В большинстве случаев круг чтения персонажей совпадает с авторским. Из черновиков «Войны и мира» известно, что Пьер читал «скучные волюмы Correspondance Rousseau» (13, 590). Здесь речь идет о 3-х томах (тт. 1719) «Переписки» Руссо из вышеупомянутого собрания сочинений. В дневнике В.Ф. Лазурского (9 авг. 1894) имеется подтверждение чтения «Переписки» Руссо: «Вечером стали вслух читать из Северного вестника статью П. Вейнберга о Жорж Занд. В первой части делался общий обзор предшествовавшего романа (Руссо, Сталь, Шатобриан и др.). Лев Николаевич в промежутках между чтением высказывал свои замечания. Руссо он читал с самых молодых лет и перечитывал все, даже его переписку. Он его считает величайшим писателем и удивляется, как можно сопоставлять с его романами романы мадам Сталь, которая была, конечно, умной женщиной, но романы писала прескучные»4.
Руссо как вдохновляющий фактор имел для молодого Толстого большое значение. На Кавказе в 1852 г. в период работы над «Детством» в течение нескольких месяцев имя французского просветителя не сходило со страниц дневника. Он работал над своим первым произведением с «Исповедью» Руссо в руках: «Писал Детство, читал Руссо» (46, 126).
Любопытно отметить, что «Новую Элоизу» Толстой знал наизусть. В период работы над «Отрочеством» он собирался прочесть этот роман, но в числе книг, присланных из Ясной Поляны на Кавказ, 1-го тома не оказалось. Он просит брата, С.Н. Толстого, прислать недостающий том «Новой Элоизы». «Зачем она тебе? спрашивает брат. Из писем твоих к тетеньке видно, что ты ее помнишь наизусть»5. К сказанному добавим, что в 1857 г. более двух месяцев Толстой провел в Кларане, месте действия романа «Новая Элоиза», совершая совместные прогулки с графиней А.А. Толстой по следам литературных героев. В письме к тетке Т.А. Ергольской он признался, что находится «в той самой деревне, где жила Юлия Руссо» (60, 190).
Попутно заметим, что уже во второй половине 1850-х годов имя Руссо уходит со страниц дневника и перемещается в сферу художественно-религиозную и в черновые варианты. В одной из редакций «Воскресения» Толстой пишет о Нехлюдове: «Он прочел тогда в первый раз Confessions Руссо, знаменитую первую его речь, Эмиля и Profession de foi dun vicaire savoyard. И в первый раз он понял христианство и решил, что он будет жить так, как <> говорило ему его сердце. Он тогда составил себе правила жизни, которые должны были совершенствовать его тело и душу, и старался следовать им. Надо было быть внимательным и добрым ко всем людям, быть воздержанным и деятельным» (33, 136). Автобиографичность контекста не вызывает сомнений.
В толстовской художественно-философской системе имеется замысел образа, который можно условно назвать руссоистским, созданным как бы по Руссо. В незаконченной повести «Мать» некоторые штрихи облика главной героини присущи самому Толстому: «Я знал ее не скажу свободомыслие она никогда не выставляла его, но смелость и здравомыслие. Полнота чувства, заполнявшего все ее сердце, не давала места суевериям. Знал я ее отвращение ко всякому лицемерию и фарисейству. <> Она была человек сердца, а по уму совершенный скептик» (29, 251). В образе Петра Никифоровича также имеются автобиографические подробности, особенно слова, что он «был человеком того же склада ума», что Руссо, могут относиться к Толстому. «Мы говорили о нем (о Петре Никифоровиче. А.П.), о его взглядах на жизнь, которые я знал и разделял в то время. Он был не сказать поклонник Руссо, хотя знал и любил его, но был человеком того же склада ума. Это был человек такой, какими мы представляем себе древних мудрецов. При этом с кротостью и смирением бессознательного христианства. Он был уверен, что он терпеть не может христианского учения, а между тем вся его жизнь была самоотвержением. Ему, очевидно, было скучно жить, если он не мог чем-нибудь жертвовать для кого-нибудь и жертвовать так, чтобы ему было трудно и больно. Только тогда он был доволен» (29, 251).
Что касается «Исповедания веры савойского викария», то сколько бы раз писатель не перечитывал его, всякий раз чтение вызвало в нем «пропасть дельных и благородных мыслей» (46, 167). Судя по запискам Д.П. Маковицкого, Толстой часто перечитывал отрывок из «Исповедания савойского викария»6, иногда вслух, в семейном кругу и мог очень легко найти в оригинале «Эмиля» места, напечатанные в «Круге чтения»7.
«Рассуждение Руссо о нравственных преимуществах дикого состояния над цивилизованным» еще в молодости пришлось ему «по сердцу»8. Он «как будто читал свои мысли и только кое-что мысленно прибавлял к ним»9. Уже тогда это было больше похоже на узнавание, чем на влияние.
Несмотря на то что Толстой признался в письме к Б. Бувье, что Руссо был его учителем с 15-летнего возраста (75, 234235), а в письме к М.М. Ледерле, что «Исповедь» и «Эмиль» произвели на него «огромное», а «Новая Элоиза» «очень большое» (66, 67) впечатление, был ли он прямым учеником или последователем Руссо? Действительно, Толстой не только восхищался им, он боготворил его, с пятнадцати лет носил на груди медальон с его портретом как образок. Перечитывая некоторые из его произведений, он испытывал то же чувство подъема духа и восхищения, которое он испытывал, читая его в ранней молодости. И то же время, как независимый мыслитель, он мог попасть под влияние чьих-либо идей только в том случае, если они совпадали с его собственными, слагавшимся в нем независимо от кого-либо, выраставшим в нем из глубин его жизни. Но направление мысли, так ярко заявленное Руссо, было воспринято Толстым как свое собственное. Творческая встреча Толстого и Руссо напоминает знаменитые слова Мишеля Монтеня, который о своей дружбе с Ла Боэси пишет в «Опытах»: «Потому, что это был он, и потому, что это был я»10.
Поздний Толстой знал, что его сравнивают с Руссо, и в дневнике записал: «Меня сравнивают с Руссо. Я много обязан Руссо и люблю его, но есть большая разница. Разница та, что Руссо отрицает всякую цивилизацию, я же отрицаю лжехристианскую» (55, 145). То есть, как отметил еще Н.А. Бердяев, Толстой отрицает «безбожную цивилизацию, которая является неизбежным результатом культуры, отделившейся от жизни»11. По его мнению, «нравственное и религиозное сомнение Толстого в оправданности культуры и культурного творчества было характерно русским сомнением, русской темой»12.
Поздний Толстой знал, что его сравнивают с Руссо, и в дневнике записал: «Меня сравнивают с Руссо. Я много обязан Руссо и люблю его, но есть большая разница. Разница та, что Руссо отрицает всякую цивилизацию, я же отрицаю лжехристианскую» (55, 145). То есть, как отметил еще Н.А. Бердяев, Толстой отрицает «безбожную цивилизацию, которая является неизбежным результатом культуры, отделившейся от жизни»11. По его мнению, «нравственное и религиозное сомнение Толстого в оправданности культуры и культурного творчества было характерно русским сомнением, русской темой»12.
Будет небезынтересно отметить, что в художественных и религиозно-философских произведениях Толстого цитат Руссо нет. Исключение составляет «Круг чтения» и письмо «Федерации лиг единого земельного налога в Австралии», в котором речь идет об уничтожении «земельной собственности». В нем приведена знаменитая цитата из «Рассуждения о происхождении неравенства»: «Несправедливость и зловредность земельной собственности, пишет Толстой, признавалась давно. Еще более ста лет тому назад великий французский мыслитель Жан Жак Руссо писал: «Тот, кто первый, огородив кусок земли, решился сказать: эта земля моя и встретил людей столь простых, что они могли поверить этому, этот человек был первый основатель того гражданского общества, которое существует теперь. От скольких преступлений, войн, убийств, ужасов избавил бы человечество тот, кто, вырвав колья и заровняв канаву, сказал бы берегитесь, не верьте этому обманщику, вы пропали, если забудете, что земля не может принадлежать никому и что дары ее принадлежат всем» (78, 221). Этот отрывок процитирован также в «Круге чтения» (42, 52).
По мысли Руссо, частная собственность основа гражданского общества и главная причина социального неравенства. Неравенство порождает деградацию общественных нравов. Возникают праздность и роскошь, это ведет к развращению нравов. Социальное неравенство порождает деградацию общественных нравов. Руссо провозгласил идею естественного равенства как принцип здравого смысла; он сторонник естественного права, его идеал далекое прошлое. Эти идеи близки воззрениям Толстого, они нашли свое выражение в «Анне Карениной», «Воскресении», в рассказе «Зерно с куриное яйцо», в трактате «Так что же нам делать?», в статье «Великий грех», в дневниках и в письмах, в устных высказываниях. Основная идея всех этих текстов: «La propriété c'est le vol (Собственность это воровство [фр.]) останется больше истиной, чем истина английской конституции» (48, 85). «Земля Божья и никому в собственность принадлежать не должна. Владеть землею как собственностью великий грех» (82, 37). «Собственность, ограждаемая насилием городовым с пистолетом, это зло» (49, 60). Он пришел к выводу, что «что если бы было установлено отсутствие собственности земли, а принадлежность ее тому, кто ее обрабатывает, то это было бы самым прочным обеспечением свободы» (54, 97).
Размышления о социальном прогрессе укрепили Толстого в мысли о том, что человечество ни физически, ни духовно не становится здоровее. Отсюда его идеализация патриархального быта. На эту тему написана притча «Зерно с куриное яйцо» (1886), идея которой об «уходе от естественной жизни», перекликается с призывом Руссо «Назад, к природе!». То есть к тому, что соответствует требованиям «совершенной» природы человека. В рассказе уже нет той несовместимости патриархальных идеалов и беспокойной деятельности разума основной темы и противоречием романа «Анна Каренина». В «Зерне с куриное яйцо» мотив сопоставления прошлого и настоящего, «прежде» и «теперь» связан со стремлением к естественности, с идеализацией патриархальности. «Старина», «прежде», прошлое это «потерянный рай», «естественное состояние»: «Земля Божья: где вспахал, там и поле. Земля вольная была. Своей землю не звали. Своим только труды свои называли» (25, 66). Тезис «земля Божья» сопрягается с принципом собственности Руссо «земля ничья»: «плоды земли для всех, а сама она ничья»13. В рассказе противопоставляются три старика: дед, сын и внук. Дед «старик <> без костылей; вошел легко; глаза светлые, слышит хорошо и говорит внятно» (25, 65). Сын «старый старик на одном костыле», царь ему зерно показал, он «еще видит глазами, хорошо разглядел» (25, 65). Внук «старик, зеленый, беззубый, насилу вошел на двух костылях» (25, 64). На вопрос царя «отчего твой внук шел на двух костылях, сын твой пришел на одном костыле, а ты вот пришел и вовсе легко; глаза у тебя светлые, и зубы крепкие, и речь ясная и приветная?» (25, 66), дед отвечает: «Оттого, что перестали люди своими трудами жить, на чужое стали зариться. В старину не так жили: в старину жили по-Божьи; своим владели, чужим не корыстовались» (25, 66). «Теперь» это время, когда разорвана связь между явлением и сущностью, люди друг от друга отчуждены, они «перестали <> своими трудами жить, на чужое стали зариться» (25, 66). Открытая Толстым-Левиным истина в словах Фоканыча «жить по-Божьи» стала главным мотивом рассказа «Зерно с куриное яйцо». Из противопоставления естественного состояния и социального прогресса видна идеализация прошлого, «старины», «патриархальности», естественного состояния, любимой идеи Руссо.