Голос, вернее, тренированный способ владения им, сохраненный на пластинке, оптической или магнитной пленке или компьютерном диске, консервирует временную норму, «электрический шум времени», и ее изменения ощутимы. Не надо быть профессором Хиггинсом, чтобы отличить голос 30-х от голоса 60-х годов. Однако понимание историчности шума уже утвердилось, но понимание историчности голоса отсутствует. Между тем голос несет в себе следы не только биологического тела (анатомического, вегетативного, гормонального), но позволяет «локализировать» и социально-историческое тело, дает представление о происхождении, воспитании, социальном слое, закрепленных в норме орфоэпии и просодии. Эти следы могут быть имитированы, и природное звучание подчинено сознательно или бессознательно воспитанной или перенятой норме. Ее свойства высота голоса, придыхание, степень хриплости, так же как громкость, темпоритм, динамика, артикуляция и мелодика наделяются изменяющимся смыслом, и эти изменения любопытно проверить.
Описанием произношения орфоэпической нормой и анализом изменений занимаются лингвисты. Тренировка этой нормы находится в ведении логопедов, учителей пения и техники речи, которые обещают своим ученикам определенные результаты. Книги о хороших манерах и этикете предписывают, в какой ситуации необходимо говорить в полный голос и когда необходимо его понижать. Социологи и мемуаристы отмечают маркировки определенного круга, в котором было принято окать, акать или картавить, подчеркивая свою принадлежность к особой социальной, этнической, региональной или профессиональной группе (аристократической, московской, сибирской): «Бывшая красавица Высотская говорит, растягивая гласные. На ней отпечаток эпохи Блока. И шляпа с траурными перьями и в кольцах узкая рука»[6]. «По временам мы встречаем старых профессоров, всходивших на кафедру тогда, когда с кафедры можно было импонировать, профессоров со звучным голосом, бородой и комплекцией (Сакулин), и их прекрасные движения кажутся нам занимательными и нарочными»[7].
Мелодическую динамику голоса можно связать, как и динамику мелодии в музыке, с концепцией времени той или иной эпохи; она воспроизводит исторически обусловленное понимание скорости, быстротечности, медленности. Но помимо этого голос определяет атмосферу культуры громкой, тихой, запуганной, раскованной. По голосу Александра Моисси можно пережить начало века. По описаниям действия, которое оказывал монотонный, бесстрастный голос Блока на его слушателей, можно заключить, что эта декламационная манера воспринималась как слом традиции. Однако певческий стиль декламации русских поэтов был лишь поколеблен этим исключением; его утверждали с успехом популярные молодые поэты конца 50-х начала 60-х годов, наполняющие стадионы. Cлом голосовой моды остро ощущается именно в это время, когда после двух десятилетий «орал» с хорошо поставленными звонкими и ясными голосами, чья манера речи отличалась четкостью дикции, обилием равномерных ритмических акцентов, драматическим подъемом и опусканием интонации, вибрато и богатыми модуляциями появился слабый (на грани профнепригодности), глуховатый голос Иннокентия Смоктуновского с неустойчивыми интонациями, провалами и неритмическими паузами. Его простой герой заговорил так же тихо, как раньше мог позволить себе говорить только Сталин.
Технологии придают электрическому голосу дополнительную патину: его записанный звук всегда несет отпечаток процесса записи[8]. Механические, электрические и электронные приборы (от рупора до микрофона, фильтров и усилителей) меняют тембр и звучание голоса, и звуковой ландшафт. Древняя сцена отнимала у актера не только мимику, заменяя подвижное лицо маской, но изменяла и его голос, «обезличивала его, превращая медные уста маски в рупор: А что такое речь, произносимая в рупор, не угодно ли послушать в Зигфриде . За кулисами хохочет в рупор Альберих баритон, а публика, не знающая партитуры, уверена, что это кричит перед смертью убиваемый Зигфридом Миме тенор. Свойство рупора не только усиливать звук, но и затягивать его сильным резонансом; поэтому декламация в древней трагедии была, несомненно, крайне тягучею, а каждый древний актер так орал, что львиные рыкания Мунэ-Сюлли показались бы, в сравнении с воплями древних трагиков, детским шепотом», замечал театральный критик и профессиональный певец Александр Амфитеатров[9].
Сейчас трудно представить, как Александр Моисси выступал перед 3800 зрителями без микрофона, как Троцкий говорил перед массами на «митингах-концертах». Но техника изменяет манеру говорить. Микрофоны (кардиодные, разнонаправленные, остронаправленные) по-разному реагируют на громкость, близость, вибрацию и всегда трансформируют голос. Материал со своими характеристиками (металлический холодный звон оптической, теплый тон магнитной фонограммы) вносит свои искажения так же как система записи, которая электрически усиливает звук, фильтрует его, срезает низкие или высокие частоты, проблематичные при усилении. Техника и технология вносят свои коррективы и меняют восприятие высоты, тембра, дистанции.
Электрические и электронные «носители» голосов сделали их возвращаемыми, постоянно присутствующими, влияющими на индивидуальную манеру произношения. Голосовые моды стали таким же явлением, как моды на походку или танцевальные движения. А операции по омолаживанию голоса предлагаются сегодня так же часто, как операции по удалению морщин. Моды на «голосовые» маски (костюмы, гримы), определяемые традицией, техникой, социокультурным контекстом, так же подвижны, как постоянное обновление телесного языка. После моих занятий незначащими жестами[10], которые оказались полны значения, обращение к подобным акустическим феноменам только закономерно.
Мое исследование эфемерных следов русских голосов пунктирно, и в моменты трех технологических медиальных обновлений я пытаюсь обратить внимание на память о голосе в столкновении с его электрической тенью и анализировать связанное с этим изменение в культурном климате и самом голосе. Столкновение и соревнование натурального голоса с электрическим, подстраивание одного под другой, манипуляции и аберрации, связанные с этими корректурами, стали сюжетом моего повествования. Поводырями в моем прослушивании голосового ландшафта русской культуры были уши русских писателей, оперных критиков и мемуаристов, режиссеров, актеров, певцов и их учителей.
Мое исследование эфемерных следов русских голосов пунктирно, и в моменты трех технологических медиальных обновлений я пытаюсь обратить внимание на память о голосе в столкновении с его электрической тенью и анализировать связанное с этим изменение в культурном климате и самом голосе. Столкновение и соревнование натурального голоса с электрическим, подстраивание одного под другой, манипуляции и аберрации, связанные с этими корректурами, стали сюжетом моего повествования. Поводырями в моем прослушивании голосового ландшафта русской культуры были уши русских писателей, оперных критиков и мемуаристов, режиссеров, актеров, певцов и их учителей.
Русские и западноевропейские фантазии о голосе на переломе веков, после внедрения в быт фонографов и граммофонов, станут предметом моего анализа в первой главе. Вторая глава посвящена голосовому ландшафту 30-х годов, хрипу фонограмм первых звуковых фильмов, крикам из репродуктора, бестелесному голосу русской истории, голосам русских политиков в сравнении с медиальными голосами их политических союзников (Рузвельта) и врагов (Гитлера). Третья глава вслушивается в слом голосов 50-х годов после радикального технологического обновления, часто называемого второй звуковой революцией, и заключение пытается уловить новые акценты в звуковом ландшафте современности.
XX век и кино были выбраны мной потому, что голос там не только законсервирован, но и поддержан визуальными компонентами. Для Барта только в кино еще можно обнаружить плоть голоса, умершую в тексте: «В самом деле, достаточно кинематографисту записать человеческую речь с очень близкого расстояния (а это, по сути, и есть общее определение фактуры письма), позволить ощутить дыхание, трещинки, мягкую неровность человеческих губ, само присутствие человеческого лица во всей его материальности, телесности (письмо, как и голос, должно быть столь же непосредственным, нежным, влажным, покрытым мельчайшими пупырышками, подрагивающим, как мордочка животного), чтобы означаемое немедленно сгинуло где-то в бесконечной дали, а в уши мне бросилось, так сказать, звучание всей анонимной плоти актера: что-то подрагивает, покалывает, ласкает, поглаживает, пощипывает что-то наслаждается»[11].
Но сначала необходимо напомнить, какие парадоксы в феномене голоса обнаружила мифологическая Античность (первое вступление), какие модели для его анализа и описания предложил научный XIX и XX век и какой семантикой были наделены дифференцирующие характеристики голоса (высота, громкость, темп) в разных культурных контекстах (второе вступление).
Первое вступление. Неуловимый объект, мифические фигуры и литературные мотивы
Голос наш медиум для передачи языковых сообщений входит в круг смысловых феноменов. Но одновременно это и феномен звучания, чье воздействие идет помимо смысла, за пределами языка. Интонация, вибрация, тембр, крик, (при)дыхание делают смысл и звучание неразделимыми, и часто звучание интонация (под)меняет смысл сказанного. В этом положении между языковым высказыванием и фонетическим актом звучания, между логосом и чувством, между тем, что воспринимается рассудком, и тем, что воспринимается физиогномически и может поколебать смысл высказывания, скрыты противоречия, связанные с голосом, феноменом парадоксальным.
Голос отсылает одновременно к внутреннему и внешнему, природному и культурному, аутентичному и искусственному, подлинному и иллюзорному, живому и мертвому, индивидуальному и нормативному, неопределенному и стереотипному, сиюминутно-событийному и легкоопосредуемому, и все эти противоречия воплощены в античных мифах, метафорах и сюжетах, возвращающихся в современное искусство.
Живое/мертвое
В Античности голос был неотделим от концепции анимизма, оживления мертвой материи, которое отсылает обычно к двум компонентам движению, связанному с телом, и дыханию, связанному с голосом, который сопровождает мифы о переходе от материи к аниме, как в сюжете об ожившей статуе, Галатее. Искусство управления дыханием, понятое как вздымающаяся и сжимающаяся, сплющивающаяся душа, было мистическим искусством.