Париж, 9 ноября 1923 года
«Вчера читали во французских газетах о страшных погромах в Берлине. Ничего лучшего от немцев нельзя было и ожидать. Ничего омерзительнее и подумать нельзя. Кстати, меня обеспокоило то обстоятельство, не воспользовался ли тот миленький немчура и не подослал ли громил к вам?
Дорогой Наум, ты не беспокойся, я почти уверен, что деньги ты получишь не меньше 200 долларов, а тогда ты смело проживешь вдвоем 4,5 месяца, дешевле 40 долларов никак нельзя»
«Все эти люди, которые еще занимаются тем же, что у нас 45 лет назад. Не признают живописи. Не признают искусства, сами же надуваются чуть не лопаются от натуги и все же стилизуют, строят домишки, из кожи лезут, а все модерничают»
Париж, дата неразборчива. 1924 год
«с завода меня рассчитали, ибо нашли меня недостаточно физически здоровым, так как работа моя заключалась в перетаскивании с места на место тяжелых механических частей чистой и легкой работы не дают, малярной работы нет, так как все производят механически, окраска тоже, к чему я, собственно, стремился, но обманулся. Зарабатывал я 2 франка в час, но через восемь дней у меня пошла кровь носом, меня на следующий же день рассчитали Итак, полежав несколько дней дома, я в поисках хлеба насущного стал искать другую работу, вспомнил я, что был я однажды художником, и пользу мне принесут все же кисти в деле И вот пошел я к малярам работа начиналась для меня ужасающая я опять зашатался и меня рассчитали после 10-дневной работы»
Париж, дата неразборчива. 1924 год
«Начну с вернисажа. Народу было очень много, как ни на одном вернисаже Был Липшиц, два раза с компанией. Пикассо пришел со Зданевичем, остался долго Стал изучать вещь за вещью Говорил со мной долго. Твои вещи его поражают но он хитрый. Он ходит и без меня, когда меня нет, вчера опять был. Из всех вещей его особенно поражают это торс твой, затем твоя маленькая вещь с двумя окружностями Зданевич кричит на всех перекрестках вот, мол, что такое конструктивизм вне Габо и Певзнера его больше нет. Советская власть пусть гордится На выставке бывают все люди науки, изучают долго Говорят, что не видели столько мужчин (всегда женщины), и мне кажется, что это и есть тот зритель, для которого выставка предназначена. Не нравятся мне посещения Пикассо он уже сдирает, в этом нельзя сомневаться. Он много работает для театра, и ясно, что ему нужно от нас»
Париж, дата неразборчива. 1924
Париж, дата неразборчива. 1924
«10 числа выставка закрывается Во всяком случае, я счастлив. С одной стороны, за тебя, что тебе только работать надо, и ты продашь все. С другой, я вижу, что моему искусству отдали колоссальное значение я, правда, особенно не породил никакой своей живописи, ибо в Париже все умеют, но не до такой степени Я повторяю, Наум, хоть деньги нужны до отчаяния, но нельзя этому теперь значения придавать. Вальдемар Жорж говорит, что это успех исключительный Имей в виду, что Вальдемар Жорж это для французов Бог стоит ему сказать слово про художника, и ему уже платят за его произведение деньги. Он определяет, он крестит мастера, он все и вот я начинаю к нему ближе приступать он страшно независим и недоступен, но к нам у него слабость, он говорит буквально всем скульпторам и художникам идите к Габо и Певзнеру!..
Я просил его взять от меня на память что-нибудь, он, конечно, с радостью дал свое согласие Я еще не знаю, что ему подарю ему из моих вещей нравятся конструкции, о твоих и говорить не приходится. Но он, правда, говорит, что ему больше нравятся твои старые вещи
Должен тебе сказать, кругом такая тина, такая возмутительная грязь, что я был бы счастлив теперь забраться куда-нибудь в уголок, жить обособленно и работать! Ты, Наум, будь настороже. Кругом стаи голодных волков бродят. Расхитят и разметают в клочья. Идет новая эпоха. Начали мы ее еще в Москве в 20 году. Пикассо гений, он один сумел бороться со своей кликой и стоять во главе. Теперь давай руку и держись Запомни раз и навсегда, остались Пикассо и Брак, теперь идут на смену Габо и Певзнер. Это не пафос, это моя истинная вера!..»
Париж, 16 февраля 1925
«Я виделся здесь недавно с Кончаловским и другими московскими художниками. И вот в Москве такое невиданное и неслыханное нищенство, такой кошмар, такой ужас, такой вопль и стон у художников и интеллигенции»
Париж, 1 апреля 1925
«наконец получил от тебя хоть пару слов Слава Богу, что ты хоть здоров. Все же выходит, что пишем мы друг другу лишь, либо когда кто-либо из нас при смерти, либо раз в 10 лет. Недаром кто-то из наших дядек говорят когда встретил своего родного брата после 10-летней разлуки на одной из станций, стал жаловаться на своего портного, что у него болтаются рукава Ты спрашиваешь, как я выкручиваюсь, сам не знаю, вот еще не умер с голоду. Так, грош к грошу, и пока держимся. В этом месяце у меня была работа. Я помогал архитектору Мельникову при постройке павильона (с позволения сказать!) к декоративной выставке, мне заплатили 100 франков ты понимаешь, что для меня и эта помощь значит!..»
Париж, 27 июля 1925
«Я писал тебе как-то, что пристал к архитектору Мельникову. Вовсе не потому, что этот скороспел «гений» меня сыскал в Париже и снизошел ко мне, чтобы дать мне кое-что работать. Просто было приказано Волиным, секретарем, бывшим при Красине. Помнишь такого «Бориса» под кличкой из Брянска, он-то тебя помнит хорошо, да потом Садикер, с которым ты работал в «Накануне». Они-то меня и выручили, дали мне немного заработать. И вот шлю тебе снимок Русского павильона. Герб и надпись делал я и заработал так, что живу уже два месяца и еще на месяц деньги есть. Дело, конечно, не в моей надписи и гербе, а дело в стиле павильона, какая идет кругом кража нашей системы, вернее, твоей. Люди строят, крадут и строят, а мы с тобой надписи делаем под свое то, что, мол, произведение Мельникова, не Габо и не Певзнера»
Париж, 22 января 1926
«наша жизнь здесь в Париже в последнее время, вернее, в последний месяц, сделалась почти катастрофической, мне приходится тебя опять очень огорчить, но что поделаешь говорят, пришла беда, отворяй ворота. Одно за другим горе за нищетой, признаться, я было совсем поправил свои дела во время пребывания Мельникова. Я жил сносно. Но все ушло сразу. Я решил ехать обратно в Россию. Да, обратно, мне стало страшно, одиноко, голодно. На службу меня все же не берут. Поддержки никакой я на днях получил от К. С. Мельникова 20 долларов. Для меня это было просто так неожиданно, я не верил глазам своим. Но это ведь милостыня, понимаешь, случайная, вот, значит, что меня заставило думать о Москве. Но, к сожалению, Мельников мне не велел этого делать и никто, кто был здесь из Москвы. Но я ведь не один, на моей душе ведь грех еще одна жизнь, Виргинчик. Вот она-то меня все время и задерживает Она категорически отказалась ехать в Москву, говорит, езжай сам Она тоже почувствовала большую опасность. Ну и представь себе, первое, что она сделала, она пошла работать, вернее, петь Она несколько месяцев пела в хоре и соло в Нотр-Дам Виргиния окончательно вырвала у меня почву под ногами. Она даже взяла себе нансеновский паспорт, чтобы раз и навсегда вырвать у меня с корнем мысль о возврате домой Я-то было рванулся, чтобы спастись, в Москву. Я уже там (в Москве) почувствовал, что то, над чем я работал так долго, зачеркнуто. Ну а теперь я, разумеется, живу тем, что и ты, работаю так, как ты, мыслю так, как ты. Ты впереди, я позади. Кто из нас лучше и что лучше это не важно, а важно, что ни ты, ни я не умеем бороться, не умеем защищаться т. е. я не умею. Ты, пожалуй, другой. Но может быть верно было бы поступить так, как когда-то делал Пикассо и Брак они работали враз. Что один, то другой пусть они теперь враги но они оправдали свою работу, они создали школу. Ну а мы? Мы одиноки. Ты одинок, я одинок»
Париж. 11 февраля 1927
«Приехав домой только что, застаю телеграмму от Дягилева на твое имя: пишет: «Милый Габо приходите срочно ко мне в Grand hotel мне необходимо срочно Вас видеть». Звоню по телефону к Дягилеву. Спрашиваю, в чем дело, не может ли он мне передать, что он хочет от тебя, ибо тебя в Париже сейчас нет. Узнав по телефону, что говорю я с ним, он очень обрадовался и просит меня немедленно зайти к нему в Hotel. Прихожу в Hotel оказывается, он посылал телеграмму и мне Ему нужно от тебя, во-первых, срочную постановку, а от меня (очевидно, тоже), ибо, говорит он, что будучи у меня, ты ему говорил, что хотел бы ставить вместе со мною. Я счел своим долгом поставить точки над i и сказал ему, что вещи, которые ему особенно понравились, это твои и что значит вести разговоры по поводу его постановки следовало бы с тобой. На это он возразил и говорит, что ввиду того, что речь идет совершенно не о той постановке кинетической, которую ты ему показывал в Париже, а о совершенно новой, поэтому он хотел бы вести разговоры и переговоры одновременно с нами (т. е. и со мной). Та кинетическая постановка, с которой он знаком, ему в данный момент совершенно не подходит и вот почему: через 2,5 месяца в Париже будет праздноваться 20-тилетний юбилей деятельности Дягилевского балета. Для этой цели он хочет, разумеется, дать последний удар. Хочет поставить самое крайнее и самое новое, для этой цели он привлекает тебя и меня или же кого-нибудь из нас. Решили они поставить басню Эзопа Теперь Дягилев хочет вот что! Во-первых, он хочет, во что бы то ни стало, чтобы ты срочно приехал в Париж для переговоров, он срочно вышлет тебе визу и готов тебе вернуть расходы за дорогу так он заявил ввиду срочности постановки
Реклама и шум колоссальны для нас, конечно. Этого нельзя, разумеется, достичь никакими выставками. Тем более, это дело интересное ввиду юбилея Дягилева: он привлекает, как он говорит, самые лучшие силы. Пикассо пишет вообще занавес к этому юбилею и т. д Подумай срочно и мгновенно. Нужно ли все это тебе или нам? Разумеется, все они, все те, которые до сих пор ставили у Дягилева, работали для рекламы. Может, и нам взяться за это дело? Я, разумеется, без тебя ставить не буду. Ты как знаешь. Можешь сам, если хочешь. Ибо речь идет главным образом о тебе. Он сам указывает, что твои вещи более театральны, мои же то, что он видел говорит, более станковые (это его мнение) и в то же время мое участие обязательно»
Париж, дата неразборчива, 1928
«нашу постановку Сергей Павлович возил чуть ли не по всей Европе: был во всей Германии, исключая Берлин, Вена, Будапешт, Испания, Голландия и др. гор. Можешь ли представить, что стало с постановкой! Тем не менее, они все время сами все чинили, меняли целлулоид, сломали и снова меняли, и постановка, и части арматуры, разумеется, в хорошем состоянии, от того беда не велика, если все кругом было заменено другим материалом. Но можешь ты представить, во что превратилась Богиня, от которой осталось пару пластинок и те не мои! Все было разорвано и спайка моя не выдержала, так как материал был сырой и, следовательно, дорога и время уничтожили все! Я значит, сколько было сил, все исправлял и привел хоть в мало-мальски приличный вид. Вчера, 8, постановка снова шла в театре Сары Бернар, и было столько народа, что не было куда яблоку упасть, а успех неописуемый, невзирая на ужасно потрепанный вид. Что ты скажешь? Но Сергей Павлович все помалкивает! и тщательно скрывает, что единственная вещь боевая у него теперь наша. Я давно уже знаю, что он едет с нашей постановкой в Америку, и лишь вчера он сказал, что хочет привести всю постановку в первый вид. Chatte пойдет еще 4 раза, и, полагаю, ты еще захватишь балет в Париже. Новую вещь он поставил но позор и скандал! Провалился окончательно С. П. выпустил новую программу для продажи в театре, и наша постановка помещена целиком»