И так силён и беззаботен, как будто гангстер на привале
Жесток, проворен, беспощаден, но с благородной честью дружен
Так развращён своей отвагой, но в час лихой всегда разумен
Кто мог понять его? Лишь ветер, и оценить его натуру
Кто мог простить его? Лишь Солнце, что не живёт надеждой к миру
Но нет нужды в нём к пониманию, и к покаянию нет причины
Он строит собственные замки, на плато мировой долины
Что-то часто ко мне стали подходить в этом парке? Не далее, как вчера, я также мирно сидел здесь, и ко мне подошёл человек, сопровождаемый явным бомжем, и сходу протянув руку, хотел поздороваться. Я, немного опешив от такой наглости, спросил его, не подавая руки; Мы знакомы? На что он, смутился, и, представившись бардом, музыкантом и поэтом, с наплывающим разочарованием на лице, снова протянул руку. На что я сказал; Вот с этого и надо было начинать. И пожал ему руку. Он явно недавно был из тех мест, где заправляет преступность, и где беспардонность и хамство в порядке вещей, если оно не переходит неких определённых границ. Определённых лидерами так называемого «преступного мира», в котором всё, мораль, право, справедливость и честь, имели и имеют своё место в экзальтированном, своенравном виде, и где правила и законы, исходят из присущего этому миру чувства справедливости, основанной на тех же моральных аспектах, но в несколько упрощённом виде. Здесь всё сведено к свойственному Чарлзу Линчу и его последователям, немедленному возмездию, без судей и адвокатов, построенному на очевидности свершённого, не требующего никакого разбирательства. И пусть здесь также существует прощение, но в несколько урезанном виде, только если преступивший неписанный закон, имел благородные с точки зрения морали преступника, цели, и мотивы, которыми он руководствовался, не были подлыми, предательскими, и не шли от пошлого и низкого страха червяка.
Так вот. Я поговорил с этим человеком, несколько минут. И вы знаете, что меня удивило, так это то, что в его возрасте, а ему было за пятьдесят, от него исходило столько энергии, словно предо мной сидел тридцатилетний человек. Тюрьма сохраняет силы. Она не даёт их попусту растрачивать, и человек выходя оттуда, часто вызывает удивление своей свежестью. Конечно, так происходит не всегда, всё зависит от самого человека, но режим, и более-менее спокойная жизнь, без каждодневных надежд и неминуемых разочарований, без относительной нервотрёпки, и стрессов, связанных с этими каждодневными надеждами и разочарованиями присущих свободному миру, сохраняют человека лучше, чем самые оранжерейные условия воли. Ведь здесь, на воле, скука, необходимо возникающая в подобных условиях, заставляет человека искать себе приключения, что неминуемо приводит его к стрессам. Мало кто на самом деле скажет, (ибо здесь надо быть по-настоящему честным), насколько лишение свободы благостно для человека, для его физического и психологического здоровья. А что касается самой воли, только человек способный ограничивать свою собственную свободу находясь на воли, обретает гордое имя человек, и право на продолжительную и плодотворную жизнь. Как, кстати сказать, в то же самое время оберегает его и от тюрьмы. По большей части люди слабы, и даже учиться самостоятельно не могут, они нуждаются для этого в институтах и университетах, где их загоняют в клетки-кафедры, и, погоняя шомполами, заставляют набивать свою голову знаниями.
Скажите, уважаемый Артём, а как часто вам приходилось общаться с подобным родом людей? Спрашиваю, потому, что понимаю, одна единственная встреча, что имела место для вас вчера, не могла бы спровоцировать на столь объёмные и глубокие суждения, относительно этого мира. Мира, в котором живёт всякое государство на своём перепутье, в моменты разрушения старого, и нарождения нового, и под гнётом, которого ваше государство пребывало в недавнем времени.
Да, действительно, я и сам был в это время некоей составляющей общего контента, в котором царили принципы «преступного политеса», и вера в тот образ жизни, который повсеместно и подавляюще, (как казалось мне изнутри), охватывал весь наш социум и представлялся единственно верным и справедливым, была столь незыблема, что не оставляла и капли сомнения. Всякое убеждение заразительно, и всякая среда, в которую волей судьбы попадает человек, окутывает его разум, и заставляет безапелляционно верить только в те постулаты, коими питается и живёт сама. Состояние аффекта присуще всякому убеждённому в своей праведности, и окружённого такими же существами, думающими в том же ключе. И не важно, учёный ли это, или имбецил, политик высшего ранга, или заключённый в лагере. А моя праведность того времени, зиждилась на моём юношеском, по большей части инфантильном взгляде относительно того, кто имеет право, а кто нет. Ибо на том контрасте, который чувствовался по отношению к правителям государства и политическим деятелям того времени, а главное к представителям власти на местах, самих не чурающихся нарушений и даже преступлений, так называемый «воровской закон» казался действительно наиболее справедливым, ибо казался более честным и давал власть тем, кто действительно её заслуживает, а не тем, кто волей случая попал в органы власти, и будучи в своём детстве подавляемым и угнетаемым сверстниками, начинал мстить всему миру, и отдельным действительно сильным людям, в частности, только на том основании, что представляет собой власть государства. То есть справедливость «воровского закона», на фоне сомнительной справедливости закона государства, несколько выигрывала, пока это не касалось непосредственно тебя самого, и пока инфантильность воззрения не взрослела по-настоящему, и ты, разочарованный, не отбрасывал в сторону всё надуманное и предвзятое в своём сердце. Стоило тебе оказаться в жерновах собственного представления о чести, в рамках непоколебимого закона о достоинстве волчье стаи, и ты начинал чувствовать свою непреодолимую слабость, и в тебе разгоралось огнём чувство себя «овцы на закланье». Ты не мог поступить иначе в данных условиях, чем на то требовал неписаный закон чести. И это обстоятельство ставило тебя на грань пропасти, в которую ты мог свалиться каждую минуту.
С другой стороны, расширив наделы собственной свободы, ты уже никогда не будешь довольствоваться прежними рамками. И это правило касается всего, с чем тебе волей судьбы пришлось столкнуться в своей жизни. Если ты заступил за невидимую границу, и тебя не ошпарило кипятком совести или презрения к себе, но напротив, голова закружилась от перенасыщенного «озоном» воздуха, то ты и впредь будешь ступать на этот путь. И никакие моральные порицания, прежде всего в самом себе, уже не заставят тебя повернуть обратно. Такова фатальная природа духа человека. Но не имей он в себе таковой, и ему никогда не стать было тем, кто он есть ныне. Вопрос преступления всегда и всюду сопровождал его на протяжении всей истории. Ибо преступление есть синоним не только новаторства, но и становления вообще, как такового. Не имей человечество в своём историческом сознании «преступной идеологемы», и его не существовало бы вовсе. Ведь даже та «архаическая рыба», как изначальный источник животного мира на земле, никогда не вылезла бы на берег, при отсутствии в её микроскопическом разуме этого доминирующего мотива.
И я бы действительно отделил бы смешиваемые и сливаемые в один ухват преступления подлого, поганого, унижающего человеческое достоинство, характера, и преступления иного свойства, пусть и подчас вызывающих похожие чувства. Хотя, если посмотреть непредвзятым взглядом, люди в подавляющем своём большинстве, итак разделяют их, и, без всякого сомнения, выставляют свои приоритеты там, где им действительное место. Но дело в том, что именно штампы и укоренившиеся заблуждения здесь, определяют отношение ко всякому преступлению, и смешивают всё в одном котле, не утруждая себя вглядыванием в суть.
Я расскажу вам историю из своей жизни, и вы поймете, о чём я говорю. Я родился в обеспеченной семье, и не знал с детства нужды ни в бытовом смысле, ни в психологическом. Всё что желал, так или иначе, получал. Но дело в том, что желания как таковые, не живут без нужды, и если человеку давать всё что он хочет, его жизнь неминуемо превращается в пустое ничем не мотивированное пребывание, словно выеденное яйцо, ненужное никому, и даже самому себе. А происходило вот что. Мои желания стали как-то утончатся и нивелироваться, и, в конце концов, превратились в бренную обыденность, не возбуждающую никак ни мои нервы, ни моё сердце. И так бы я, скорее всего и зачах, превратившись в растение, питающееся без радости, и живущее без смысла, но однажды на моё поле случайно или необходимо, попал один человек, по характеру неординарная личность, не признающая никаких запретов и никаких заборов, и ограничений. Про такого говорят, «оторви и выбрось» Мы удивительно быстро нашли общий язык. В силу ли моей внутренней жажды и голода, не утоляемого никакими «костями» обыденной кухни, или по причине намешанных во мне самом противоречивых кровей, но я стал искать с ним встречи. Он был гангстером до мозга костей, и не пытался приукрашивать свои поступки благородными намерениями, как это делал всякий так называемый «борец за справедливость», олицетворённый однажды в образе Робин гуда. Он был честен пред собой, и не унижал себя поволокой тумана якобы имеющего место возвышенного толка своих поступков. Он был «рафинированным негодяем», и не делал никогда ни шага назад. Вызывая впечатление очевидной доминанты образа льва, пред образом ползучего меж камней гада. Внутренняя сила, характер и харизма, всегда видны, и их невозможно сыграть, каким бы ты не был выдающимся актёром. И пусть жизнь такова, что судьба таких людей с точки зрения обывателя не завидна, что подобные «львы», как правило, живут не так долго, как «ползучие гады», но их жизнь наполнена до краёв таким количеством эмоций и впечатлений, для получения коих этим «гадам» нужно было бы прожить тысячу лет! И та сила любви, коей подчас наполнено такое сердце, подобна бескрайнему океану, переплыть который не дано ни одному обывателю. На это способны только Ангелы и Херувимы!
Его звали Джокер. Такую кличку ему дали друзья, так как играя в юности в карты, он слишком часто вытаскивал этого персонажа из своей колоды.
Однажды он подбил и меня на преступление. И я впервые ощутил нечто близкое к полной свободе. Словно внутри меня спали ржавые кандалы, и моя душа освободилась от морально-этической слизи, что обволакивала моё сердце, и не давала почувствовать и понять собственные консоли, в которых была укоренена присущая моему роду характерная индивидуальность. Конечно старая совесть, подавляемая её новым суррогатом, ещё долго ныла под лёгкими, стараясь спасти себя от неминуемой гибели. Но дух нового чувства, с такой яростью подавил всякие поползновения архаического политеса старого сознания, что сердце зарделось, и, перешагнув через выпавший на дорогу «труп прошлого самосознания», я, подняв высоко голову, зашагал навстречу собственной судьбе. Во мне происходило разрушение, и в тоже время обновление, с болью и скрежетом зубов, с минутами отчаяния, и невероятного подъёма, во мне происходила революция, со всеми присущими революции сопутствующими метаморфозами. И вслед за этим, всё вокруг стало так быстро меняться, словно в трансформере, что я не успевал запечатлеть в своём сознании эти глобальные перемены. Мир преображался. Так, наверное, ненавистная всеми обывателями война, переворачивая обыденность существования, ломая все морально-этические мосты, и взрывая выложенные дороги благонамеренности, переводит всю жизнь на новый путь, и поднимает её на вершины собственной гипертрофированности. Мы никогда, на самом деле не знаем, что для нас полезно, а что вредно, что в действительности является для нас добром, а что злом. Мы слишком близоруки в этих своих воззрениях и оценках. Мы полагаем, что война существует только по глупости. Что она есть суть недоразумение, ошибка, изъян нашей природы, и не допускаем ни на миг, что она на самом деле является главным источником жизни, её основной платформой и подогревом от замерзающей природы космоса, пытающегося каждую минуту проникнуть в наш бушующий мир.