А давай: ты первое отделение в Доме культуры, а я в кинотеатре, а в антракте на такси, меняемся, гоним по второму отделению и как раз успеваем на московский поезд?
Вообще эта вещь на гастролерском языке называется «вертушка».
Гениальная идея! говорит Никита Богословский. По два концерта за вечер и завтра мы дома.
Местные организаторы против такой скоропалительной замены не протестовали. Афишу в те времена художник домкультуровский переписывал за пятнадцать минут. А на Богословского всегда больше желающих соберется, его-то песни все знают. Тут Кац как бы в нагрузку идет, второго номера работает. Хотя композитор хороший и человек интересный.
Ну сбор публики, подъезд, фойе, гул, праздничная одежда московские композиторы приехали, знаменитости. Стулья, занавес.
«Нет-нет, говорит Богословский, объявлять не надо, мы всегда сами, у нас уже программа сформирована, чтоб не сбиваться».
Ну сбор публики, подъезд, фойе, гул, праздничная одежда московские композиторы приехали, знаменитости. Стулья, занавес.
«Нет-нет, говорит Богословский, объявлять не надо, мы всегда сами, у нас уже программа сформирована, чтоб не сбиваться».
Ну свет! аплодисменты! выходит! Кланяется: правую руку к сердцу левую к полу.
Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор, говорит Никита Богословский, в точности копируя интонации Сигизмунда Каца. А люди с хорошим музыкальным слухом это умеют.
Сначала, как принято, несколько слов о себе. Я родился еще до резолюции, в 1908 году в городе Вене.
О! внимание в зале: времена железного занавеса, а он в Вене родился, не хухры-мухры.
Мои родители были там в командировке. А Вена был город музыкальный
За месяц гастролей они программы друг друга выучили наизусть. И думать не надо само на язык выскакивает слово в слово.
И Богословский, копируя позы Каца, с интонациями Каца, точно воспроизводя фразы Каца, чудесно ведет программу.
Но чтобы наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы, наверное, знаете. Песня военная.
Он садится к роялю, берет проигрыш и с легкой кацовской гнусавостью запевает:
Шумел сурово брянский лес
Нормально похлопали, поклонился.
Телевизора-то не было! В лицо никого не знали! Не киноактеры же!
А для начала такие интересные вещи. Мне довелось аккомпанировать еще Маяковскому. Вот как это случилось
И он нормально гонит всю программу.
Когда я служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка
И только за кулисами администратор помощнику: «Все ты всегда путаешь! Говорил Богословский, Богословский, я ж тебе говорил, что это Кац!» «А вроде должен был Богословский» оправдывается помощник.
Обычный концерт, в меру аплодисментов, такси и во второе место.
Антракт. Буфет. Обмен впечатлениями. Второе отделение.
Выходит Кац. Если Богословский маленький катышок, то Кац длинная верста с унылым лицом. Неулыбчивый был человек.
И говорит:
Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор. И кланяется: правая к сердцу левая до пола.
В зале происходит недопонимание. Никак недослышали. Настороженность. Глаза хлопают и мозги скрипят.
Кто-то гмыкает. Кто-то хихикает коротко. Кто-то совершенно непроизвольно ржет. Ситуация совершенно необъяснимая. Хотят поправить Каца что он, наверное, Богословский?..
Сначала, как принято, несколько слов о себе, добрым голосом Богословского говорит Кац. Я родился еще до революции, в городе
Вене, говорит кто-то в зале тихо.
Вене, продолжает Кац. Мои родители были там в командировке.
И тогда раздается хохот. Эти родители в командировке всех добили. Хохочут, машут руками и радуются. Командировка понравилась.
Ситуация непонятная. Кац рефлекторно оглядывается: над чем там они смеются? Сзади ничего нет, но зал закатывается еще пуще.
Потом зал переводит дыхание, и Кац-2, получив возможность как-то говорить, продолжает:
А Вена была городом музыкальным
Остатками мозгов зал попытался понять, что происходит. Этому счастью трудно было поверить. Это какой-то подарок судьбы.
Но чтобы наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы, наверное, знаете
Он садится к роялю, незаметно проверив застегнутую ширинку, заправленную рубашку и целость брюк в шагу. Это ему незаметно, а зал стонет от наслаждения. Но вдруг последнее сомнение и последняя надежда: что он споет?
Шумел сурово брянский лес
гнусавит прочувственно Кац-2.
В зале кегельбан. Ряды валятся друг на друга и обнимаются, как в день победы. Иногда несчастный композитор льстиво и растерянно улыбается, пытаясь попасть в резонанс залу и постичь его реакцию, и это окончательно всех сбивает и добивает.
Кац-2 впадает в ступор. Он борется с дикой, непонятной ситуацией со всем опытом старого артиста. Он вставляет в этот грохот свое выступление:
Мне довелось аккомпанировать еще Маяковскому
Недоуменное мрачное лицо и точный повтор превращают номер в элитную клоунаду, взрывную эксцентрику.
Уа-ха-ха-а!!! разрывает легкие зал.
Человек устроен так, что хохотать слишком долго он не может. Опытный печальный Кац-2 ждет. Через несколько минут зал успокаивается, всхлипывая и икая. И Кац, мученик Госфилармонии, обязанный исполнить свой долг художника, композитора, отработать деньги, продолжает:
Когда я служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка
Уа-ха-ха-ха!!! находит в себе силы зал.
Администрация смотрит из-за кулис с безумными лицами. Они в психиатрической лечебнице. Мир сошел с ума.
Кац-2 с заклиненными мозгами впадает в помраченное упрямство. Он категорически хочет продавить ситуацию и выступить. Любое его слово встречает бешеную овацию и взрыв хохота. «Ой, не могу!» кричат в зале.
Каждые двадцать секунд, как истребитель в бою, Кац-2 вертит головой, пытаясь засечь причину смеха с любой стороны. Это еще больше подстегивает эффект от выступления. Силы зала на исходе.
Наконец он стучит себя кулаком по лбу и вертит пальцем у виска, характеризуя реакцию зала. Зал может благодарить композитора только слабым взвизгиванием. Кто хрюкает на вдохе, у кого летит сопля в соседний ряд, кто описался, люди не владеют собой.
Не выдерживая, необходимо же спасать ситуацию, администратор выскакивает на сцену и орет:
Кто вы, наконец, такой?!
Я композитор Сигизмунд Кац ставит пластинку с начала композитор Сигизмунд Кац.
Зал при смерти. Паралич. В реанимацию. На искусственное дыхание.
Никиту Богословского на шесть месяцев исключили из Союза Композиторов. Сигизмунд Кац два года с ним не разговаривал. И никогда больше не ездил в поездки.
2. Премия
В Москве возвели семь сталинских высоток: резной силуэт эпохи. И в двух давали квартиры знатным людям страны. Под шпилем на Котельнической набережной одаряли престижной жилплощадью творцов. Обожавший все новое Никита Богословский въехал в новую квартиру. Кругом жили новые соседи.
Соседи были разные. Творцы частично склонны к богемному образу жизни. А также паразитическому. Под сенью лавров привыкают к халяве. Империя ласкала своих наемных трубадуров досыта. Стиль ампир развращает искусство.
Скажем, драматург Владимир Губарев приобрел милую привычку на халяву ужинать. Он это дело поставил на деловую ногу. Звонил и извещал жертву:
Я к тебе сегодня приду ужинать. Ты ведь дома. Вот и отлично. Часов в девять. И клал трубку. Ответ его не интересовал. В смысле только мешал. Краткость сестра таланта. Драматург. Предупредил и съел. Дружески так. Гость. Ты пока готовься.
А как-то отказать неудобно. Не по-дружески. Не по-соседски. Вроде ты жлоб. Вроде ты его видеть не хочешь. Или жаба душит кусок хлеба соседу дать. Люди-то все жили в высотке не нищие. Известные, хлебосольные, своя душа шире чужого брюха.
Короче, Губарев всех достал своей продразверсткой. И следил, кто в отъезде, кто вернулся: гестапо наладил! Составил типа графика: очередная повинность, чтоб не слишком одних и тех же объедать. А выпить наливал себе со стола сам; не стеснялся.
Таким образом, звонит он днем в очередной раз Богословскому:
Старик, я знаю, ты сегодня дома. Я к тебе вечерком загляну к ужину, часов в восемь, лады? И трубка: бряк!
Богословский задумывается, глядя в окно на эксклюзивный пейзаж с Кремлем. Матерится беззлобно, с какой-то даже философской интонацией И начинает готовиться к ужину. Домработнице велит то-сё сходить купить. Друзьям тем-сем позвонить, пригласить. Сходить кое-куда. Чего уж одним Губаревым ограничиваться, гости так гости.
В друзьях у Богословского роилось и слиплось пол-Москвы, и все сплошь народные артисты и заслуженные деятели. И первый поэт страны Константин Симонов, и первый драматург Алексей Арбузов, и первый писатель-международник Илья Эренбург, и главный диктор государства Юрий Левитан. Хотя Левитан прийти не смог по занятости; но на часок Богословский его навестил, у них были свои дела.
В девятом часу народ собирается. Компания избранная и теплая. Сливки общества в интерьере. Кремлевские звезды! не нынешним проходимцам чета. Пьют, закусывают, рассуждают о возвышенном. Бойцы вспоминают минувшие дни: то взлет то посадка, то премия то разнос. Смачные мужские сплетни под стакан: сейчас награды по сговору, а не по заслугам.
Погодите, сытно вспоминает Арбузов, а когда, кстати, оглашение по Госпремиям? Ведь оно сейчас где-то в среду?
Да как раз сегодня Комитет по премиям заседал, говорит Симонов и смотрит на часы. У меня два года ничего нового, я не слежу
А мне в прошлом году первой степени дали, машет Эренбург.
А настенные часы машут маятником, и Богословский предлагает:
Без пяти девять последние известия будут послушать?
А мне в прошлом году первой степени дали, машет Эренбург.
А настенные часы машут маятником, и Богословский предлагает:
Без пяти девять последние известия будут послушать?
Включает приемник, и он тихо бухтит про выпуск кирпичей и народную самодеятельность.
Часы бьют девять. Никита прибавляет звук. А приемник, как тогда было, большой лакированный ящик, ламповая радиола, верньеры под светящейся шкалой, индикаторный глазок и клавиши. Дизайн!
Подстраивает он волну, щелкает регистром, чтоб речь разборчивей звучала. Сигналы точного времени пропищали. Последние известия. И действительно:
Внимание. Говорит Москва. Передаем правительственное сообщение.
Металлический тяжкий баритон пророчит и обрушивает информацию катастрофического масштаба. Приговор эпохи оцепенил героизмом дух и пространство. В грозном торжестве гремит гибель богов. Юрий Левитан. Апокалипсис нау. Кто не слышал не поймет. От его праздничных объявлений дети писались в ужасе. Голос века. Любимый диктор Сталина.