На дворе стояли неласковые к вольномыслию времена Николая Павловича, и Сенковскому менее всего хотелось иметь неприятности со Святейшим синодом из-за «кощунственного» пересмотра душещипательной истории двух юных князей, погибших от рук злодея-брата.
Посему он, не мудрствуя лукаво, дописал в тексте перевода «Бурислейф (Святополк)», благо к таким методам Сенковский, старый норманнист, представитель той славной школы, что не моргнув глазом уже третий век населяет страницы книг химерическими сочетаниями вроде «Варяги (норманны)», или пытается нас убедить, что там, где в летописи написано Перун, надобно читать Тор или Один[29], был привычен.
Хотя имя убитого норманнскими наймитами «конунга», ей-же-ей, нимало не напоминало Святополка. Между тем имя Святополка было в Скандинавии прекрасно известно. Его там произносили как «Свантеплок» и даже позаимствовали его у славян (как и Владимира-Вальдамара). Сокращенно оно звучало как Сванте сказочник Сванте Аррениус, таким образом, оказывается тезкой киевского князя! Ничего ровным счетом не напоминало описанную летописью участь «Окаянного» князя и в рассказе об убийстве норманнами Бурислейфа. Зато рассказ об убийстве князя в шатре посреди чистого поля двумя выходцами из-за Варяжского моря до боли напоминал обстоятельства одной описанной в летописи смерти. Да и само имя Бурислейф есть не что иное, как скандинавская огласовка славянского Борислав, сокращенно Борис!
Так вот, ознакомившись с данными саги, советский ученый Н.Н. Ильин и сделал в 1957 году напрашивающийся вывод настоящий убийца Бориса отнюдь не Святополк, а Ярослав! Наш современник А.Л. Никитин пошёл дальше и сделал смелое на мой взгляд, даже чересчур смелое предположение, что Борислав, Борис это не что иное, как крещёное, христианское[30] имя Святополка (и Сенковский, получается, неожиданным для себя образом оказывается прав).
Благо культ Глеба, складывается впечатление по древнерусским находкам, чуть не на век старше культа Бориса. Всё же я погожу присоединяться к такому мнению представить себе, что одного и того же человека восславляли как святого и проклинали как «Окаянного» за убийство его же самого у меня, честно скажу, от таких виражей кружится голова.
Однако всё же кто убийца, кому верить, летописи или саге? Лично я предпочитаю сагу её рассказ жизненнее, её герои не напоминают плаксивых и болтливых героев и безмозгло-злобных злодеев из латиноамериканских сериалов. Она больше считается с реальностью. Кроме того, её правдивость (там, где речь не идёт о неустанном хвастливом подчёркивании заслуг земляков) подтверждается даже археологией.
Однако всё же кто убийца, кому верить, летописи или саге? Лично я предпочитаю сагу её рассказ жизненнее, её герои не напоминают плаксивых и болтливых героев и безмозгло-злобных злодеев из латиноамериканских сериалов. Она больше считается с реальностью. Кроме того, её правдивость (там, где речь не идёт о неустанном хвастливом подчёркивании заслуг земляков) подтверждается даже археологией.
Летопись утверждает, что Ярослав Владимирович был хром с детства, сага что он охромел в битве. Найденные останки Ярослава (по черепу коих сделан известный каждому школьнику скульптурный портрет князя) не обнаруживают следов какой-то врождённой болезни или детского увечья, зато на костях ноги след полученного и зажившего уже в зрелые годы ранения.
А ещё меня настораживает одно обстоятельство в отношении Ярослава Владимировича. Как и все знатные мальчики и юноши Европы (и не только Европы) того времени, Ярослав рос у одного из приближённых отца, «кормильца», как тогда говорили.
Кормильцем Святослава был Асмунд, кормильцем самого Владимира Добрыня. А знаете, читатель, как звали кормильца Ярослава?
Блуд. Тот самый злополучный воевода несчастного Ярополка, предавший своего государя сыну хазарской рабыни. Соучастник братоубийства. Как хотите, читатель, а к воспитаннику такого типа у меня как-то маловато доверия.
И если среди подозреваемых в братоубийстве оказывается воспитанник соучастника такого же преступления то кому как, а мне этого и без «Эймунд-саги» достало бы, чтоб заподозрить новгородского правителя.
Любопытно, кстати, что «Мудрым» Ярослава потом уже нарекли историки, с подачи певших «распространителю православной веры» хвалы летописцев. Современники называли его Хромцом. А европейский хронист, современник Ярослава, Роджер переводит, очевидно, его прозвище на латынь Малесклодус. Злой Хромец.
Летопись, кстати, сохранила упоминание об ещё одном подозрительном деянии (точнее, злодеянии) «Злого Хромца». Незадолго до того, как он объявил народу Новгорода, что великий князь Владимир умер, его варяжский отряд был полностью перебит «стихийно взбунтовавшимися» новгородцами на дворе какого-то Парамона судя по имени, ревностного христианина в быту-то у большинства русичей, пусть и крещёных, христианские имена не войдут в обиход ещё очень долго.
Потом новгородцы отправляются на двор Ярослава, судя по всему, ничуть не ожидая какого-то недовольства князя истреблением его наёмников. Немного странное для бунтовщиков поведение, вам не кажется, читатель? Тут победителей варягов, однако, ожидает гибель княжьи люди убивают их. Эта череда умертвий напоминает времена «святой» Ольги.
Вовремя, очень вовремя ускакали Эймунд и Рагнар в далёкий Полоцк. Не то и им лежать на Парамонем дворе, как и их друзьям по варяжской ватаге (на востоке, в Византии-Микльгарде и на Руси-Гардах, норманны обычно вливались в отряды варягов).
Вина же последних могла состоять только в том, что они могли что-то слышать от исполнителей убийства а потом, пущей надёжности для, под нож пустили и их убийц.
И всё же в чём же причина того, что убийство Бориса (Глеба пока оставим в стороне) приписали именно Святополку? Отчего летопись и «Сказание о Борисе и Глебе» пышет в его адрес такой яростью?
Конечно, Ярославу и его потомкам надо бы понадежнее опорочить свергнутого и загубленного законного государя. Но ведь князья-то, потомки Ярослава, называли своих детей Святополками а вот Ярославами ещё долго, кстати, не называли значит, не в князьях тут дело! А в ком, если не в них? В церкви?
Но чем же Святополк провинился перед церковью, что та, позабыв и точно такое же деяние «святого» Владимира, и полнейшую обыденность убийства ближайших родичей (не только братьев, но и отцов, и матерей!) в «богоспасаемой» Византии[31], откуда пришла на Русь «благая весть мира и любви», начинает вдруг языческой вельвой выкликать проклятия «братоубийце»?
Предупрежу сразу, читатель, прямого ответа на этот вопрос в источниках нет. Но есть целый ряд подозрительных обстоятельств.
Летописец, расписывая злодеяния «Окаянного» Святополка, в сердцах проговаривается тот-де «не знал», что кроткий царь Давид (кстати, «прославившийся» массовым истреблением пленных и впервые в мировой практике использовавший для этих целей печи за тысячи лет до Освенцима (2 Цар. XIL31) в псалмах сказал по поводу подобных деяний то-то и то-то.
Как странно, однако же, собиравший со всей земли на предмет обучения книжной, в первую голову, конечно, библейской, премудрости детишек Креститель не удосужился обучить оной собственного, пусть и приёмного, сына?!
В летописи же, во время описания взятия войсками Ярослава Новгородского Киева, сказано: «погоре церкви». Лев Николаевич Гумилёв предположил, что жгли церкви воины Ярослава, и сделал на этом основании чересчур далеко идущие выводы о чуть ли не язычестве ещё не провозглашённого Мудрым князя.
Однако это мнение не подтверждается ни одним источником и русские, и скандинавские, и германские, и византийские источники знают Ярослава как убеждённого христианина. Если его «обращение» состоялось в Киеве, церковные авторы не оставили бы без внимания столь излюбленного ими (от Бравлина и Аскольда до Владимира) сюжета язычник и разоритель христианских святынь, одержав физическую победу, сам побеждён могуществом «истинной» веры.
А может, речь шла о том, что во взятом Киеве были погоревшие, разрушенные церкви? И не надо лицемерного негодования по поводу вандализма язычников! Во-первых, это не их учили подставлять правую щеку, схлопотав по левой, «любить врагов своих» и «благословлять ненавидящих их».
Чужаки и отступники рушили их святыни не их ли правом было воздать святотатцам по справедливости? В конце XX века кроткие и всепрощающие христиане предпочитали, дорвавшись до власти, вместо того чтоб выстроить новые церкви, отнимать у городов музеи и детские кинотеатры. Кто кричал о вандализме в те дни пусть бросит камень в воинов Святополка.
Во-вторых, церкви как раз и ставили сплошь и рядом именно на тех местах, где стояли разрушенные языческие святилища. А место для этих святилищ было в глазах язычников, по крайней мере, не человеческим произволом, а волей Богов. Они, в отличие от христиан, не могли построить храм где вздумается. Приходилось расчищать места. Только и всего.
Летописи восславляют Ярослава за неимоверные заслуги в деле распространения христианства на Руси при нём-де оно начало «шириться и укрепляться». Простите, но он, по тем же летописям, построил всего лишь четыре церкви в чём же состояли его заслуги в «расширении и укреплении» христианства?
В годы, последовавшие за победой Ярослава, летописи сообщают об освящении нескольких, ещё вроде бы при Владимире возведённых церквей. В их числе ни много ни мало возведённая Владимиром на месте повергнутого Громовержца Десятинная церковь, первая церковь православной Руси. Может, их пришлось святить заново?
И.Н. Данилевский обращает внимание на то, что рассказ о кончине Святополка летописец завершает фразой «есть его могила и до сего дне». Так заканчивали рассказ о жизни языческих князей (Олега Вещего, Олега Святославича и т. д.). К князьям христианским эта формула не применяется.
В паремийной традиции православной церкви Святополка повелось называть Поганополк. Поганым в те времена именовали именно и конкретно язычников, никакого иного значения во времена Святополка Ярополковича это слово получить не успело.
Наконец, в саге об Эймунде советник «конунга Ярислейфа» сообщает ему о противнике: «Я слышал, и это очень вероятно! что он отступится от христианской веры». Правда, говорится это про Бориса-«Бурислейфа».
Есть такой интересный вид источников миниатюры Радзивилловской летописи. Понятно, их не по разу перерисовывали и правили, и на них вполне можно встретить, скажем, варяжского воина в рыцарском шлеме с подвижным забралом XV века.