На противоположном берегу дожидались польского уполномоченного две хоругви турок, хоругвь волохов и сверх того ещё «не малый полк татар». Паром был только один, и тот в дурном виде, а потому не скоро кончилась переправа, хотя множество конвойных коней пан Ожга велел переправить вплавь. На противоположном берегу приветствовал его, от имени баши, сперва один бей, а потом и другой.
На противоположном берегу дожидались польского уполномоченного две хоругви турок, хоругвь волохов и сверх того ещё «не малый полк татар». Паром был только один, и тот в дурном виде, а потому не скоро кончилась переправа, хотя множество конвойных коней пан Ожга велел переправить вплавь. На противоположном берегу приветствовал его, от имени баши, сперва один бей, а потом и другой.
Подробности, в настоящем случае, введут нас ближе в жизнь изображаемых народов, нежели описание самой громкой в истории (а это значит самой кровопролитной) битвы. Эти мелкие и часто как бы ничего не значащие обстоятельства действующих лиц и времени служат наилучшим комментарием для событий громких. Настоящее же, лишённое шума и пушечных громов событие следует причислить к весьма важным, по тем великим ожиданиям, которые соединялись у обеих партий с его желанным исходом.
Вслед за другим беем приехал к пану Ожге с приветствием Алишах-мурза. Тут же поздоровался с ним и волошский господарь. Пан Ожга не заметил, что перед татарским полком стоял Кантимир-мурза; тот обиделся невниманием и тотчас поскакал прочь с небольшим конвоем.
Посол надднестрянской Речи Посполитой двинулся в путь, сопровождаемый азиатской знатью и её многолюдным конвоем. Приехали в Кременчук, волошское село, сожжённое гостями-татарами. Под Кременчуком, в полумиле от польского стана по прямой линии, стоял кошем Кантимир-мурза; далее, в доброй миле расстояния от польского стана, расположился над Днестром седмиградский князь и с ним волошский и молдавский господари, ещё далее стояли турки, а за турками Алишах-мурза. Когда прибыли в кош Кантимир-мурзы, Алишах-мурза приставил к посольскому рыдвану десятка полтора татарских, а оба беки столько же турецких всадников, «поводного» же коня пана старосты трембовельского велели вести перед его глазами, держась при этом сами поближе к нему, и только этим способом нашли возможным проехать через татарское становище. А когда взъехали на высокую скалу, Алишах-мурза просил спутников подождать. Он боялся, чтоб татары, при сём удобном случае, не очистили посольского рыдвана и нашёл необходимым поместиться в нём, как гарнизон помещается в крепости. Несколько дней тому назад, у самого Скиндер-баши татары не только расхитили его походный экипаж, да и коней забрали. За горой стояли наметы самого Кантимир-мурзы. Тут выскочил из толпы татар пленный пахолик, принадлежавший к роте пана Казановскаго; недавно ездил он вместе с другими добывать сена под самым становищем татарским и, за свою невольную отвагу в панской неволе, поплатился неволей татарскою. Несчастный ухватился за стремя пана старосты; староста не велел ему идти прочь и вывел из татарского коша, а потом дал ему коня и привёл обратно в польский стан.
Уполномоченного надднестрянской Речи Посполитой провели последовательно через все становища, чтобы внушить ему надлежащую сговорчивость. Начинало уже вечереть, когда пан Ожга прибыл в турецкий лагерь. Там приготовлено было для него два намета. Десятка полтора чаушей приняли его с подобающими церемониями. Спустя немного времени, пришли два старых «хорошо одетых» [156] чауша с приветствием от Скиндер-баши. Посол отправил к нему с таким же приветствием своего переводчика, пана Отвиновского.
Утром 16 сентября, пришли к нему чауши с приглашением к турецкому главнокомандующему. В палатке Скиндер-баши заседал совет, состоявший из известных уже нам лиц. Многочисленная свита каждого из этих царьков окружала палатку. Всё вместе представляло вид внушительный. Но польские послы вели себя вообще гораздо мужественнее и даже умнее, нежели польские политики. Инструкцией, составленной в то время при королевском дворе, послу предписывалось «стоять подобно вкопанному пню, смотреть прямо вперёд перед собой, а потом поднять глаза на того, кому отдаётся посольство; не делать никаких телодвижений, не посматривать ни направо, ни налево, не качать головой, руки держать спокойно, а не хлопать рукой об руку, не теребить бороды, удерживаться от кашля, плеванья и сморканья, головы и ничего другого не почёсывать, в носу и в ушах не ковырять, губ не грызть, слова из уст выпускать так, как текут ручьи: сперва тихо, а потом всё громче и громче; ни речей, ни слов не повторять; говорящего не перебивать, а за прерванную речь не гневаться и, выждав, опять возвращаться к тому выражению, на котором речь была прервана», и пр. и пр. [157] Мы должны воображать себе пана Ожгу не ниже представленного здесь идеала польского посла: он был русин. Когда вошёл он в собрание, все встали со своих мест и приняли стоя приветствие панского уполномоченного. [158] Вслед за тем приехал Кантимир-мурза. «Пан Кантимир», обратился к нему Скиндер-баша, «вчера пан посол не приветствовал тебя, так теперь приветствует». Знатные господа поздоровались.
Когда церемониал был окончен, Скиндер-баша начал длинную речь о том, как султан твёрдо сохраняет дружеские отношения с польским королём, и т. д. и т. д., а король подаёт повод к нарушению мира, именно тем, что из его земли выходят казаки, жгут и опустошают султанские земли и так близко подходят к Царьграду, что падишах видит из окна встающий в разных местах дым. [159] «Это ведь очень обидно», продолжал Скиндер-баша. «Падишах никому не прощал так много, как польскому королю». И долго говорил об этом турок, «bo iest bardzo wymowny», [160] замечает составитель реляции.
Пан Ожга, согласно инструкции посольской, не прерывал его; но зато потом угобзил турецкий слух такими похвалами «королю королей» относительно дружеских чувств к жестокому врагу христианства, от которых, пожалуй, его католическое величество и отступилось бы; наконец, перешёл в главному пункту. «Что касается до казацких наездов», говорил он, «то баша никак не может назвать их нарушением пактов, потому что казаки разбойничают на Чёрном море от века, налетая с Днепра. Это делали они во времена греков и римлян, делали и во времена предков султана, как свидетельствуют о том разного рода трактаты и договоры их с предками его королевской милости. Так было и при деде, и при отце нынешнего императора; но они не считали казацких наездов нарушением пактов: они знали, как трудно польским королям сдерживать казаков. Все однако же польские короли чинили над ними суд и расправу: хватали их, рубили им головы, а Наливайка большими армиями и несколькими битвами уничтожил ныне благополучно-царствующий король, через посредство своего гетмана. Но ведь это в руках у вашего императора, быть, или не быть казакам».
«Как в руках у императора?» прервал его с живостью турок. «Да падишах желал бы, чтоб и племя их погибло!»
Посол, согласно наставлению, которое держал в памяти, отвечал спокойно: «Вот почему в руках. Казаков размножают одни татары. После каждого татарского набега, повоёванные ими люди обращаются в казачество, да этак уж и живут расстроем. Пускай же сперва султан уймёт орду; тогда король истребит казаков, и они во веки веков уже не появятся». Тут он привёл в доказательство цоцорский договор Казы-Гирея с канцлером Яном Замойским. «Доколе был жив Казы-Гирей и не вторгался в королевские владения», говорил он, «до тех пор, по усмирении казацкого бунта при Наливайке, не слыхать было о казацких наездах. Но, когда, по его смерти, начались татарские набеги, опять намножились казаки».
«Ну, пан посол», сказал ему на это Скиндер-баша, «положим, что ты оправдал себя в казацких разбоях. Но чем ты оправдаешь вторжения в Волощину? Тут уж не казаки, а ваши люди наезжали: Потоцкий, Михайло Вишневецкий, Александр Корецкий. Ведь они великие паны в вашей земле, и готовились к походам среди вас. А Гуманаеву сыну разве не посылали ваши люди подмоги, когда он воевал Седмиградскую землю? А Сербана разве не поддерживали они в наездах на Молдавию». И долго говорил баша на эту тему, «aggravando factum», по словам реляции.
Всё выслушал спокойно пан Ожга и отвечал, в свою очередь: «Удивляюсь, как может ясновельможный баша вспоминать об этом, как он может всё это приписывать королю! Я знаю, что он совсем иначе о том думает, о чём говорит Ведь на пленниках нашли королевские письма, в которых он строго воспрещал им вступать в Волощину, а когда уже вступили, повелевал, чтобы как можно скорее удалились оттуда! Да и сами они разве не показали то, что я говорю?»
«Не письмами их выгонять», сказал на это Скиндер-баша: «не надо было допускать панов к походу, а когда не послушались бы, тогда выгнать из Волощины силой».
«Мне кажется, мы теряем попусту время», отвечал Ожга. «Что было бы, когда бы королевские войска вступили в Волощину? Император ваш ещё больше прогневался бы, потому что, чем больше народу, тем больше людям обид. Но если баша хочет удостовериться, как это досадно королю, пусть он освободит Корецкого и других пленников: увидит он, как его королевская милость покарает их».
«Хорошо им и у нас», сказал Скиндер-баша.
«Будем же говорить о чём-нибудь более основательном», продолжал панский уполномоченный.
«Хорошо; но как же нам устроить дело?»
«А вот как: вы уймёте татар, пускай они не делают наших людей казаками, а пан гетман, по королевскому повелению, уймёт казаков, чтоб не ходили на море».
«Положим; но уплатите же условленную дань татарам, или, когда они вас воюют, не трогайте вы султанских владений, а воюйте их самих».
«Не письмами их выгонять», сказал на это Скиндер-баша: «не надо было допускать панов к походу, а когда не послушались бы, тогда выгнать из Волощины силой».
«Мне кажется, мы теряем попусту время», отвечал Ожга. «Что было бы, когда бы королевские войска вступили в Волощину? Император ваш ещё больше прогневался бы, потому что, чем больше народу, тем больше людям обид. Но если баша хочет удостовериться, как это досадно королю, пусть он освободит Корецкого и других пленников: увидит он, как его королевская милость покарает их».
«Хорошо им и у нас», сказал Скиндер-баша.
«Будем же говорить о чём-нибудь более основательном», продолжал панский уполномоченный.