весна-то пришла.
А смотритель вдруг стал заменим.
И залито небом окрест по апрель золотой.

Не спастись весной от сердцесжатия.
Люди, чтобы (будет нелегко)
вспомнить, как там, в детстве, повышайте
в мае собираемость жуков.

Новенькая зелень в цвет салатовый,
сумерки и стайки детворы,
«чёрная дыра» в груди расплата
за возможность вырасти.

Дворы
суетой и визгом насыщаются,
увеличивая пустоту
собственного нынешнего счастья.
В коробке́ жук.
Кухня. Скрипнул стул.

Не те, так эти.
И никто.
И в вожаках артист эстрады.
Испытывается не радость,
а несвобода, что «не то».

Порабощённый, в темноте
квартиры, верил, что не будет,
под кофе подрезая пудинг.
Нет, кажется, опять не те.

Не с ними и не с теми.
Но
не сменим голову, снимая
повязку с глаз, не понимая,
что не вокруг в тебе темно.

Кепку в карман, лезь-ка на броневик,
броневики символ универсальный.
Если понравилось, сверху кивни.

Только не солоно чаще слезали,
чаще записываются в вожди,
не понимая, что это ошейник.
Это жестокий и сладкий престиж 
лёгкость принятия важных решений.

И, насмотревшись на мелких чинуш
в рангах великих спасителей, смехом
мы ничего не решим
Покачнувшись,
слово, как пулю, лови грудью.

Эхо 
это последствие. А броневик,
так как блестит, быдлу в кепках заманчив.
Так что за эхо себя и вини.
И свой любимый кургузый диванчик.

Закурите его, полубоги,
ведь иначе никак не начать,
ведь неначатое только боком
целиком, а даже не часть.

Не бросайте его в пепельнице,
он потухнет под пеплом себя.
Приблизительно так по больницам
у каталок колёса скрипят.

Доведите его до победы
и того, что нельзя отрицать,
хуже брошенным, чем недопетым;
у неначатого нет конца.

Не бойся, Родина, я знаю,
ты бросишь, даже не шурша,
но не тобою не дышать,
а без тебя никем не занят.

Тебя ругать имею право
и не позволю никому.
Тебя любить не крест хомут,
и даже капельку бараном.

На старом кресле из ротанга
интеллигентить острякам 
такая русская строка
в отаре.

Мир выглядел стеклянным донельзя,
пока ещё прозрачным, не разбитым,
и были направления развиты,
гирляндами на путнике вися.

И спутники, сведённые в ГЛОНАСС,
ему куда-то рекомендовали,
но там, где будет всё, не будет нас,
а следовательно, дороги врали.

И он решил: какая ерунда,
раз не останется потом того, что
захочется другим назначить прошлым, 
отдать.

Это похмелье, братишка, похмелье,
каменный, тусклый, суровый мешок,
здесь улучшение если, то мельком,
и никогда хорошо.

Это наутро, братишка, наутро,
а до утра можно и не дожить;
это реальность, братишка,  не утка,
и не считаются вниз этажи.

Это не горе, братишка, не горе 
русская и для не русских болезнь;
деньги и удаль уходят рекою,
и не приходят платить за билет.

Чуть больше поменьше
навраться в три горла,
тетешкать, понежить
негордую гордость

Не помню точно, а пришлась мне в пору
прошедшая весна (?). Другое помню:
как мурманским таксистом объяпонен,
как недоделал «самых важных» прорву

А катится валом
история, угол
последний вон, справа,
за ним камень, луг и

С утра в моем любимом парке зябко
и дворники не убирают листья,
и выглядит жизнь неспешаще длительной,
скрипит забор какой-то железякой

По вотчине бега 
дороге дорожишь
машинно, но мелко,
и неосторожно

И верится, что дело не в помаде,
а в смене темпа и ответных чувствах;
ногою шарк по листьям, и лечу и
хочу не быть живущим автоматом.

Настало.
Всегда настаёт.
А дальше сдаётся наставшее;
уставший шеллак на наташах
и прочее всё не твоё.

А то, что твоё, это где?
В анфас обращается к ворону
задумчивая Категория 
а вдруг он споёт, вдруг стратег?

Ушло.
Ведь уходит всегда.
Останется Игг.
Даже Один, но
всё время куда-то уходит,
Слейпнира сменив на седан.

Причём тут ничто ни при чём.
Парчой Категория стелется
вневременная что ей сделается,
когда рассердилось Ничьё?

Надо бы: три метра потолок,
паркинг, на столицу вид из зала,
загородный дом в штук шесть колонн, 
надо.
Но совсем не обязательно.

Хочется: догнать и преуспеть,
колоколом по небу трезвонить
и официантам тыкать перст.
Хочется всего, а не чего-нибудь.

Можно бы: альфонсом ли, козлом 
тратить жизнь на сотни женщин ажно
или алкогольный мозговзлом, 
можно всё.
Но это всё не важное.

Будет всё равно, как не просил,
и замшелый, треснувший крест-надолб,
и способность злобно не простить
всех подряд за собственное «надо бы».

в две сотых карата обломок таланта
по сопкам горбатым вёз глобус атлантам
топтались могучие выкрутив плечи
сталь туч погремучих на грудь обилечив
обломок убого и как-то так боком
сменил небо им как не поняли толком
но стало легко хоть танцуй хабанеру
вам странно
зато утро новое небо

Обожгло снежинкой веко
не на миг, а на века,
жизнь кому-то исковеркав.
К главному не привыкать.

К мелочам теплее жаться, 
в них уютнее лежать,
не подсчитывая шансы,
каплям не слетать с ножа.

Но перчаткой «что же это?» 
неприятное смахнуть;
тонкое, как флажолеты,
не свершится, упорхнув.

Обожгло снежинкой веко
не на миг, а на века,
жизнь кому-то исковеркав.
К главному не привыкать.

К мелочам теплее жаться, 
в них уютнее лежать,
не подсчитывая шансы,
каплям не слетать с ножа.

Но перчаткой «что же это?» 
неприятное смахнуть;
тонкое, как флажолеты,
не свершится, упорхнув.

Не сделать очевидное судьбой,
откладывая,  самое надёжное;
и отвечается «само собой»,
поскольку дёшево.
Поскольку выход, пусть с частичкой «не»
с невыраженностью артикуляции.

Что если бы не сдерживать коней,
стреляться, непременнейше стреляться?!
Что если не вписаться в поворот,
не сделав из него хоть раз привычное?

Отстреливая на крестах ворон,
Шопена сторож кладбища мурлычил,
он знал, как всё пройдёт собой само,
мог привести практичные примеры.

Но неизменность встреч стены со лбом
квадратными не верно мерить метрами.

Имеет смысл считать, что будет лучше,
когда-нибудь. Потом. Совсем иначе.
И если так, то, стало быть, получишь
не пулю, а весенние чинары,

какой-нибудь рассвет оптимистичный
и некоторую несоразмерность
огромности в груди и, что мистично,
секунды жизни, выданной с разменом.

Имеет смысл считать не результаты,
а остающееся без последствий.
Я видел, как снесло потоком талым
немало кажущихся в вечность лестниц.

А пессимизм вопрос соотношений
удач и неудач в сухом остатке
бессмысленности.
Лучшие решения 
идти, искать и знать, где отоспаться.

Кривоулком.
Погода сырая.
Уронил в лужу то, что не ценно:
большинство хат, конечно же, с краю,
потому как нет места им в центре.

Но центральные ведь потому что 
если вдруг первыми расползутся,
то кому, как не нам?
Мокро.
Скушшшно
наблюдать без зубов кремлезубцев.

А ведь и непогода мне шепчет
про жестокую правду ловушки
мерзкой совести.
Следую пешим
в центр в безлюдной тиши кривоулков.

«Изменилась жизнь» Как же, не врите
мне про эту пургу ежевеково
на латыни, фортране, иврите,
нереальность в реальность коверкая,

ведь какие бы ни инстаграмы,
в якобы современной реальности, 
мы такие же. Не эмигранты.
Жизнь течёт, это не управляется.

Напялю свой парадный китель
с висюльками аж до пупа,
и рожа в зеркале глупа.
А мне налей-ка, Аналитик,
чего-нибудь, чтобы упасть,
и никуда не волоките.

Позвякивают медно цацки,
поблёскивает мой обшлаг,
и чувствуется по-дурацки,
отвоевался, стал быть,  шланг.
Очередная в масть пошла
В шкаф китель.
Скучный праздник «аццкий».

Только кажется, что помню;
ничего не остаётся.
Солнце, словно зад ньюйоркца,
не разводит антимоний
и на западе садится,
фактом сим напоминая 
памяти, как СМИ внимая,
не придумай детство, лица,

На правдивость не надейся.
Время не сверхпроводимость,
а скорее проходимец
«тута» «тама» «нету» «здеся».

Карусель, жонглёров, пони 
помню прочую дешёвку,
но вопрос неразрешённый, 
точно ли, что сталось, помню?

Поставь хоть в угол на горох,
непослушание программа;
не стать одной из точек-гранул,
а вдруг сподобиться горой.

Присвоено кому решать.
Но, Боже мой, не в этом право,
а левым оказаться правым,
когда и если не на шару.

А угол пусть. Хоть стул поставь.
И можно даже сесть напротив;
горох ещё дешёвый фортель,
быть левым вот что неспроста.

Обожаемая тишина 
это если в наушниках музыка.
И свобода-то чаще нужна
в виде камеры, в камере узника.

И глаза выключая вот да,
лучше видно.
А формы округлые
пусть подсветит святая вода
влажно-разнообразными группами.

Исключив, словно Будда, пять чувств,
понимаю, что дело не зряшное:
несвободным, но вольным лечу
неволнующимся потеряшкою.

Нахлебавшись лаптём
лыковым
щей, с отрыжкой сбрехнул
луковой:
«Всё в России путём,
выкинул
бы я только луну 
гукает».

А похоже, им всё 
ярмарка,
гулким эхо стоит
в головах,
чёс о том и о сём
брякает
неналичием их
голоса.

Неужели опять
русские 
как синоним тупой
гордости?
Журналюги корпят 
грустные:
скажешь правду пот
лей в остроге.

Упадеши в снега
в рыхлые,
очень хочется от
спрятаться
«нашараша», наград,
косорыловки.
Но ведь пулю в висок
состряпают,

а потом над тобой
радостно
быдло спляшет, споёт.
Хрен бы вам, 
любишь родину в бой,
в гадостный,
с дураками и со
«скрепами».

Малахольная баба в час пик материлась
в никуда по традиции русских юродивых,
и не то чтоб она просто так истерила,
и не то чтобы осточертевшая родина.

А толпа, словно камень, её обтекала,
и глаза люди в пол по-совдеповски прятали.
Это, видимо, наше жить под одеялом,
прятать совесть.
И пусть дураки машут тряпками.

И любого когда-нибудь вычеркнут,
без остатка, надежно да столбиком.
У тебя были рюши и выточки,
у меня была ты и только.

Не сложилось стать суммой нам.
Разности
не осталось, какой бы там ни было.
У меня солнце выползло грязное,
у тебя уходить выпало.

Вот всегда бы по-математически,
баш на баш.
Правда, не удивительно 
у тебя новый бренд в косметичке,
у меня только ты и «живите».