Знаешь, Свиридов Пожалуй, мне твоя оборона нравится. Хорошего мало, а нравится. А может, он это отравленный?
На пленных испытали.
Так ты и пленных взял? Ну и как?
Согрелись. Дают показания.
Генерал поглядел в карту совсем уже веселыми глазами, уже как бы отведав того «привходящего обстоятельства»:
Слушай, а ты сам-то где сидишь?
Да в Перемерках же. От вас километров шесть. Могу лошадей выслать.
Все не приучишься «кони» говорить, Свиридов. Кони и у меня есть, только они с утра снаряды возили, пристали кони. Ведь не люди они устают
Так все-таки ждать вас? Опять же, День Конституции страна отмечает
Разболтались мы с тобой, Свиридов, сказал генерал построжавшим голосом. День Конституции выдаем. А враг подслушивает. У тебя все? До свиданья.
Генерал, заложив руки за спину, походил взад-вперед по горнице, погуживая себе под нос свое любимое: «Мы ушли от пр-роклятой погони, пер-рестань, моя радость, др-ро-жать!..», и стал против красного угла, разглядывая иконы.
Это сей же час уберем, поспешил к нему ординарец. Это живенько!
Зачем? удивился генерал. Чем они мешают?
Мешают думать командующему, тот ему отвечал молодецки, с восторгом в голосе. Мысли отвлекают в ненужное направление.
Ординарец этот был, что называется, деланый дурак, то есть не от природы глупый, а для своего же удовольствия. Не рохля, а вполне даже расторопный, но говорил часто невпопад и еще очень этим гордился. Особо раздражало генерала, что он вместо «Слушаюсь» усвоил отвечать: «С большим нашим пониманием!» и никак его было не отучить. Ответил и на сей раз, когда генерал велел ничего в красном углу не трогать, оставить как есть.
Уже закипая, поджав губы недовольно, генерал разглядывал темные лики Спасителя, великомученицы Варвары, Николы Чудотворца, подержал палец над лампадкой, потрогал черное потресканное дерево киота:
Вот это как называется?
Это? Ординарец не понял еще, что осердил генерала, и отвечал так же молодецки, с восторгом: А это, Фоть Иваныч, никак не называется!
Вот те раз! даже ошеломился генерал. Мастер их делал может, три тыщи за свою жизнь, и это у него никак не называлось?
Ящичек и все.
Тьфу! сказал генерал. Подай мне бекешу. А шинель свою оставь дома. И чтоб к моему приходу знал бы точно, как этот ящичек называется.
И ординарец, все понявши, только ему и ответил «большим нашим пониманием». Более генерал ничего от него не услышал и самого его не увидел никогда.
Настала минута Шестерикова вступить в сектор генеральского наблюдения с котелком и с крышечкой.
Боец, подойдите, услышал он голос с высокого крыльца, недовольный и обиженный, но это не к Шестерикову относилось, а к морозу, какого начальство, угревшееся в избе, не ожидало, так уже должно было на кого-нибудь обидеться. Незнакомый грозный человек стоял, поеживаясь, подергивая плечами, картинно при этом расставив ноги в бурках и утвердив руку на кобуре маузера.
Слушаюсь, товарищ командующий! Шестериков подошел резво и доложился по форме, чему котелок и крышечка не помешали. Всю остальную жизнь он изумлялся, каким это чутьем признал он под бекешей без петлиц не просто генерала, а командующего, и объяснения не находил. Разве что маузер в деревянной кобуре его надоумил, какой он видал в кино у революционных братишек и комиссаров.
Будете меня сопровождать, объявил генерал, оглядывая серое небо. Автомат у вас полный? Пару бы дисочков иметь в запас
Сердце Шестерикова стронулось и сладко покатилось куда-то. Все же он возразил, что связан приказанием отнести обед захворавшему старшине. Генерал поморщился, но внял, согласно кивнул. И произнес волшебные слова:
Сердце Шестерикова стронулось и сладко покатилось куда-то. Все же он возразил, что связан приказанием отнести обед захворавшему старшине. Генерал поморщился, но внял, согласно кивнул. И произнес волшебные слова:
Валяйте. Я подожду.
С этими словами река судьбы генерала и малая речка Шестерикова начали сливаться в одно.
Я по-быстрому, обещал он генералу не совсем по уставу и, зачем-то ему показав котелок, метнулся исполнять это самое «валяйте».
А сам-то пообедал? спросил генерал вдогонку. И, отсылая дальше рукою, себе же ответил: Хотя ладно, там нас накормят.
С крупного шага история перешла на рысь. Но не таков был Шестериков, чтоб еще пехаться до этого старшины, будь он неладен со своей хворобой, однако и вылить обед на снег он тоже не мог. Заскочив за угол, в проулок, он малость отхлебал из котелка через край, ссыпал в рот горсточки три каши, отломил полгорбушки хлеба и положил за пазуху, чтоб не обмерзла. Там еще когда накормят, успокоил он шевеление совести, а пока дела серьезные предстоят, не под кожушком лежать, считать тараканов на потолке. На его счастье, двое дружков из своей же роты топали по проулку, сопровождая местную деву и стараясь наперебой, с обеих сторон, ее насмешить. Шестериков напал на них диким коршуном и с ходу распатронил, отобрал два тяжелых диска, а взамен отдал свой неполный, заодно и обед им вручил с приказанием от имени командующего доставить срочно. Спустя лишь минуту предстал он снова пред генералом и в самое время успел: в заиндевевшем окошке углядел он продышанный уголок, а в нем чей-то обиженный и завидущий глаз поди, ординарца, на которого генерал за что-то прогневался. И еще подумалось, что не к добру этот глаз окошко сверлит, хотя и не верил Шестериков ни в понедельник, ни в число тринадцатое, ни в черного кота, но верил в порчу и сглаз.
Уже? спросил генерал и поглядел с одобрением на Шестерикова, готового к черту в зубы идти. Ну, потопали.
И так-то они хрум-хрум начали свой путь по снежку: генерал впереди, при каждом шаге отбрасывая маузер бедром, Шестериков приотстав шагов на восемь. За околицей набросился на них степной ветер, стало уныло и даже страшновато, но генерал шага не убавлял, что-то его изнутри грело и двигало вперед.
Сперва шли по проводу, от шеста к шесту, потом кончилась шестовка, провод ушел под снег. Однако ж тропинка, пробитая связистами и всякими посыльными, ясно виднелась со склона в низинку и опять на бугор, так что хрум да хрум шли уверенно, и солнышко хоть и туманное, а бодрило, а леса поодаль хоть и черные, а не страшили неизвестностью. Поле и поле, Шестерикову было не привыкать. Да все ничего, только вскорости, едва версту отмахали, мороз начал под шинелькой продирать насквозь, сил не стало терпеть, не хлопать рукавицами по груди, по плечам. И сперва Шестериков стеснялся при генерале, но, видно, и тому мороз не нравился, то и дело он руки в перчатках прижимал к ушам, и этими-то моментами Шестериков и пользовался, а то терпел.
Не там хлопаешь! закричал ему генерал. Все же, значит, услышал. Там тебя молодость греет. Ногами, ногами тупоти. Тут главное не упустить.
Шестериков и не упускал, но в ногах-то еще терпимо было, а вот душа заледенела.
Большевистскую родную печать использовал? спрашивал генерал, оборачиваясь с веселостью и некоторое время идя спиной вперед. Газетку поверх портянок не намотал? А зря.
Так наставление советовало: читаное еще раз использовать против обморожений, но Шестериков в эти чудеса не верил, печать он пускал на курево и по другому делу, а больше доверял шерстяному платку, который ему жена прислала разодрать на портянки.
Генерал про платок выслушал и развел руками:
Все гениальное просто. Кто это сказал?.. И я тоже не знаю.
Потом он придержал шаг немного, чтоб Шестериков его нагнал.
Ты в бильярд не играешь? Учти, кто в бильярд играет на местности лучше ориентируется. Вот как ты думаешь, километра четыре прошли уже?
По Шестерикову, так и все десять отхрумкали, а в бильярд он не играл сроду, потому, наверно, и вовсе не ориентировался.
Ничего, потерпи, утешил генерал. Еще полстолька пройти, и встретят нас в Больших Перемерках. Французский коньяк пил когда-нибудь? Попьешь!
Генерал, видать, всю карту держал в голове, шагал без задержки, на развилке решительным образом вправо шагнул, хотя, отчего-то показалось Шестерикову, так же решительно можно бы было и влево. Но, пожалуй, это уже потом он себе приписал такое предчувствие, а на самом деле во весь их путь ни разу не догадался, что история уже притормозила свой бег, плетется шагом, а зато круто набирала ход география.
Они с генералом шли в Большие Перемерки и правильно шли, а идти-то им нужно было в Малые. Свиридову, который по величине судил и с картою второпях не сверялся, в голову не пришло, что тут, как часто оно на Руси бывает, все обстояло наоборот. Малые Перемерки, возникшие после Больших, то есть настоящих, первых, и считавшиеся как бы пониже чином, понемногу раздобрели вокруг фабрички валяной обуви и давно уже переросли Большие, да названия уже не менялись; местные и так различали, а на приезжих было наплевать, и их это тоже не тяготило. Ну и то правда, названия селам сменить это же сколько вывесок надо перемалевать, да всяких бланков перепечатать, да и надписи переписать на тех ящиках, в которых малоперемеркинские валенки ехали во все концы отечества. Опять же, глядишь, захудалые Большие, в свой черед, подтянутся, стекольный заводик отгрохают и Малым, в Большие переименованным, опять догонять? А совсем другое название откуда взять? Еще и похуже выйдет в Стеклозаводе каком-нибудь жить. Вот разве одни, предположим, Ждановском назвать, а другие Шкирятовом или Кагановичами, так ведь на все населенные пункты дорогих вождей не хватит
Уже сумерки начали сгущаться, когда они с генералом дохрумкали наконец и на задах этих Перемерок увидели встречных. Человечков тридцать высыпало. Но как-то не торопились подскочить, доложиться. Генералу это понравиться не могло, он им еще издали, шагов за полста, приказал сердито:
Полковника Свиридова ко мне!
А встречные и тогда не зачесались. Переглянулись и отвечали со смехом:
Карашо, Ванья! Давай-давай!
Генерал стал столбом и скомандовал Шестерикову:
Ложись!
И только Шестериков упал, у одного из тех встречных быстро-быстро запыхало в руках впереди живота, и долетел сухой треск будто жареное лопалось на плите. Генерал, свою же команду выполняя с запозданием, повалился всей тушей вперед. Не помнил Шестериков, как оказался рядом с ним и о чем в первый миг подумал, но никогда забыть не мог, как, нашаривая в снегу слетевшую рукавицу, вляпался в липкое и горячее, вытекающее из-под генеральского бока.
Товарищ командующий, позвал он жалобно. А товарищ командующий?
Генерал только хрипел и кашлял, вжимаясь лицом в сугроб.
Вот и бильярд! сказал Шестериков, отирая ладонь о льдистый снег. Ах беда какая!..
Но какая случилась беда, он все же не осознал еще. В голове его так сложилось, что это свои обознались спьяну или созорничали, придравшись, что им не сказали пароля. Таких дуболомов он повидал в отступлении страшное дело, когда им оружие попадет в руки. И в ярости, чтоб их проучить, заставить самих поваляться на снегу, он выбросил автомат перед собою и чесанул по ним длинной очередью над самыми головами. Дуболомы залегли исправно и открыли частый огонь, перекликаясь картавыми возгласами.