Человек, прикоснувшийся к нему, вероятно, испытал бы такое ощущение, словно прикоснулся к змее или же к покойнику.
Но как бы то ни было, музыку он очень любил.
Время от времени он еще шире разевал рот так проявлялось у него наслаждение меломана, и три совершенно одинаковые маленькие складки описывали полукруг у краев его губ по обе стороны рта и застывали минут на пять, а затем постепенно исчезали: так упавший в воду камень образует круги, что все ширятся и ширятся до тех пор, пока окончательно не сольются с поверхностью воды.
Гофман неотрывно глядел на этого человечка; тот чувствовал, что за ним наблюдают, и, однако, не шевелился. Его неподвижность была такова, что наш поэт, а в его воображении уже в то время созревало зерно, из которого должен был вырасти Коппелиус, опершись обеими руками на спинку кресла переднего ряда, наклонился вперед и, повернув голову вправо, попробовал рассмотреть лицо того, кого он видел только в профиль.
Маленький человечек без удивления посмотрел на Гофмана, улыбнулся ему с легким дружеским кивком и продолжал, глядя в одну точку точку, невидимую для всех, кроме него, аккомпанировать оркестру.
Этому человеку можно было дать лет пятьдесят, но с тем же основанием можно было дать и тридцать. Ему могло быть и восемьдесят ничего неправдоподобного в этом не было бы. Но ему могло быть всего-навсего двенадцать, и это было бы не так уж невероятно. Казалось, он появился на свет таким, каким он был теперь. Вне всякого сомнения, моложе, чем сейчас, он никогда не был, и вполне возможно, что родился он более старым, чем был теперь.
Человек, прикоснувшийся к нему, вероятно, испытал бы такое ощущение, словно прикоснулся к змее или же к покойнику.
Но как бы то ни было, музыку он очень любил.
Время от времени он еще шире разевал рот так проявлялось у него наслаждение меломана, и три совершенно одинаковые маленькие складки описывали полукруг у краев его губ по обе стороны рта и застывали минут на пять, а затем постепенно исчезали: так упавший в воду камень образует круги, что все ширятся и ширятся до тех пор, пока окончательно не сольются с поверхностью воды.
Гофман неотрывно глядел на этого человечка; тот чувствовал, что за ним наблюдают, и, однако, не шевелился. Его неподвижность была такова, что наш поэт, а в его воображении уже в то время созревало зерно, из которого должен был вырасти Коппелиус, опершись обеими руками на спинку кресла переднего ряда, наклонился вперед и, повернув голову вправо, попробовал рассмотреть лицо того, кого он видел только в профиль.
Маленький человечек без удивления посмотрел на Гофмана, улыбнулся ему с легким дружеским кивком и продолжал, глядя в одну точку точку, невидимую для всех, кроме него, аккомпанировать оркестру.
«Странно! заметил про себя Гофман, вновь усаживаясь в кресло, я мог бы держать пари, что это не живой человек».
И хотя юноша видел, как его сосед шевельнул головой, он все же, словно не был убежден, что живы прочие части его тела, снова устремил взгляд на руки этой особы. И тут его поразило одно обстоятельство: на табакерке в руке соседа, на эбеновой табакерке, сверкал бриллиантовый череп.
В тот день в глазах Гофмана все принимало фантастическую окраску, но он решил положить этому конец и, наклонившись вниз так же, как прежде наклонился вперед, уставился на табакерку, причем губы его едва не касались рук ее хозяина.
Человек, рассматриваемый таким образом, видя, сколь огромный интерес вызывает его табакерка у соседа, молча протянул ему эту вещицу, чтобы тот со всеми удобствами мог разглядеть ее.
Гофман взял табакерку в руки, раз двадцать повернул ее то так, то сяк, потом раскрыл.
Внутри был табак!
X
АРСЕНА
Разглядев табакерку с величайшим вниманием, Гофман возвратил ее лекарю, молча поблагодарив его кивком, на что владелец табакерки ответил столь же вежливо, но еще более молчаливо, если это возможно.
«А теперь посмотрим, умет ли он говорить», подумал Гофман и, повернувшись к своему соседу, сказал:
Прошу извинить мою нескромность, сударь, но этот маленький бриллиантовый череп, украшающий вашу табакерку, поразил меня с самого начала, ибо это довольно редкое украшение для коробочки, где хранится табак.
Вы правы; я полагаю, что табакерка эта единственная в своем роде, отвечал незнакомец металлическим голосом, звуки которого напоминали звяканье рассыпаемых серебряных монет, я получил ее от благодарных наследников: я лечил отца этих людей.
Так вы лекарь?
Да, сударь.
И вам удалось вылечить отца этих молодых людей?
Напротив, сударь; мы имели несчастье потерять его.
Теперь я понимаю, что означает слово «благодарность».
Лекарь засмеялся.
Его реплики не мешали ему все время напевать, и, не переставая напевать, он продолжал:
Да, я вполне убежден в том, что убил старика.
Как убили?
Я испробовал на нем одно новое средство. И что бы вы думали? Через час он умер. Спору нет, это очень забавно.
И он снова замурлыкал.
Вы как будто любите музыку, сударь? спросил Гофман.
Да, сударь, больше всего на свете.
«Черт возьми! подумал Гофман. Этот человек ничего не смыслит ни в музыке, ни в медицине».
Но тут поднялся занавес.
Странный доктор взял понюшку табаку и с видом человека, не желающего упустить ни одной детали из спектакля, который он пришел посмотреть, откинулся на спинку кресла так, чтобы ему было как можно удобнее сидеть.
Но вдруг, словно сообразив что-то, он спросил Гофмана:
Вы немец, сударь?
Не отрицаю.
Я узнал, какой вы национальности, по вашему акценту. Прекрасная страна, отвратительный акцент.
Гофман поклонился в ответ на эту фразу, где в первой половине был мед, а во второй желчь.
А зачем вы приехали во Францию?
Чтобы увидеть ее.
А что вы уже успели повидать?
Я видел гильотину, сударь.
Вы были сегодня на площади Революции?
Да.
Стало быть, вы находились там при казни госпожи Дюбарри?
Да, со вздохом отвечал Гофман.
Я хорошо знал ее, продолжал доктор, сопровождая свои слова доверительным взглядом и растягивая слово «знал», чтобы как можно сильнее подчеркнуть его значение. Красивая была женщина, что и говорить!
Вы и ее тоже лечили?
Нет, я лечил ее негра Замора.
Негодяй! Мне сказали, что он-то и донес на свою хозяйку.
Да, этот милый негритенок ярый патриот.
Вы должны были бы сделать с ним то же самое, что сделали с тем стариком, вы понимаете, о ком я говорю? с владельцем табакерки.
А зачем? У него-то ведь наследников нету!
И смешок доктора прозвенел снова.
А вы, милостивый государь, не присутствовали при сегодняшней казни? вновь задал вопрос Гофман, чувствовавший непреодолимую потребность поговорить с кем-нибудь о несчастном создании, чей окровавленный образ неотступно преследовал его.
Нет. Она похудела?
Кто?
Графиня.
Не могу вам сказать, сударь.
Почему?
Потому что я увидел ее на повозке первый раз в жизни.
Вы много потеряли. А мне это небезынтересно, так как я знавал ее в те времена, когда она была очень полной, но завтра я пойду погляжу на ее тело. Ох! Смотрите, смотрите!
И, произнеся эти слова, лекарь показал на сцену, где в эту минуту г-н Вестрис, исполнявший партию Париса, появился на горе Ида, весьма изысканно любезничая с нимфой Эноной.
Гофман посмотрел в ту сторону, куда указал его сосед, но затем, убедившись, что внимание непонятного лекаря в самом деле поглощено происходящим на сцене и что все сказанное и услышанное сейчас не оставило в его мыслях и следа, подумал: «Любопытно было бы увидеть этого человека плачущим».
Вам известен сюжет балета? вновь задал ему вопрос доктор после молчания, продолжавшегося несколько минут.
Нет, сударь.
О! Это очень интересно. Есть даже трогательные моменты. Иной раз у меня и у одного из моих друзей глаза бывают на мокром месте.
«Один из его друзей! беззвучно прошептал поэт. Что же представляет собой друг этого человека? Уж верно, это могильщик».
Браво! Браво, Вестрис! заверещал маленький человечек, хлопая в ладошки.
Для выражения своего восторга лекарь выбрал момент, когда Парис, как гласил сценарий балета в программе, купленной Гофманом у входа в театр, хватает свой дротик и мчится на помощь пастухам, в страхе убегающим от огромного льва.
Я не любопытен, но увидеть льва мне все-таки хотелось бы.
Этим закончилось первое действие.
Тут доктор встал, повернулся лицом к зрительному залу, оперся на спинку кресла переднего ряда и, сменив табакерку на маленький лорнет, принялся лорнировать женщин, наводнявших зал.
Гофман машинально проследил за направлением лорнета и с удивлением заметил, что особа, на которой он остановил свой взгляд, тотчас вздрогнула и немедленно устремила взор на того, кто ее лорнировал, причем так, словно ее принудила к этому какая-то незримая сила. Она оставалась в этой позе до тех пор, пока доктор не перестал на нее смотреть.
А этот лорнет вы тоже получили от какого-нибудь наследника, сударь? спросил Гофман.
Нет, я получил его от господина де Вольтера.
Так вы и его знали?
Прекрасно знал, мы с ним были весьма близки.
Вы лечили его?
Он не верил в медицину. По правде говоря, он мало во что верил.
А правда ли, что он исповедался перед смертью?
Он, сударь? Аруэ? Полноте! Он не только не исповедался он дал славный отпор священнику, который пришел к нему. Я могу рассказать вам об этом во всех подробностях, я ведь при сем присутствовал.
Что же там произошло?
Аруэ собрался умереть; приходит к нему Терсак местный кюре и тоном человека, не желающего напрасно тратить время, спрашивает его:
«Сударь, верите ли вы в Пресвятую Троицу?»
«Сударь, прошу вас, дайте мне спокойно умереть», отвечает Вольтер.
«Однако, сударь, настаивает Терсак, мне необходимо знать, признаете ли вы Иисуса Христа сыном Божьим?»
«Черт возьми! кричит Вольтер. Не говорите мне больше об этом человеке!»
И, собрав последние силы, он ударяет кюре кулаком по голове и умирает. Как я смеялся! Господи, как я смеялся!
В самом деле, тут есть чему посмеяться, с презрением в голосе сказал Гофман. Впрочем, это конец, достойный автора «Девственницы».
О! «Девственница»! воскликнул черный человечек. Какая превосходная вещь, сударь! Какое восхитительное произведение! Я знаю только одну книгу, которая может с ней соперничать.
Что же это за книга?
«Жюстина» господина де Сада; вы знаете «Жюстину»?