Как не любить такое лакомство! Звучные, рассыпающиеся на четкие слоги слова чем не суши, не засахаренные фрукты, не шоколадки, легко разламывающиеся на звонкие квадратики, чем не крохотные пирожные для парадного чаепития, все разные и каждое в своей обертке: особое удовольствие разворачивать и раскусывать.
Английский же совсем не возбуждал во мне аппетита: какая-то словесная размазня, жеваная-пережеваная резинка из чужого рта. В англо-американском наречии не было ничего сырого, поджаристого, парового, все меню состояло из одной каши. Язык еле ворочается, ничего не поймешь, как будто голодные уставшие работники набросились на пищу и глотают жадно и молча. Этакая грубая похлебка.
Очень скоро я нашла выход: научилась сбегать из ётиэна. Все было очень просто: дождавшись перемены в десять часов, я притворялась, что мне срочно надо в туалет, и запиралась там, а потом становилась ногами на толчок, как на табуретку, и открывала окошко. Труднее всего было спрыгнуть с высоты. Наконец, гордая своим геройством, я удирала со всех ног через черный ход.
На улице меня захлестывал восторг. Вокруг ничего не менялось, типичный горный японский городок начала семидесятых годов, такой же, каким я каждый день видела его на прогулке. Но благодаря побегу знакомый квартал превращался в завоеванную землю. Мятежный дух кружил мне голову.
Я обретала свободу в самом буквальном смысле слова. Я больше не была прикована с другими маленькими каторжниками к школьной галере, надо мной не было даже мягкой опеки моей няни; я могла делать что хочу: валяться посреди дороги, рыться в помойке, ходить по черепичному верху высоких оград, за которыми прятались дома, подниматься в гору аж до зеленого озерца с ума сойти! В общем-то не слишком заманчивые деяния, но я задыхалась от одной мысли, что вольна проделать все это, если захочу.
Чаще всего я ничего такого не делала. Просто доходила до конца улочки, садилась на скамейку и смотрела по сторонам: мой блистательный подвиг преображал весь мир, словно погружал его в легендарное, сказочное прошлое. Скромный вокзал в Cюкугаве выглядел как замок Белой цапли Химэдзи; по железной дороге, больше всего роднившей Японию с западными странами, вместо поезда летел из предместья страшный дракон; водосточная канава разрасталась в бурный поток, который не могли переплыть всадники; горы набирали неприступную крутизну; и чем суровее, тем прекраснее становился пейзаж.
Надышавшись этой пьянящей красотой, я шла домой развеивать хмель.
Ты уже пришла? удивлялась Нисиё-сан.
«Отпускать пораньше» нас стали что-то слишком часто. Нисиё-сан из уважения ко мне о причине не допытывалась. Но наконец одна из капральш явилась к нам домой и рассказала о моих исчезновениях.
Родители были в шоке. Я притворилась дурочкой:
Я думала, в десять часов все кончается.
Теперь ты знаешь, что нет.
Пришлось мне ходить в одуванчиках по четыре часа в день.
К счастью, у меня оставались вечера. И я жадно объедалась этим досугом. Насколько противно было подчиняться свисткам и командам в группе, настолько приятно делать что вздумается. Ходить в строю за флажком учительницы ужас! Другое дело стрелять в саду из лука, вот это по мне!
Было еще полно других замечательных занятий: например, доставать вместе с Нисиё-сан белье из машины, она развешивала его, а я лизала и сосала свежевыстиранные простыни, жадно впивая дивный мыльный вкус.
Видя, как мне нравится стирка, родители подарили мне, четырехлетней, маленькую игрушечную стиральную машину на батарейках. В нее заливалась вода, насыпалась одна ложка порошка и закладывался носовой платок. Потом надо было закрыть дверцу, нажать на кнопку и смотреть, как крутится барабан. Наконец, открыть машину и слить воду.
Я не могла насытиться Нисиё-сан, сестрой и мамой: хотела, чтоб они без конца обнимали и прижимали меня к себе, требовала добавки нежных взглядов.
Отцовских взглядов я жаждала не меньше, но обниматься с ним охоты не было. Наша с ним связь была духовного порядка.
А вот брат и другие дети не вызывали у меня ни малейшего аппетита. Я ничего против них не имела, но и не находила в них ничего лакомого.
В общем, мои вкусы по отношению к человечеству вполне удовлетворялись: все три мои богини безотказно питали меня своей любовью, отец в избытке дарил свои взгляды, а все остальные не навязывались.
У Нисиё-сан мне удавалось выклянчить конфетку или шоколадный зонтичек, а иногда, если очень повезет, капельку умэсю (сливовой наливки) что такое алкоголь, как не высшее состояние сахара, его квинтэссенция, признак его божественной природы!
Сладкий сироп, который бросается в голову, лучшее, что есть на свете!
Нисиё-сан уступала моим просьбам очень редко.
Это не для детей!
Почему?
От этого пьянеют. Это можно только взрослым.
Странное рассуждение. Я знала, что значит пьянеть, и мне это очень нравилось. Почему такая приятная вещь должна доставаться только взрослым?
Впрочем, запреты меня не пугали их всегда можно было как-нибудь обойти. У меня уже была одна тайная страсть к сладкому, а теперь появилась и другая к спиртному.
Для моих родителей светская жизнь была профессией. Коктейли бывали у нас чуть не каждый вечер. Моего присутствия на них не требовалось. Но никто меня и не гнал. Я выговаривала свое: «А я Патрик», гости умилялись и больше не обращали на меня внимания. Я же, выполнив формальности, шла в бар.
Никто не замечал, как я отхлебываю шампанское из недопитых бокалов. Это золотистое вино с пузырьками было лучше всего: шипучие глоточки чистое блаженство для языка и легкий, быстрый хмель. Идеальный напиток! И как удачно все складывалось: гости уходили, шампанское оставалось. Я опрокидывала бокал за бокалом.
А потом, изрядно опьянев, шла в сад и кружилась там. Небо кружилось еще больше, чем я. Все шло кру́гом перед глазами, и я вопила во все горло.
Бывало, я являлась утром в ётиэн с похмелья. Бельгийский одуванчик ходил не так прямо, как остальные, и то и дело сбивался с шага. Меня протестировали и установили, что я лишена чувства ритма, а значит, не смогу сделать карьеру в некоторых престижных областях. Никому и в голову не пришло, что причина этого дефекта пьянство.
А потом, изрядно опьянев, шла в сад и кружилась там. Небо кружилось еще больше, чем я. Все шло кру́гом перед глазами, и я вопила во все горло.
Бывало, я являлась утром в ётиэн с похмелья. Бельгийский одуванчик ходил не так прямо, как остальные, и то и дело сбивался с шага. Меня протестировали и установили, что я лишена чувства ритма, а значит, не смогу сделать карьеру в некоторых престижных областях. Никому и в голову не пришло, что причина этого дефекта пьянство.
Сложена я была на редкость безобразно. Это видно по пляжным фотографиям: долговязая, с огромной головой на узких плечах, слишком длинными руками, слишком короткими, тонкими и косолапыми ногами, впалой грудью и выпяченным животом результат жуткого сколиоза. Все вместе производило впечатление чего-то непропорционального и ненормального.
Но меня это совершенно не волновало. Нисиё-сан говорила, что я красавица, так что еще нужно?
Чем-чем, а физической красотой я была сыта, потому что дома могла сколько угодно смотреть на маму и сестру. Мама была необыкновенно хороша собой, ей поклонялись чуть ли не как божеству. Перед ней я восхищенно млела, как перед прекрасной статуей, но насыщала меня более доступная прелесть Жюльетты. Она была старше меня на два с половиной года, и ей очень шло ее шекспировское имя: тоненькая, с длинными, как у феи, волосами и непосредственными, трогательными гримасками на хорошеньком личике.
Сверхголод сопровождается сверхжаждой. Очень рано я обнаружила у себя поразительную особенность: маниакальную жажду.
Любовь к спиртному не мешала мне обожать воду, с которой я ощущала какое-то родство. Вода и вино утоляли разные жажды: вино отвечало потребности в жгучих, острых ощущениях, тяге плясать, воевать; вода же сулила отраду извечной пустыне, иссушавшей мою глотку. Ибо стоило мне чуть-чуть углубиться в себя, как я натыкалась на мертвые, бесплодные пески, берега, тысячелетиями ждущие нильского паводка. Обнаружив однажды эту сушь, я на всю жизнь заболела стремлением оросить ее водой.
О неутолимой жажде часто говорится в религиозных сочинениях, но это пустая метафора. На самом деле великим мистикам достаточно глотнуть слова Божия или водицы из пригоршни и все в порядке.
Меня же терзала жажда вовсе не метафорическая. Когда меня обуревала питьевая мания, я могла пить до скончания веков. Лучше всего была вода в храмовом источнике, и я наполняла и опорожняла деревянный черпак, вливая в себя постоянно обновлявшуюся чудодейственную влагу. Пила столько, сколько могло поместиться, а влезало в меня очень много, ведь дети почти бездонные сосуды.
Вода шептала мне дивные речи: «Пей, пей, коли хочешь, пей меня всю. Я вся твоя, вся до глоточка. За то, что ты так меня любишь, я одарю тебя вечной жаждой. Бедные люди теряют ее, по мере того как пьют, ты же будешь желать меня тем больше и наслаждаться тем сильнее, чем больше будешь выпивать. Благосклонная судьба пожелала, чтобы высшим благом для тебя стала я и чтобы этим благом ты была наделена бесконечно щедро. Пей же вволю, не бойся, никто тебя не остановит, тебе и только тебе принадлежу я безраздельно, ибо ты единственная, чья великая жажда достойна меня».
Вода хранила вкус каменного ложа, она была так хороша, что я готова была кричать от счастья, но рот был все время занят. От ледяного холода ломило горло и выступали слезы на глазах.
Мешали только паломники, которым я то и дело вынуждена была уступать черпак. Я злилась, что меня прерывают, а главное, что прерывают ради такой малости. Каждый подставлял черпак под струю, отпивал глоток, а остальное выливал обратно. И это называется питьем?! Некоторые вообще выливали воду на землю какое оскорбление!
Для них этот глоток воды из источника был всего лишь очистительным обрядом, после которого они шли молиться в синтоистский храм. А для меня храмом был сам источник, пить из него значило молиться, приобщаться святыне. Как же можно довольствоваться одним глотком святости, когда вон ее сколько? Из всех красот природы вода была самой чудесной. Ее можно было впивать не только глазами, и ее от этого не убывало. Я вливала в себя литры, а ее сколько было, столько и оставалось.