Жолковский, подобно каждому общественному деятелю, начиная с Агамемнона, имел своих порицателей и противников. В 1618 году он счёл долгом оправдать себя на вальном, то есть главном, варшавском сейме и выставить некоторые обстоятельства с точки зрения наблюдателя непосредственного. В его реляции, как и в реляции Претвича, многого для нас не достаёт, а иное, очевидно, окрашено в собственный цвет полководца, но всё-таки интересно слышать замогильный голос человека, столь известного в нашей истории.
Жолковский, подобно каждому общественному деятелю, начиная с Агамемнона, имел своих порицателей и противников. В 1618 году он счёл долгом оправдать себя на вальном, то есть главном, варшавском сейме и выставить некоторые обстоятельства с точки зрения наблюдателя непосредственного. В его реляции, как и в реляции Претвича, многого для нас не достаёт, а иное, очевидно, окрашено в собственный цвет полководца, но всё-таки интересно слышать замогильный голос человека, столь известного в нашей истории.
Прежде всего коронный гетман слагал с себя ответственность за военные действия свои, объявив сейму, что всегда и во всем следовал повелениям его королевской милости, а не внушениям собственного ума. Он говорил правду. Жолковский был русин, и сохранил врождённую русинам преданность верховной власти. Во многом он был не согласен с Сигизмундом III и прямодушно заявлял своё разномыслие, но, лишь только король высказывал окончательное решение своё, он исполнял его с той верностью, с той энергией послушания, к которой способны только характеры, от природы деспотические. Польские магнаты не понимали русина, и преданность его королю считали искательством, а это был в нём плод глубоких размышлений: он старался поддержать в Польше то, что одно могло бы спасти её от политического падения: монархическую власть. И сыну своему завещал он тот же принцип, когда выступал в последний поход свой. «Хотя бы ты видел и недостатки в государе», писал он в своей духовной, «лучше тебе держаться его твёрдо, чем искать перемен в правительстве: они очень вредны, очень опасны». Поэтому, слагая с себя ответственность, Жолковский не прятался за короля и его слабости: не этот смысл имело его самоуничижение; напротив, он указывал, как должен поступать каждый, и в том же прямодушном тоне перешёл к решению важного государственного вопроса: по каким случайностям и какими постепенностями пришла Речь Посполитая в опасное положение своё? «Причиной ссоры и столкновения с турком», говорил Жолковский, «были, во-первых, беспутные походы наших панов в Волощину, а во-вторых, казацкие наезды на владения турецкого султана».
Итак, по мнению одного из прямодушнейших панов, прежде всего виноваты были сами паны. Но многие ли способны к самообвинению? И высоко ли стояла польская шляхта в идее равноправности? На сейме всего больше хлопатали о том, как бы расправиться с казацким мотлохом. О себе забывали, себе не ставили в вину того, за что других казнили. Повторялась, в широком размере, история разрушения и грабежа краковского Брога, рассказанная Оржельским. [139] «Издавна шло к тому дело», продолжал Жолковский (что будет разрыв мира с турками), «но только в 1614 году язычники рассвирепели наконец за наши вторжения в Волощину. Как Иов проклинал день своего рождения, так я проклинаю тот несчастный день (в который наши вступили на волошскую почву). Были не раз обижены турки и прежде, но до этого дня наши экспедиции были гораздо счастливее. С того же времени точно с печи на голову: разозлились язычники, запенились, ни во что поставили рыцарских наших людей, и тотчас, недели в полторы, точно из пекла, налетел на нас Мехмед, опустошил Подолье и долго ещё не насытился бы нашей кровью, когда б я не прибежал к остатку нашего войска на Украину. В том же году вторгнулся опять Батыр-бей, и хоть у Сасова-Рога побили его наши, но это нам помогло мало: турки выхлопотали у султана войну против нас; сам дьявол их пришпорил. Казаки между тем, переплывши море, вломились в славный порт Синоп и причинили туркам на 40 миллионов убытку, не считая людей. Лишь только долетела весть об этом до Царьграда, двинулись на нас враги сухим путём и водой, и проникли в такие спокойные места, куда не смел до тех пор сунуться ни один неприятель». [140]
Что делал этот неприятель, и как удалился из под Очакова, мы уже знаем.
«Наступил 1615 год», продолжал Жолковский. «На провесни, казаки снарядили 80 човнов и выбрались на море; ударили на турок недалеко от Царьграда, между Мизевной и Архиокой. Близ того места султан был на охоте и видел из своего окна дым: казаки сожгли обе пристани. Раздосадованный султан бежал в Царьград и отправил против них армату. Казаки беспечно продолжали грабить. Погнали их наконец корабли и галеры по направлению к Дунаю; но тут казаки окружили турецкий флот, побили турок, взяли в плен самого предводителя; он предлагал за себя 30.000 выкупу, но умер от ран. Тогда всё разбежалось. Казаки привели турецкие галеры в Лиман и зажгли под Очаковом. Султан послал в августе татарского царя, который опустошил Подолье и Волынь, а какое отправил к вашей королевской милости посольство, вы, конечно, помните. [141] Наступило начало ноября. Тут наши в другой раз вторгнулись в Волощину: всё равно, что масло на огонь! Турки собрались на военный совет, и только два обстоятельства удержали их от похода: во-первых, персидская война, во-вторых, то, что ваша королевская милость оправдались перед Томзой, а я перед Али-башой: не наша в этом вина: частные люди затеяли волошский поход. Всё-таки этот поход haerebat им in animis (запал им в душу): послали морем Али-башу против казаков, а сухим путём Скиндер-башу против волошских своевольников. Казаки, в начале 1616 года, поразили Али-башу в Лимане, взяли у него десятка полтора галер и до ста човнов; сам он бежал. Тогда казаки сожгли Кафу и повоевали морские побережья. [142] Между тем Скиндер-баша двинулся в Волощину. Если б наши захотели, то могли бы уйти; погубили их temeraria consilia(дерзкие планы). Без сомнения, навлекли бы они на нас турецкий импет, но Скиндер-баша, сведав обо мне, не пошёл дальше. Потом полковник Вжесць вытеснил татар из Покутья, и в том же году отправлена была комиссия под Хотином. Один волошин, посланный от Скиндер-баши, говорил мне со слезами, что война против нас решена в Царьграде, и что прежде всего погибнет Волощина: султан хочет заселить её турками. Когда я сказал ему, что казаки не люди, а сброд из разных народов, он отвечал, что турки знать не хотят оправданий о казаках. [143] Но и в Константинополе, как известно вашей королевской милости, когда насбирали пленных казаков и стали их спрашивать, каким бы способом вытеснить казаков из их логовищ, пленники дали такой совет: Волощину заселить турками, овладеть Каменцем, русские края занять по Киев и основаться под самим Днестром. Только персидская война не дала выполнить этого плана. Не смотря на то, что великий визирь потерпел в Персии поражение, Али-баше приказано готовиться против нас к походу. Али-баша умер; на его место назначен Скиндер-баша. А в это время казаки переправились в Азию; ветер унёс их к Минере, и пошли берегом до самого Трапезонта. Это известно мне от шляхтича Квилинского: он попал в плен вместе с Корецким в Волощине и ушёл к казакам. Захватили они несколько кораблей, но, сведав, что Ибрагим-баша заступил им путь, повернули, под Бифорум, в paludem Meotidem(Азовское море) и очутились на Дону. Сколько наделали они тогда в Туреччине беды, расскажет Квилинский, а было их только 2.000. С Дону казаки пошли домой пешком. Ибрагим-баша между тем отправился на Запорожье и разорил их курени (domki); при этом взял у них штуки две-три пушек да десятка полтора човнов. Защищать их было некому: на Запорожье оставалось несколько сот казаков. Они должны были бежать; а другие вышли на влости ещё прежде». [144]
Таким образом о казацких походах мы узнаём только из источников посторонних. Без связи, без порядка, без освещения какою-либо идеей, эти сказания рисуют казаков точно видения бессмысленного сна, существовавшие для нарушения покоя турок, татар и польско-русских землевладельцев.
Но, мы собираем в один кодекс даже и сухие, бесцветные перечни того, что двигалось и работало по внушению какой-то живой мысли, что носит на себе важную для историка печать последовательного развития, и запечатлено своим отличительным колоритом. Будет время, когда из всего этого составится более ясный, более гармонический образ. Покамест, мы видим только некоторые черты. Мы видим Русь, выделившую из себя два войска, два боевые народа шляхту и казаков. Один народ служит идее якобы созидания и разрушает созданное; другой, напротив, только и думает о разрушении, величается им, поет о нём в поэтических песнях своих, но в его варяжничанье, в его необачном задоре врага сильного и опасного, присутствует идея созидания чего-то иного, созидания чего-то ещё «не сущего», отрицающего «сущее». Добродетели и геройские подвиги шляхты, на сцене, очаровывают наше внимание; за сценой, заставляют содрагаться и отворачиваться. Пороки и разбои казацкие отталкивают нас от этого скопища, при современной утончённости взгляда на вещи; но всякий раз, когда нам удаётся проникнуть в домашний очаг казака или хоть в запорожский курень его, мы там находим человека, из которого что-то будет, не такого, как шляхтич, этот отживший своё время тип, обречённый историей на исчезновение. Не пускаясь в нравственный, трудный анализ, если сравним только, чем ушли в Московщину и чем вернулись оттуда оба войска, не можем не поражаться контрастом.
Победители под Лубнями фигурировали на «позорнице» [145] всего мира, возводя на престол и низводя с престола царей. Побеждённых под Лубнями даже псевдосвои историки не отличили от хищной, тёмной, безобразной сволочи. Но, прийдя домой, московские герои терроризуют собственное государство, истощившее финансы на посев смут в государстве соседнем; король откупается от них с величайшим трудом, натерпевшись неслыханных неистовств и оскорблений в течение двух лет вместе со всей шляхтой, а откупившись, принуждён вести войну против людей, привыкших буйствовать купою или конфедерацией. Чем же кончаются подвиги московских героев? Одним из них, как злодеям, пойманным с оружием в руках, коронный гетман снимает головы на месте их разбоев; другим, по повелению короля, в многолюдном городе Львове устраивается публичная казнь, описание которой заставляет и нынче содрогаться каждого. [146] А в результате всего московского предприятия оказывается, что в 1615 году в распоряжении коронного гетмана находится для охраны турецко-татарской границы всего только 300 человек, с которыми гетман, ради сохранения своего и королевского достоинства, не выходит лично в поле, а посылает ротмистров. Королю не на что собрать больше войска, крайне, однако ж, необходимого, нечем платить войску жалованья, и это тому самому королю, от имени которого так ещё недавно, всего пять лет назад, польская шляхта говорила на сейме: «Нет во всей московской земле такого уголка, в котором бы польский воин не топил руки в крови исконного врага своего. И государь и государство, и столица, и гетман, и воин все разом в руках у польского короля». [147] Теперь коронный гетман доносил, что татары без всякого отпора шли мимо Барский замок целых пять часов; что они проторили шлях шириной на добрый выстрел из лука; что угнали в плен множество народа, и в том числе захватили одного знатного пана с женой и с двумя дочерьми. При этом он спрашивал у короля: прикажет ли он удержать на службе 300 всадников по истечении четверти года, на которую они наняты, удержать, «для одной только славы, чтобы была хоть какая-нибудь speсies (тень) войска, чтобы хоть было чем стращать своевольных казаков, которые собираются по Украине в купы». Вся надежда на защиту границ заключалась в том войске, которое, по воле и по неволе, содержал каждый пан у себя в имении. На наём коронного войска сеймующие паны не находили средств, и этим ставили короля ниже уровня польского магната, ежедневно окружённого войском. [148]
Между тем, казаки одерживали победу за победой над турками, гибли в море от бурь и неудачных битв, однако ж обновлялись весьма скоро и довели дело до того, что берега Чёрного моря готовы были признать над собой господство запорожской республики. Уже турки, можно сказать, не владели Чёрным морем, и навигация между Лиманом и Босфором перешла в руки новых варягов. Они разбили турецкого адмирала, первого между визирями, второе лицо в империи после султана; все порты находились в постоянном страхе их появления и как бы в блокаде; торговые люди не иначе как украдкой пробирались от одного порта к другому, выгружали товары на берег, не смея ввериться морю и только удостоверясь, что казаков нет близко, снова грузили на корабли.
Победители под Лубнями фигурировали на «позорнице» [145] всего мира, возводя на престол и низводя с престола царей. Побеждённых под Лубнями даже псевдосвои историки не отличили от хищной, тёмной, безобразной сволочи. Но, прийдя домой, московские герои терроризуют собственное государство, истощившее финансы на посев смут в государстве соседнем; король откупается от них с величайшим трудом, натерпевшись неслыханных неистовств и оскорблений в течение двух лет вместе со всей шляхтой, а откупившись, принуждён вести войну против людей, привыкших буйствовать купою или конфедерацией. Чем же кончаются подвиги московских героев? Одним из них, как злодеям, пойманным с оружием в руках, коронный гетман снимает головы на месте их разбоев; другим, по повелению короля, в многолюдном городе Львове устраивается публичная казнь, описание которой заставляет и нынче содрогаться каждого. [146] А в результате всего московского предприятия оказывается, что в 1615 году в распоряжении коронного гетмана находится для охраны турецко-татарской границы всего только 300 человек, с которыми гетман, ради сохранения своего и королевского достоинства, не выходит лично в поле, а посылает ротмистров. Королю не на что собрать больше войска, крайне, однако ж, необходимого, нечем платить войску жалованья, и это тому самому королю, от имени которого так ещё недавно, всего пять лет назад, польская шляхта говорила на сейме: «Нет во всей московской земле такого уголка, в котором бы польский воин не топил руки в крови исконного врага своего. И государь и государство, и столица, и гетман, и воин все разом в руках у польского короля». [147] Теперь коронный гетман доносил, что татары без всякого отпора шли мимо Барский замок целых пять часов; что они проторили шлях шириной на добрый выстрел из лука; что угнали в плен множество народа, и в том числе захватили одного знатного пана с женой и с двумя дочерьми. При этом он спрашивал у короля: прикажет ли он удержать на службе 300 всадников по истечении четверти года, на которую они наняты, удержать, «для одной только славы, чтобы была хоть какая-нибудь speсies (тень) войска, чтобы хоть было чем стращать своевольных казаков, которые собираются по Украине в купы». Вся надежда на защиту границ заключалась в том войске, которое, по воле и по неволе, содержал каждый пан у себя в имении. На наём коронного войска сеймующие паны не находили средств, и этим ставили короля ниже уровня польского магната, ежедневно окружённого войском. [148]