Во время захвата корабля, турки и татары грозили ему, что отправят в Царьград; пускай-ка там расспросят у него: зачем это он ездит к хану граничиться по Чёрное море [102] да наводит сюда казаков! Потом требовали, чтобы посол, именем короля, приказал казакам возвратить галеру и товары с корабля. Посол отвечал: что это своевольные люди, а не подданные короля; что они столько же послушаются королевского посла, сколько и самих турок; что он, Писочинский, сам боится их не меньше, как и белгородцы. Насилу успел бедный «недоляшок» отречься от завзятых соотечественников и удержать за собой неприкосновенность посольского звания перед раздражёнными турками и татарами.
В день отплытия казаков, из Царьграда пришло в Белгород четыре галеры, предназначавшиеся для перевозки татар из Очакова, для похода в Венгрию. Им тотчас бы следовало пуститься за казаками в погоню; но страшное для Польши могущество турок опиралось на шатком основании на янычарах. Этот избалованный цареградскими деспотами народ подражал им самим в любви к азиатской неге и весьма неохотно ходил на войну. Любимой деятельностью янычар была торговля. Оружие носили они для красы, для защиты от посягательства таких же, как сами, варваров, да для разбоев и грабежа, которые всегда сопутствовали торговле в грубом состоянии гражданского общества. (Не сопутствуют ли они и ныне, карфагенянам XIX века, обитателям так называемого города, по его торговому господству над всеми городами вселенной? [103] Образчик наглости и бесстрашия относительно его султанского деспотства явили в своём лице янычары, прибывшие из Царьграда в Белгород на четырёх галерах. Они подкупили белгородского санджака, чтоб он заменил их присутствие на море каким-нибудь народом, и таким образом дал бы им возможность поторговать привезёнными из столицы товарами до возвращения флотилии из Крыма. Королевский посол был свидетелем этой сделки, и записал в своём дневнике, как санджак, в свою очередь, исполнил долг верноподданного. На другой день по отплытии казаков, он сел, с кем попало, на галеры и пустился якобы в погоню за казаками, но, отплывши за ближайшую гору, простоял там две ночи и один день; потом вернулся в Белгород, как будто не догнавши казаков. [104]
Королевского посла между тем осаждали чиновники санджака вместе с послами крымского хана. Они упрекали короля в том, что он не хочет обуздывать казаков, а мог бы это делать, если б хотел. Ведь всё это люди из его государства, а также из владений «князя Василия», князя Збаражского и других панов, подданных королевских. Перечисляли раздосадованные турки и татары даже города и посады, в которых живут казаки. Писочинский доказывал им «more solito», что это скопище людей из разных наций, между которыми есть, конечно, и королевские своевольники. «Оглянитесь на себя», говорил он: «у вас, в центре вашего государства, бунтовал лет десять Корай Язычи, природный турок, собравши вокруг себя людей той же самой нации вашей. Что хотел он, то и выделывал, сколько ни посылал ваш император против него войска. Наконец, вот недавно умер, но на его место вступил родной брат его Рустан, с которым ещё труднее вам справляться, и вы не приберёте ума, что с ним делать. [105] Ну, а этого пирата Бурат-райзу, который так давно разбойничает на Белом море и самому императору причиняет всякие досады и убытки, почему вы не усмирите? Когда казаки в земле моего государя жгли замки и города, когда грабили власти, убивали людей, брали в плен, вступали с нами в битвы, государь мой никому не жаловался и никого не обвинял, хотя между казаками довольно ваших турок и татар. Он собственными войсками велел поражать наголову Наливайка, Лободу, Косинского и других казацких предводителей с их огромными разбойничьими войсками; он карал их жестокими муками. [106] Но это разбойницкое скопище опять всё больше и больше собирается из разных государств, в том числе и из ваших собственных. Ведь и морских разбоев казацких никогда не бывало, пока ваши турки райзы не пристали к казакам и не научили их воевать, как люди, хорошо знающие море и опытные в науке мореплавания, без чего на море ходить невозможно. [107] Сами виноваты вы в том, что таких учителей выпускаете от себя. Вы не разрываете мира с нами, когда ваши белогородские люди вторгнутся к нам, хотя называете их, также как и наших, казаками: вы только приказываете побивать их. Следовательно и мы не нарушаем договора казацкими вторжениями». «На всё это», заключает свой рассказ Писочинский, «не отвечали они мне ничего rationibus, и остались при своём мнении».
Королевского посла между тем осаждали чиновники санджака вместе с послами крымского хана. Они упрекали короля в том, что он не хочет обуздывать казаков, а мог бы это делать, если б хотел. Ведь всё это люди из его государства, а также из владений «князя Василия», князя Збаражского и других панов, подданных королевских. Перечисляли раздосадованные турки и татары даже города и посады, в которых живут казаки. Писочинский доказывал им «more solito», что это скопище людей из разных наций, между которыми есть, конечно, и королевские своевольники. «Оглянитесь на себя», говорил он: «у вас, в центре вашего государства, бунтовал лет десять Корай Язычи, природный турок, собравши вокруг себя людей той же самой нации вашей. Что хотел он, то и выделывал, сколько ни посылал ваш император против него войска. Наконец, вот недавно умер, но на его место вступил родной брат его Рустан, с которым ещё труднее вам справляться, и вы не приберёте ума, что с ним делать. [105] Ну, а этого пирата Бурат-райзу, который так давно разбойничает на Белом море и самому императору причиняет всякие досады и убытки, почему вы не усмирите? Когда казаки в земле моего государя жгли замки и города, когда грабили власти, убивали людей, брали в плен, вступали с нами в битвы, государь мой никому не жаловался и никого не обвинял, хотя между казаками довольно ваших турок и татар. Он собственными войсками велел поражать наголову Наливайка, Лободу, Косинского и других казацких предводителей с их огромными разбойничьими войсками; он карал их жестокими муками. [106] Но это разбойницкое скопище опять всё больше и больше собирается из разных государств, в том числе и из ваших собственных. Ведь и морских разбоев казацких никогда не бывало, пока ваши турки райзы не пристали к казакам и не научили их воевать, как люди, хорошо знающие море и опытные в науке мореплавания, без чего на море ходить невозможно. [107] Сами виноваты вы в том, что таких учителей выпускаете от себя. Вы не разрываете мира с нами, когда ваши белогородские люди вторгнутся к нам, хотя называете их, также как и наших, казаками: вы только приказываете побивать их. Следовательно и мы не нарушаем договора казацкими вторжениями». «На всё это», заключает свой рассказ Писочинский, «не отвечали они мне ничего rationibus, и остались при своём мнении».
Турки были правы. Чтобы понять политику короля относительно казацких вторжений в турецкие владения, вторжений, которым постоянно вторили панские поползновения овладеть Молдавиею, или по крайней мере, запутать турецко-молдавские дела, надобно вспомнить начало московского смутного времени. Ведь и тогда королевское правительство лицемерило не только перед соседними народами, но даже и перед лучшими из панов своих, как например, перед Яном Замойским. Тот же посол, который доносил королю о своих оправданиях перед раздосадованными соседями, писал ему с дороги о тайном вторжении в заднестровские земли каменецкого старосты, с которым он имел сношения, и пана Горского, который собрал до тысячи казаков и повстречался ему под Ясами. Вместо того, чтоб остановить задирательный поход пана Горского, Писочинский поставил его в известность о том, что намерены предпринять татары, и советовал соображать с этим свои действия. [108] Двуличность, в войне и политике считалась у поляков делом естественным, особенно в отношении к народам иноверным. Всё внимание было обращено только на то, как бы не быть пойманными, что называется, на gorącym uczynku.
Отсюда можно заключить, как было бы странно со стороны казаков придерживаться какой-либо политики, кроме той, которую внушала им их позиция. Они не переставали «верстать здобычню дорогу» по Чёрному морю, не обращая внимания на те меры, которые принимались против них одними законодателями Речи Посполитой и нарушались другими. Да и сами эти законодатели, по крайней мере исполнители воли их, никогда не были уверены в возможности прекратить казацкие набеги. Коронный гетман Жолковский, в 1614 году, от 26 сентября, писал к королю из обоза у Ридкои Дубровы, между прочим, о том, что вручил послу в Турцию, пану Торговскому, план Запорожья, дабы удостоверить турок, что нет возможности выжить казаков из этой местности. «He в наше только время (так велел он послу говорить перед турками), но и в отдалённые века казаки имели там свои latibula (убежища): ибо ещё Геродот, древнейший из историков, упоминает, что в этих самых местах всегда гнездились такие же как и теперь разбойники». [109]
Эти две силы, коронно-шляхетская и разбойно-казацкая, развивались, падали и снова вставали параллельно. Они поровну разделили между собой право своевольничанья и область эксплуатации, но почти всегда случалось, что, где выигрывала одна, там теряла другая. Судьба государства и будущность общества вполне зависели от того, которая сила окажется более жизненною: та ли, которая, по-видимому, работала для цивилизации и созидала государство, или та, которая как будто стремилась возвратить общество вспять, и готова была поступить с государством, как слепой Сампсон с филистимскою храминой. Когда коронно-шляхетская сила проиграла громадную игру свою в Московщине, у казаков от той же игры остался в руках большой выигрыш. Не гоняясь за политическими призраками, они действовали по словам: «довлеет дневи злоба его», пеклись только о настоящем моменте и веровали, или чуяли сердцем, что будущее само о себе позаботится. «Якось воно та буде!» говорит и теперь украинец, чуждый политических мечтаний и слывущий у людей недалёких беззаботным хахлом. Беззаботные хахлы вывезли из Московщины столько добра, что давным давно «полатали злыдни», постигшие их под Лубнями, и были в силах совершать на море дела разбоя относительно врагов христианства, предаваемые проклятию в турецких летописях, [110] и дела человеколюбия относительно «бедных, бессчастных невольников», воспетые украинскими Гомерами. Час от часу приобретали низовые казаки на Украине всё больше и больше влияния. Конечно это влияние не было благотворно для культуры; призвание казаков, как временно необходимой корпорации, было не культиваторское. Под их предводительством собирались разного рода своевольные люди, нападали на панские усадьбы и разоряли панское хозяйство. Из-за соперничества двух противоположных сил, страдало всё население края, со всем его хозяйством. Но надо при этом помнить, что не будь этих буйных казацких куп, не дававших богатеть ни панам, ни панским подданным, не стояли бы на месте и те сёла, в которых бушевали казаки. Не явись в польских пограничных воеводствах новые буйтуры всеволоды, народные верховоды, научила бы шляхта весь русский народ черпать шапкой пыль перед ней, и создала бы государство без народа, без народного чувства, без народной поэзии, такое государство, которого следы мы с жалостью и негодованием видим над Вислой. Коазаки были призваны спасти народную будущность грубо-реакционным способом.
В одном из донесений к королю, коронный гетман Жолковский писал: «Казаки овладели всей киевской Украиной, господствуют во всём приднепровском крае, что хотят, то и делают». Но не одни казаки делали, что хотели. Пограничные паны научили их рыцарствовать; они же постоянно учили их и своевольничать. Самая война с Московским государством, из-за выдуманного ими царевича Димитрия, была для казаков школою разбоев, грабежей, и политической разузданности. Ничто не останавливало пограничную шляхту в её фантазиях относительно польского господства в Молдавии, ничто не останавливало и казаков, когда у них являлась охота пошарпать богатого турчина. В самый тот год, когда Струсь, герой Лубенского побоища, очутился вместе со своими соратниками в кремлёвской западне, его земляк и сосед, Стефан Потоцкий, вторгнулся, что называлось, na własną rękę в Молдавию, чтобы поддержать низложенного Турцией господаря, как поддерживали его товарищи тушинского вора, и пострадал подобно героям войны московской. Но сходство между одними и другими шляхетными героями этим не оканчивается. В глазах современников, поход Потоцкого предпринят был на własną rękę, а перед потомством лежат бумаги, из которых явствует, что король, через посредство Жолковского, поручил «Jego Mośi Panu Stefanowi Potockiemu, Staroście Felińskiemu, чтобы он, с частью войска, которое взяло деньги на королевскую службу, шёл в Волощину, прогнал оттуда Томзу, а Константина посадил опять на господарство». [111] Казаки, не зная, конечно, закулисных действий короля и коронного гетмана, шли по следам Потоцких, Корецких и других ополяченных братьев своих, но с той разницей, что казацкая выручка от похода превосходила панскую в несколько раз. Это происходило, прежде всего, от того, что «семилатная сермяга» и «подбитая ветром шапка» служили казаку там, где пану необходимы были златоглавы, адамашки, саеты. О прочем на сей раз умалчиваю. В виду шляхты, вдававшейся всё больше и больше в роскошь, вырастали соперники, страшные самою простотой своего быта. Здесь началась та самая борьба, которая происходила на далёком от Украины острове между роскошными английскими «кавалерами» и умеренными в одежде, пище, обстановке пуританами, борьба, совпавшая с кровавой Хмельнитчиной, которая, впрочем, не выдерживает с ней никакого сравнения. Противоположность между двумя лагерями, в этом отношении, была поразительна, и в особенности, что касалось до дележа добычи. Польская история наполнена безобразными сценами раздора между гербованными добычниками, и ещё более безобразными фактами утайки и расхищения общественных сборов. Казаки разбойничали для ремонтировки, но не было между ними примера кровавой схватки по случаю «паюванья» добычи. Они, как родные чада народа своего, превзошли, со стороны «стыдения», своих предшественников, варяго-русских князей: у тех, по сказанию «Слова о Полку Игореве», брат брату говаривал без всякого стыдения: «се мое, а то мое же», и по пословице: «в чужой руке кусок велик», называл «малое великим». Что касается до общественной собственности, то она хранилась в запорожских скарбницах без замков, одной честностью тех, которые за украденное конское путо, стоившее полушку, казнили своего товарища смертью. [112] Но обратимся к тому, чему верят охотнее, к разбоям и опустошениям казацким.