В выходные дни они часто ездили в лес, ходили в музеи и в зоопарк. Витя очень баловал Прохора (по воскресеньям!), закармливал сладким, задаривал подарками. Какой уж тут может быть единый взгляд на воспитание! Но все ж таки они были рядом Витя и сын, а мне таких встреч мало досталось в детстве, потому как мой отец жил в другом городе. Виделись мы нечасто, и такого вот общения мне не хватало.
Мне в молодости, что проходила на излете социализма (помню андроповщину и как Брежнев умер), тяжело было чувствовать себя в постоянной оппозиции к социуму, хотелось найти единомышленников. Из дома я мечтала удрать и сделала это, когда встретила Витю, с легким сердцем. Но и с его жесткими патриархальными принципами устройства семьи я согласиться не смогла. Я за свободу-равенство-братство и феминизм (тогда, правда, я слова «феминизм» не слыхивала). Поэтому я с Витей тоже почувствовала себя одинокой, когда наша страсть-любовь прошла и началась обыкновеннейшая семейная жизнь.
Еще эпизод. Где-то за год до внезапной Витиной смерти сын мне говорит:
А вы живите вместе на Ирбитской. Ты в одной комнате, вместо соседки, а папа в другой.
Зачем тебе это? спрашиваю.
Хочу, чтобы были у меня все, и папа, и мама.
Живи сам с ним! Поживи недельку или месяц, раз соскучился. Давай иди поживи (а он живал с папой).
Нет, хочу чтоб все мы жили вместе. (Думаю, шутит. Смеюсь.)
Вообще-то я бы еще «помучилась», сейчас. Тогда мне казалось это просто невозможным. А Витина смерть меня просто срубила. Чем дальше, тем все грустнее и грустнее без него.
Я подспудно ожидала-надеялась, что в старости глубокой, когда здоровья нашего и прыти поубавится и гордости тоже будет поменьше, тогда я приду и сдамся на милость победителя, оставив свои поиски жизненного героического пути (Витя ведь говорил, что он живее всех живых). И будем мы жить, как два старичка гоголевских, душа в душу. Два дружка С ним дружить можно было.
Любить Витю сложнее. Очень уж он был свободолюбив и переменчив. И неосторожен в связях. Плюс нерасчетлив в деньгах. И простоты душевной, и наивности, и горячего сердца всего этого хватало у него.
Школы
Прохор в трех школах поучился и даже коммерческий лицей полгода посещал. Ну мы с ним и намучились! Витя ходил на родительские собрания (иногда я, иногда вместе), выслушивал всякие пакости и каждый раз клялся, что ноги его больше там не будет. Потом учеба закончилась, и Прохор пошел в цех учеником кузнеца к Боре Цыбину. Сказал, что хочет быть пролетарием и работать своими руками.
Changes
Легко Виктор к вещам относился. Ченчи мены его вещей меня очень удивляли. Быстро вмиг от них избавлялся. Я искренне считала, что Витя хитер и расчетлив. Ведь он намного старше меня, почти отец. Его знаменитые обмены у того взять, сюда толкнуть, тому отдать и т. д. казались мне результатом тонкого расчета, как у шахматиста, вперед на сто шагов маэстро прикинул. Никакой логики в его манипуляциях я не видела, но подразумевала (вот она хитрость хитрости, искусство из искусств!).
И, только прочитав в некрологе Андрея Козлова, что это был бескорыстный обмен, импульсивный, экспромтный, простодушный, я вдруг осознала: так оно и было! Именно так! Выводить столь длинные цепочки в уме голова треснет. Витя не выводил. Действовал легко, вдохновенно, находчиво. Порой себе в убыток.
Принес, помню, Витя мне однажды толстую кипу сажаевских акварелей и гуашей. На каждом листике с картинкой стояла печать: «Сажаев». А жила моя мама с семьей Сажаевых в одном доме, на Боровой, это рукой подать от Ирбитской. Поэтому и кипу рисунков в подарок я восприняла как должное. Что-то мне очень понравилось, чтото нет Через полгода Витя забрал охапку листов этих, и больше сажаевских работ я не видела. И только недавно узнала, что, оказывается, Витя подарил их сестрам Чупряковым, а они годами распихивали этих ворон и котов с печатью мастера по всем своим знакомым. А я бы все сохранила! В этом наша с Витей разница. Тогда, в середине 80-х, Сажаев каждый вечер после пробежки, часов так с 11 до 12, а то и до часу ночи, засиживался у нас на Ирбитской-стрит за беседой. А еще Витя сшитые им овчинные шапки продавал в Москве.
Принес, помню, Витя мне однажды толстую кипу сажаевских акварелей и гуашей. На каждом листике с картинкой стояла печать: «Сажаев». А жила моя мама с семьей Сажаевых в одном доме, на Боровой, это рукой подать от Ирбитской. Поэтому и кипу рисунков в подарок я восприняла как должное. Что-то мне очень понравилось, чтото нет Через полгода Витя забрал охапку листов этих, и больше сажаевских работ я не видела. И только недавно узнала, что, оказывается, Витя подарил их сестрам Чупряковым, а они годами распихивали этих ворон и котов с печатью мастера по всем своим знакомым. А я бы все сохранила! В этом наша с Витей разница. Тогда, в середине 80-х, Сажаев каждый вечер после пробежки, часов так с 11 до 12, а то и до часу ночи, засиживался у нас на Ирбитской-стрит за беседой. А еще Витя сшитые им овчинные шапки продавал в Москве.
Одежку, что подарили ему на 40-летний юбилей дамы, красивый итальянский костюм цвета пшеницы, черный джемпер и т. п. Витя всю раздал и остался в своих прежних синих трениках и клетчатой рубашечке. Но и мои подарки он так же быстро кому-то передавал. Например, переносной проигрыватель «Лидер», самое ценное, что у меня было, и дня не продержался у него после вручения. «Где жить, если забарахлимся?» восклицал Витя. Но старинные вещи и книги не дарил, берег для себя.
Стрижки
«Давай я тебя подстригу, я хорошо это делаю!» предлагал Витя знакомым девушкам. Кто соглашался горько сожалел. Ножницы были большие и тупые. Уж точно не для филировки.
Поддавшись на Витины уговоры, я две недели ходила в платочке. Да что там! Витя и себя не щадил! Стриг неровно, брутально. По-мужски. Глядя на его парикмахерские безумства, я и сама освоила одну стрижку под горшок. Надеваешь Вите иль Прохору на голову шапку иль кастрюльку и полукругом подравниваешь волосы, отстригая отросшие хвостики. Получалось как под пажа. Таким Витя ходил охранять Институт туризма. Но челку он никому не доверял стричь, делал это сам. Даже без зеркала мог. Расчесывался пятерней. Смешно это сейчас. А тогда я ежечасно старалась пригладить, причесать его торчащие волосы, выкинуть куда-нибудь надоевшие синие треники.
Словом, создать интеллигентного, солидного мужчину. Ни фига не получилось. Вите это было не нужно. Шляпу купила серую, она ему не подошла. Так и валялась долго в коридоре, пока комуто не подарилась.
Мода на разлохмаченные «грязные» панковские волосы, негритянскую молодежную одежду пришла позднее, а Витя предвосхитил ее в 80-е. Дузья его выглядели практически безупречно, носили отглаженные брюки, костюмы, а Вите все нипочем. На фига итальянские брюки?
У Ваймана
Однажды Витя заболел почки, камни, etc. Когда его совсем согнуло, он вышел на крыльцо музея, поймал такси и поехал к Владиславу Алексеевичу Вайману. Доктор Вайман известный в городе врач, он лечит всех художников и даже их родню. Если б не он
И вот в 14-й больнице (или в 25-й, не знаю точно номер) в палате наблюдается такая картина. Витя стоит в койке на четвереньках и принимает посетителей. Боль переносит стойко, с шутками-прибаутками. Говорит, что когда камни отошли, «я как будто бы родил». Вокруг него дамы с пирогами, соками, я тут, Прохор, моя маманька И Витя говорит: «Вот что нужно было, чтоб вся семья рядом собралась!»
Так и пролежал 23 недели. Кажется, единственный раз в жизни обратился в больницу. Вообще, он докторам не доверял, но Вайман исключение.
Витя сторож
Уже после молокозавода Виктор устроился сторожить Уральский институт туризма. Он обязан был ночевать в здании института. На деле же ночевал дома на Ирбитской.
А утром частенько опаздывал к «подъему флага». Подбегал к институту а там в обреченном ожидании директор и сотрудники на лавочке у входа сидят. По тридцать минут и по часу поджидали сторожа. Уволили его. Ясное дело.
Раскоп
Художники Михаил Сажаев и Виктор Махотин в 80-е годы увлекались поиском всевозможных железок, бутылей старых, фото, книг, икон в домах, оставленных под снос.
Это называлось у них раскоп. И меня пристрастили. После раскопов старые ложки, кочерги, еtс, они горячо выторговывали друг у друга. Ты мне ложку, а я тебе щеколду! Находили редкие вещи, может даже бесценные.
Оба были легки на подъем, мгновенно реагировали на информацию, что в городе сносят старый дом, устремлялись поутру на поиски кладов, получив друг от друга приглашение. Один раз и я с ними на Уральскую побежала. Стою смотрю, а они в подвал занырнули, потом в сарай, потом осмотрели помещения и чердак. Двор тоже обследовали тщательно. Оторвали пару старых медных ручек, накопали в земле по 23 предмета. И так же быстро умчались. У Вити была тогда даже специальная карта сносимых домов.
Оба были легки на подъем, мгновенно реагировали на информацию, что в городе сносят старый дом, устремлялись поутру на поиски кладов, получив друг от друга приглашение. Один раз и я с ними на Уральскую побежала. Стою смотрю, а они в подвал занырнули, потом в сарай, потом осмотрели помещения и чердак. Двор тоже обследовали тщательно. Оторвали пару старых медных ручек, накопали в земле по 23 предмета. И так же быстро умчались. У Вити была тогда даже специальная карта сносимых домов.
Позже я и сама ходила на раскоп. У Исети, по улице Малышева Нашла две квадратные бутылочки и алюминиевую мыльницу. На ней было выцарапано: «1944 год. Дойдем до Берлина!». Витя сказал, что бутылочки эти аптекарские, 19-го века, а мыльницу солдатскую выпросил у меня. Еще я нашла на чердаке двухэтажного дома письма времен Великой Отечественной войны, где они сейчас и не вспомню. Столько лет прошло. Такие драгоценности он берег. Мыльница солдатская у него много лет обитала.
Да, раскопы.
Сижу я, значит, на чердаке полуразрушенного дома у моста через Исеть, вся в трухе и в пыли, по лицу пот струится, и раскапываю детским совком дециметр за дециметром земляной слой, что на досках скопился. Мимо идет мой первый учитель из художественной школы 1 Ваня Мосин, вытаращил глаза: «Ты что тут делаешь? Ну и видок у тебя!» Я давай ему объяснять, что такое раскоп и как это здорово. «Забирайся сюда, вместе рыть будем! Клад найдем!» азарт меня снедает. Он отказался: некогда, мол, очень спешу. И быстро ушел.
После раскопа надо всю одежду стирать, а находки чистить, отмывать от вековой грязи. У Вити это получалось элегантно он не измазывался, как я.
А еще знакомые ювелиры в конце 80-х нашли на Шейнкмана, 3, в доме, который носил название «Ласточкино гнездо», клад. Куча бумажных дореволюционных денег была спрятана за обоями, заклеена в цокольном этаже. Там раньше, до революции, был, говорят, дом терпимости, кто-то кого-то, видно, терпел.