Так вы не против? А «скручивать налетчиков» найдется кому Вот, например, краском Орехов очень сильный и боевой товарищ, так что вам, уважаемый Марк Наумович, ровным счетом ничего не грозит. Ну, или почти ничего.
Ну да, ваше «почти» я кажется понимаю Боюсь, выбор у меня не велик. Конечно же «да»!
Тогда обсудим детали Вы отправляетесь в Москву, где сядете на курьерский «Москва Владивосток». Вы, Марк Наумович, поедете вроде как по делам, а товарища Орехова мы переоденем в нэпмана средней руки вроде ваш помощник и компаньон
Ужасно извиняюсь э-э-э
Можете называть меня Отто Янович.
Отто Янович, я совсем не чекист, я ювелир, но, извините, вы с меня смеетесь ну какой из товарища нэпман? Любой мазурик взглянет в эти чистые и правдивые глаза и сразу поймет, что этот «нэпман» чистая липа, и у него начнут копошиться нехорошие подозрения, может быть, даже насчет ОГПУ! Оно вам надо? Давайте уж он будет просто военный какой-нибудь списанный командир эскадрона или еще какой пехоты
Что ж, согласен, лукаво усмехнулся замнач. По-моему, Марк Наумович, мы с вами кашу-то сварим Да, Орехов, на время операции вы прикомандировываетесь к московской ОГПУ. Так что, смотрите там
Вокзалы Никита Владимирович Орехов терпеть не мог еще с четырнадцатого года, когда грязноватая теплушка под бодрые звуки «Прощания славянки» увезла его в далекую Галицию, где всего за несколько дней боев молодой солдатик растерял всю детскую наивность, большую часть патриотизма и полностью утратил веру в то, что он и тысячи ему подобных участвуют в благородном деле. Война это прежде всего ужас, грязь, боль, смерть, а патриотические речи и бравурные марши это для восторженных дамочек и дельцов, наживающих на кровавой бойне бешеные миллионы. В окопах-то и грязных госпиталях загибаются не заводчики и князья-министры, а простые неграмотные ваньки Мысли о несправедливости и подлости войны не мешали честно исполнять присягу «Вере, Царю и Отечеству», и за несколько месяцев боев и передышек Никита успел дослужиться до унтера, заработать Георгиевский крест и пару раз «отдохнуть» в госпиталях, где было тихо, почти уютно, и можно было каждый день видеть не только грубых, пропахших потом, махоркой и кровью солдат, но и нежных ангелоподобных сестричек милосердия, среди которых почему-то не было ни одной некрасивой! В госпитале-то и познакомился Никита с лихим казаком-бородачом, разъяснившим молодому унтеру, что такое «империализьм», а что такое «правильное дело, которым заправляет агромаднеющего ума человек по имени Ленин» Дальше все было просто: февральская революция, потом Октябрь, а дальше была служба в РККА самой что ни на есть народной Рабоче-Крестьянской Красной Армии, а потом непростая работа в ЧК и в ее преемнике ОГПУ. За время службы всякое бывало, но невинной крови на руках Никиты не было. Врагов рубил и стрелял, но с бабами и ребятишками, к счастью, воевать не пришлось
Стойкий запах креозота, мокрого угля, лязг вагонных сцепок, чухание и свист черно-масленых огромных паровозов, стрелки-семафоры-водокачки и бестолковая муравьиная суета. Масса разношерстного народа обросшие и оборванные перепуганные, пришибленные городскими шумом и суетой крестьяне, купчики-нэпманы то неприятно-юркие, то солидно-неторопливые и важные, рабочие и беспризорники, агенты угрозыска и просто милиционеры, здорово напоминавшие подзабытых уже городовых, откровенно бандитского вида личности в кепочках-малокозырочках, рваных тельняшках и «прохорях» гармошкой Весь этот «Вавилон» жил какой-то особой вокзальной жизнью, и пиком суеты становилось прибытие или отправка очередного поезда. «Штурм Измаила махновцами» обычно именно такое определение приходило в голову, и Никита Владимирович всегда старался побыстрее уйти с замусоренного шелухой семечек и прочей дрянью перрона, занять или отвоевать свое место в вагоне и хоть как-то спрятаться от вокзального «дома дорожной скорби» Именно так было в Ленинграде при посадке на московский поезд, но вот в Москве Сам Рязанский вокзал уже приятно удивил относительной чистотой и порядком видимо, и «власти» дальневосточных ворот столицы дело свое знали, и милиция даром казенный хлеб не ела. Граница между вокзалом, с его суетой и стылой неуютностью продуваемых морозным ветром перронов, и «другой жизнью» пролегала, как оказалось, всего через одну ступеньку входного тамбура мягкого комфортабельного вагона Орехов, чуть оробев, ступил на красную ковровую дорожку, устилавшую залитый ярким светом длинный, узкий проход вдоль скромно отблескивающих благородным лаком раздвижных дверей купе. В купе царила все та же вызывающая роскошь стекло, дерево, кожа и лак
Стойкий запах креозота, мокрого угля, лязг вагонных сцепок, чухание и свист черно-масленых огромных паровозов, стрелки-семафоры-водокачки и бестолковая муравьиная суета. Масса разношерстного народа обросшие и оборванные перепуганные, пришибленные городскими шумом и суетой крестьяне, купчики-нэпманы то неприятно-юркие, то солидно-неторопливые и важные, рабочие и беспризорники, агенты угрозыска и просто милиционеры, здорово напоминавшие подзабытых уже городовых, откровенно бандитского вида личности в кепочках-малокозырочках, рваных тельняшках и «прохорях» гармошкой Весь этот «Вавилон» жил какой-то особой вокзальной жизнью, и пиком суеты становилось прибытие или отправка очередного поезда. «Штурм Измаила махновцами» обычно именно такое определение приходило в голову, и Никита Владимирович всегда старался побыстрее уйти с замусоренного шелухой семечек и прочей дрянью перрона, занять или отвоевать свое место в вагоне и хоть как-то спрятаться от вокзального «дома дорожной скорби» Именно так было в Ленинграде при посадке на московский поезд, но вот в Москве Сам Рязанский вокзал уже приятно удивил относительной чистотой и порядком видимо, и «власти» дальневосточных ворот столицы дело свое знали, и милиция даром казенный хлеб не ела. Граница между вокзалом, с его суетой и стылой неуютностью продуваемых морозным ветром перронов, и «другой жизнью» пролегала, как оказалось, всего через одну ступеньку входного тамбура мягкого комфортабельного вагона Орехов, чуть оробев, ступил на красную ковровую дорожку, устилавшую залитый ярким светом длинный, узкий проход вдоль скромно отблескивающих благородным лаком раздвижных дверей купе. В купе царила все та же вызывающая роскошь стекло, дерево, кожа и лак
М-да, давненько я не путешествовал с таким комфортом и приятностью, Штейн деловито разложил скромный дорожный скарб и с удовольствием расслабился на мягком диване. А служба в ЧеКа, оказывается, имеет свои приятные стороны! Шучу-шучу Хотя, знаете, уважаемый товарищ Орехов, думаю, те, кто раньше разъезжал в таких царских вагончиках, никогда не смирятся с вашей победой и потери такой вот жизни вам не простят, да-с!
Я, Марк Наумович, обычно ездил в «скотовозах» третьего класса, а то и еще в чем похуже А тут не знаю как в церкви Вот для того мы и революцию сделали, чтобы любой трудящийся человек мог ездить куда хочешь и именно в таких вот вагонах!
Дай-то бог взгрустнул отчего-то Штейн. Только вряд ли это будет не хватит на всех таких вагонов Кстати, вы позволите называть вас просто Никита? А то по званию неконспиративно, по фамилии слишком казенно. А меня можно просто Марк. Как вы?
Верно вы все это! А то вроде соседи и ехать нам долго Послушайте, Марк, а ведь здесь еще два места значит попутчики будут? Вообще-то жаль
Попутчики не заставили себя ждать. Сначала в дверь деликатно постучали, а затем она откатилась в сторону, и в купе сразу как-то потемнело и отчего-то показалось тесновато.
Дэнь добрий, панове! Звиняйтэ, товарищи, будь ласка, но принимайтэ еще одного чумака, ха-ха в купе бочком протиснулся толстый дядечка в теплой толстовке, едва не лопавшейся на огромном пузе. Что-то вроде кожуха дядечка сжимал в руках вместе с необъятных размеров портфелем. Украшали круглое с парой подбородков лицо невероятно живые глаза со смешинкой и хитрецой, да роскошные запорожские усы частично компенсировали солнечную ясность «прически», лишенной всех волос. Ось будэмо знакомы: Мыкола Горобець скворец по-вашему. Батька Тарасом кликали Вы ще не вечеряли? От и добре, зараз и сообразим Це дуже гарное дило! Я с вашего позволения
Горобец деловито определил кожух на вешалку, распахнул недра своего «погреба», и на столик начали шлепаться кулечки, промасленные свертки, и прочие мелочи, распространявшие запахи настолько невероятные, что Орехов несколько раз невольно сглотнул, чтобы самым смешным образом не захлебнуться слюной. В конце «номера» на столик была торжественно выставлена объемистая бутыль, в которой гордо сверкало чистотой и прозрачностью «нечто»
Вот толстяк нежно огладил стеклянный бочок. Не смирновочка и не шустовский коньяк, но, честное благородное слово, не хуже! А ковбаса! Боже ж мий такой вы никогда не едали! Когда я колю кабанчика, моя Горпына сразу берет
Похоже, товарищи, я не очень опоздал, в дверях возник в сопровождении проводника четвертый «член экипажа» лет пятидесяти мужчина с чисто выбритым, крепко обветренным лицом. Тужурка с петлицами горного инженера позволяла предположить, что едет человек куда-нибудь за Урал на очередной строящийся завод. Иван Семенович Ребров, инженер. Раз у вас, похоже, банкет по случаю прощания с Первопрестольной, то будет ли мне позволено, так сказать, внести свой пай и принять посильное участие?
Вот толстяк нежно огладил стеклянный бочок. Не смирновочка и не шустовский коньяк, но, честное благородное слово, не хуже! А ковбаса! Боже ж мий такой вы никогда не едали! Когда я колю кабанчика, моя Горпына сразу берет
Похоже, товарищи, я не очень опоздал, в дверях возник в сопровождении проводника четвертый «член экипажа» лет пятидесяти мужчина с чисто выбритым, крепко обветренным лицом. Тужурка с петлицами горного инженера позволяла предположить, что едет человек куда-нибудь за Урал на очередной строящийся завод. Иван Семенович Ребров, инженер. Раз у вас, похоже, банкет по случаю прощания с Первопрестольной, то будет ли мне позволено, так сказать, внести свой пай и принять посильное участие?
За окном звякнул раз-другой вокзальный колокол, паровоз пронзительно свистнул, зашумел-зашипел, двинул мощными шатунами, лязгнули сцепки, и вокзал медленно поплыл куда-то назад. Поезд еще долго мотался по стрелкам, оставляя позади склады, пакгаузы, бесконечные пригородные поселки и, наконец-таки, вырвался на простор и, издав победный сиплый гудок, устремился на такой далекий Восток
Посильный пай охотно внесли все, хотя щедрого украинца, отправляющегося, как оказалось, в Сибирь договариваться насчет какого-то тонкомера для крепежа породы в шахтах, перещеголять не удалось никому. К счастью, приятное застолье так и осталось приятным, не перетекая плавно в безобразную пьянку, как это иногда бывает. Понемногу выпивали, изрядно закусывали, потом проводник принес довольно-таки приличный чай в фирменных сверкающих подстаканниках, а потом вполголоса дружно «заспивали писни». Пели и про «сотню юных бойцов», и про «белую армию, черного барона, которых Красная Армия сильней», и даже какие-то невероятно красивые украинские песни слов почти не понимали, но подтягивали Николаю Тарасовичу дружно, с чувством. Перезнакомились, называли друг друга запросто Николай, Никита, Марк и Иван. Как укладывались спать, Орехов помнил уже слабовато, но помнилось, что Горобец долго еще что-то бубнил про крепеж, какое-то «шахтинское дело» и, строжая голосом, призывал крепить бдительность, поскольку «враг не дремлет». Причем, ругая врагов, толстяк почему-то через слово поминал и «Горпыну»