Перед вступлением в комсомол старшие товарищи вынуждены были меня поправить из самых лучших побуждений. Виктория, прикрыв дверь в свой кабинет, доступно объяснила, что ни в одно высшее учебное заведение меня без комсомольского билета не примут. А для большей пользы в будущей биографии лучше мне побыть комсоргом школьной организации. Она была интеллигентная, умная, тонкая женщина и умудрялась служить директором советской школы, к тому же искренне любила меня и прикрывала, как могла, короче, я ей верила. В райкоме комсомола меня встретили симпатичные, умные парни, с которыми дружила потом много лет. Все всё понимали и жили, как умели, выживали, как могли, главное, что мне не пришлось столкнуться с подонками, карьеристами комсомольско-партийного разлива. Бог миловал. Напротив, долгие годы моими друзьями были ребята, сделавшие комсомольско-партийную карьеру и оставшиеся порядочными людьми. Равно как и диссиденты, космополиты, были и остались друзьями в этом перевернутом мире.
Комсомольцы помогали, диссиденты просвещали, развивали. Первые не пытались окрестить в свою веру, связь со вторыми не причинила вреда. Кто-то незримо охранял, отводил, ставил в независимое положение в защитном меловом круге, при тотальном дурдоме, за чертой было безопасно, и странно при моей полной, почти неприкрытой аполитичности. Меня невозможно было принудить читать политинформацию, ездить на картошку, ходить на субботники и «чистые четверги».
С партбилетом у них номер не прошел. Я рано стала руководителем. На этой должности без лояльной корочки не держали, но я им была нужна больше, чем они мне, и бдящие смирились. Не знаю, может, было уже другое время, время позднего застоя, хотя за моим еврейским неблагонадежным другом присматривали, в психушки укладывали, но я делала все, что хотела. Загадка какая-то! Не скажу, что было легко, получала и по мордам, но больше не от власти, а от завистников.
Любопытная вещь случилась с историей партии. В каждом из оконченных институтов сдавала её, не помню сколько раз, и всегда успешно, видно таблица умножения заместилась в моей памяти не только клятвой пионеров, но и этой галиматьей одномоментно и навсегда.
Ненавидела, презирала, игнорировала, органически не принимала, отторгала массовую религию советскую власть. (Вспомнила недельной давности наставление моего немолодого, многоопытного друга: «Только власть не трогай!»). Ненавидела за изъятие меня вместе с прабабушкой Аней из благополучной «другой» жизни, за раскулачивание и убийство родни по бабушкиной линии, унижение социально чуждого деда, расстрел маминых родителей, её детдомовское детство (наложившее неизгладимый отпечаток на судьбу и характер), за мою вечную тошноту при неизбежной необходимости быть вовлеченной в постыдные, обрыдлые, публичные советские обрядовые камлания и прочее непотребство. И ненавижу по-прежнему за подлую манипуляцию сознанием огромного количества людей, знакомых мне, замечательных людей, мозги которых были промыты и засраны через лучшее музыку, песни, стихи (не дешевые агитки, а талантливые!). Так влезть не только в мозг, но в душу человека, ослепив, оглушив, слив с управляемым стадом («в едином порыве»). Не выношу «Подмосковные вечера», «На трибунах становится тише», сразу выворачивает, хотя, формально причины нет. Когда «Подмосковными вечерами» «повязывали», я еще и не родилась. Но эти гады втравляли наделенных даром Божьим в поддержание массового психоза. «Любовь комсомол и весна!», «Неба утреннего стяг, в жизни важен каждый шаг», «И Ленин такой молодой», «Я, ты, он, она вместе целая страна» (целая страна!). Ненавижу их за то, что и у меня внутри отзывается стадное на трубный зов. Хотела бы использовать другое слово вместо «ненавижу», но ни одно не подходит.
«Потерпи немного, окончишь школу, поступишь в институт, студенческая жизнь свобода». Наивно верила. Летела на первое занятие, как на первое свидание: брюки колоколами, волосы по плечам, подкрашенные глаза сияют. Кураторша в орденоносном педулище популярно объяснила, что с сегодняшнего дня мы будет формировать образ скромного советского педагога, а такой «распущенный» педагог нам не нужен. Поэтому: волосы в пучок, глазки (умытые) в землю, рот на замок (отвечать, что спрашивают и когда спрашивают), юбка ниже колен черная, блузка с рукавом до запястья белая. Как говорил Остап: «Я потерял веру в человечество!». А похоронили её октябрьским холодным утром вместе с преставившимся директором, создавшим сие образцово-показательное учебное заведение по выпуску исключительно советских учителей. Директора похоронили, а «кующий счастия ключи» педкомбинат, остался, и я в нем. Это действительно была образцовая школа, научившая меня жить внутри системы с минимальными потерями. Позднее ни один институт, ни одно советское учреждение не оказывали на меня столь сильного травмирующего действия. После него хоть на Луну без скафандра. Советский народ долгое время донимал, но система меньше.
Советский народ. В трудной борьбе на идеологическом фронте проходила жизнь одной моей начальницы. Она занимала должность зам. директора по идеологической работе. Стареющая партийная стерва «полюбила» меня с первого знакомства. Чувства подогревала моя полная неподвластность её службе и неуправляемость. Поскольку, мелкие пакости, сплетни и прочая подрывная деятельность юной любовницей игнорировалась, нужна была другая тактика. Все же, партийный стаж и закалка великое дело. Она четко все рассчитала. Был ажиотаж перед большим партийным праздником и большой концерт соответственно. Выждав грим, костюм и команду «на старт», дамочка подкараулила меня в пустом коридоре по пути на сцену и попросила к себе в кабинет. Видно, предконцертная вздрючка выключила мозг и чувство самосохранения я к ней поднялась «на минутку». Отрезвление случилось, как только она села за стол и «двинула» меня без слов волной пролетарской ненависти, а уж потом добила, выложив претензии об игнорировании интересов коллектива, высокомерном поведении с товарищами по работе, и проч, фразой: «Что? Вырвалась из грязи да в князи?!». Фольклор изучала, видно, в Высшей партийной школе. Я опомнилась и пошла работать. Главреж, уже накручивающий петли по закулисному «карману», в поисках ведущей, хотел гаркнуть, но впечатленный моим отмороженным лицом, бросился спасать ситуацию. После объяснялок побагровел и, пожевав разные слова с окончанием «мать», рванул на выход. Не только у меня в тот день было плохо с самосохранением. Желание насладится триумфом, делом рук своих, принесло её в неположенное место за кулисы. Маленький, жесткий как гвоздь, главреж, прижал высокую, плоскую партидуру к кирпичной небеленой стене, и тихо со свистом прошипел прямо в лицо: «Если ты, сука, еще раз эту девочку, хоть пальцем задушу!». Лично я, ему сразу поверила, она, судя по выражению лица, тоже. С тех пор даже не смотрела в мою сторону.
Комиссарши часто учили меня «жисть знать». Впрок. Я узнала, как можно безопасно жить между ними. Самое большое удовольствие раскрывать их козыри публично. Однажды, в чудный, летний день две боевые подруги грели многочисленные складки на солнышке в обеденный перерыв. Вырвавшись на небольшой передых, я тихонько млела у дам за спиной. По дорожке к офису летела яркой стрекозой наша сотрудница Муся. Сексапильная, харизматичная, хорошо одетая Муся, перед которой мужики сами собой в штабеля укладывались, приводила сотрудниц в состояние тихого осатанения. Они шпыняли её втихушку и открыто. «Вот, блядища, прогудела, которая пошире и полысей, мужик на работу, а она намазалась и на блядки!». Вторая одобрительно подпела. Муж у Муси был летчик, детей трое, дом образцовый, а шла она на работу, которую, впрочем, в силу творческой профессии, можно было отнести и к блядкам.