На столе бедлам. За окном разруха в красноватом зареве мятежа.
Между стёкол вдруг оживает муха,
пробиваясь к форточке и жужжа.
То весенних фрезий залётный запах,
то светила циркульный полукруг.
Лишь одно незыблемо: справа запад,
если ты задумал бежать на юг.
Разольём гороховый суп по мискам.
Из другой эпохи, из тьмы другой
нам с картины чёрная одалиска
золотой подмигивает серьгой.
Уперевшись локтем в парчу подушек,
разгрызая косточку миндаля,
ждёт, пока Альгамбра себя потушит,
покачнувшись в пламени фитиля
Ввинтим в сумрак лампочку: день недолог.
Мавританке жемчуг, тебе горох.
Даже дым отечества нынче дорог,
поразмыслишь прежде, чем сделать вдох.
Только муха скутером ошалелым
в застеклённой мечется глубине.
Только мокрых веток углы и стрелы
ассирийской клинописью в окне.
Курортня зона
бомж на прогретом камне читает сартра
тот кто читает сартра сегодня бомж
чайка вопит как чокнутая Кассандра
и на нее бинокль направляет бош
буш с высоты планёра грозит Ираку
мысли Саддама прячутся в кобуру
грека с бокалом пива не рад и раку
он половину кипра продул в буру
некий турист проворный как марадона
щиплет лодыжку свеженькой травести
в пластиковом бикини летит мадонна
в шторм но никто не жаждет её спасти
над головой вытягиваясь редея
в кровоподтёках и дождевой пыли
облако то блажит бородой фиделя
то предъявляет розовый ус дали
скачет profanum vulgus в раскатах грома
бросив пронумерованные места
бомж на своем насесте читает фромма
крупные капли смахивая с листа
он умостился так чтоб волна бодала
как подобает хищнице со спины
организуя пряди его бандана
выгорела до цвета морской волны
все закипело сдвинулось помутилось
эросом гекатомбы слилось в одно
бомж прошивает время как наутилус
зная что лучший выход уйти на дно
не выпуская книги из рук он даже
рад что круша причалы рыча warum
шквальный поток смывает его с пейзажа
с грохотом перекатывая валун
* * *
Перепрыгнув такой провал, за которым уже никто
не поможет: давно порвал ту верёвочку, на плато
приземляясь в чабрец, в полынь, вдруг заметишь на вираже,
как сверкает морская синь И никто никогда уже
Там, где меньше твоей ступни выступ и несговорчив наст,
только чайка висит. Спугни резким криком тебе воздаст.
Только взбухшие ленты жил сердоликовых и зрачку
вровень спелая, что инжир, туча с вмятиной на боку.
А чего ты хотел баллад просветлённых, высоких од?
Причастившись от всех баланд водянистых, от всех щедрот
чёрствых, словно аэд в аид оступиться готов. Плющом
камень, шаткий, как зуб, обвит, где никто никогда ещё
* * *
* * *
Перепрыгнув такой провал, за которым уже никто
не поможет: давно порвал ту верёвочку, на плато
приземляясь в чабрец, в полынь, вдруг заметишь на вираже,
как сверкает морская синь И никто никогда уже
Там, где меньше твоей ступни выступ и несговорчив наст,
только чайка висит. Спугни резким криком тебе воздаст.
Только взбухшие ленты жил сердоликовых и зрачку
вровень спелая, что инжир, туча с вмятиной на боку.
А чего ты хотел баллад просветлённых, высоких од?
Причастившись от всех баланд водянистых, от всех щедрот
чёрствых, словно аэд в аид оступиться готов. Плющом
камень, шаткий, как зуб, обвит, где никто никогда ещё
* * *
В неподвижных травах шуршат акриды.
Закипают лотосы млечным соком.
Сердолик в двурогом венце Исиды,
А в венце Осириса мёртвый сокол.
О, когда бы знать, торопя объятья,
что любовь подобных всегда не к месту.
Если близость тел повлечёт к зачатью,
то слиянье душ приведёт к инцесту.
Вот она крадётся в тоске недужной
через весь Египет тропой обратной.
И сухие губы лепечут: «Муж мой»,
но внезапно, сбившись, бормочут: «Брат мой»
О, когда бы знать, расточая силы,
что в любви похожих блуждает вирус.
Ароматен лотос в верховьях Нила,
но в его низинах горчит папирус.
И уже плодом набухает тело,
отекают руки. Ты станешь притчей
во языцех. Дочь для себя хотела?
Но родится сын с головою птичьей.
И торгаш возьмёт за мешок пшеницы
твой венец двурогий и тот, в котором
нестерпимым жаром сухой зеницы
мёртвый сокол вспыхнет, как вещий ворон.
Алкей и Сафо
1В полумраке скрипнула дверца шкафа.
Он рубаху новую надевает.
На своей софе шевельнулась Сафо:
зычно зевает.
Говорит: «Купи молока и мёду,
винограду белого, литр олии.
Возвращайся к завтраку: непогоду
боги сулили».
Он её клюет на прощанье в щёку,
углядев при этом, как с тельца мухи
паучок спускается на защёлку
пыльной фрамуги.
Облепили пирс рыбаки. Пурпурно
золотая чаша всплывает грузно.
Запрокинув горло, зияет урна
коркой арбузной.
Он калиткой хлопает, раздвигая
плети мокрой жимолости. В «скворешне»
молодой курортницы плоть нагая
пахнет черешней
Целый день у Сафо мигрень. В сациви
не хватает соли. С горы подуло.
И авгур, чернеющий на оливе,
каркает: «Ду-р-ра!»
Рыбаки несут барабульку. Выжжен
южный склон, как знойная Иудея.
Сафо шепчет: «Гелиос, ослепи же
прелюбодея!»
И считает кур, шевеля губами.
Но, узрев повинную плешь Алкея,
застывает амфорой, выгибая
смуглую шею.
И на битву равных взирает сыто
на капоте солнцем нагретой «Нивы»
кошка черно-белая, Афродита,
щурясь брезгливо.
Стрекоза
Слишком длинные крылья вразвалку по стеблю цветка,
неуклюже ползёт. Но китайские льются шелка
в содроганиях лопасти. В небе расширится щёлка
и медовый, медлительный выпустят свет облака.
Не надейся, не август конец сентября. Но тепло
не промотано летом. Сферических зенок стекло
наполняется влагой, то светло-зелёной, то серой.
Кот, заметив движенье, крадётся и щурится зло.
И она поднимается. И, прозвенев вдалеке,
над сырой черепицей, стремительно входит в пике,
чтоб в раскрытую книгу залечь, как живая закладка,
на двухсотой странице, тринадцатой снизу строке.
И терцина из Данте, её золотистая мгла,
словно тайнопись, светит сквозь тонкую сетку крыла.
Поднебесной давильни пространство забрызгано соком,
и тяжелая капля по облачной кромке стекла.
На иглу не посадят не бабочка. Из-под руки
выгребая, взлетит, унося отпечаток строки.
Утром спустимся к морю: на гальке, расколотой штормом,
в отражённом луче слюдяные блеснут лепестки.
* * *
Что сегодня за день? Очевидно, среда.
В тёмной кроне подвижные пятна лазури.
Отвяжитесь: он спит и не смотрит сюда.
Домочадцы его осторожно разули.
Где упал, там и спит, губошлёп-маргинал,
головой упираясь в дубовую кадку.
Муравей, любознательный, как Магеллан,
изучает его загрубелую пятку.
Шевелюры измяв низкорослым лесам,
лёгкий ветер гоняет мурашек по коже.
Отвяжитесь он стар. Он уже написал
всё, чем нынче смущён, чем возвысится позже.
Рухнул в дрёму, как в тартар, и к чёрту дела:
все гекзаметры ваши и ваши верлибры.
Конопатая Фрина, и та не дала,
на простуду ссылаясь Ах, Фрина, их либе
в дых Растрачен запас, заготовленный впрок.
Но душа не готова примкнуть к балагану.
И репризы Эзопа ему поперёк
естества или попросту по барабану.
Жизнь обмякла, а слава не произошла,
не вошла в ежедневный набор провианта.
Осыпает цветы мушмула. И пчела
собирает нектар в бороде у Бианта.
* * *
* * *
Что сегодня за день? Очевидно, среда.
В тёмной кроне подвижные пятна лазури.
Отвяжитесь: он спит и не смотрит сюда.
Домочадцы его осторожно разули.
Где упал, там и спит, губошлёп-маргинал,
головой упираясь в дубовую кадку.
Муравей, любознательный, как Магеллан,
изучает его загрубелую пятку.
Шевелюры измяв низкорослым лесам,
лёгкий ветер гоняет мурашек по коже.
Отвяжитесь он стар. Он уже написал
всё, чем нынче смущён, чем возвысится позже.
Рухнул в дрёму, как в тартар, и к чёрту дела:
все гекзаметры ваши и ваши верлибры.
Конопатая Фрина, и та не дала,
на простуду ссылаясь Ах, Фрина, их либе
в дых Растрачен запас, заготовленный впрок.
Но душа не готова примкнуть к балагану.
И репризы Эзопа ему поперёк
естества или попросту по барабану.
Жизнь обмякла, а слава не произошла,
не вошла в ежедневный набор провианта.
Осыпает цветы мушмула. И пчела
собирает нектар в бороде у Бианта.
* * *
Напиши мне письмо и лучшую строчку вырежь.
Ты вкушаешь лангустов, дуешь коньяк, слоняешься
в шляпе по Квинсу или по Гринвич-Виллидж.
Но какое мне дело, ежели нет меня
в той стране, где волна колеблется перламутром,
на взъерошенных вязах вздрагивают листы;
где не рыщут бомжи по мусоркам ранним утром,
на отлов человеков ночью не мчат менты.
Хорошо, что ты там, задира, кустарь-филолог,
несгибаемый логос, вечное два в уме,
сквозь чужие таможни длинную цепь уловок
неизменно влекущий Помнишь, как на холме
мы сидели спина к спине, озирая мутный
тёмно-серый залив с корягами на плаву.
На покатые сопки сыпал с небес кунжутный
мелкий сетчатый дождик и выпрямлял траву.
Никуда не срываясь, медленными глотками
мы цедили по-братски местное каберне.
Я следила, как жук вразвалку ползёт под камень,
растопырив надкрыльев лопасти Как бы мне
ни хотелось тебя погладить, рука чертила
в запотевшем пространстве эллипсы и круги.
И трёхдневной, колючей медью твоя щетина
пламенела, но не хотела моей руки.
Мы сидели, как два китайца, настолько древних,
переживших и потепления и снега,
что неважно уже: коряга качнулась в дрейфе
или мимо проплыл взлелеянный труп врага.
Ты в широтах, где всяк уместен и, слава Богу!
но такие, как я, нелепы и пусть. Не то б
слабоумной старухой к тихому эпилогу
доплыла бы, сложившись в англоязычный гроб
в чём-то розово-белом. Как бы ты иронично
поглядел ни озноб в лопатках, ни в горле ком.
И тогда бы Господь послал меня жить вторично
в синеватую морось, на киммерийский холм.
* * *
Красная охра, сиена и сурик
средневековья готический сумрак.
Столик в кафе угловой.
И переводчика око оленье
влево косит. Увлажнённый оклеен
воздух кленовой листвой.
Как утомителен пьяный вестфалец.
Толстый его указательный палец
тычет то в башню, то в ров.
Тёмно-янтарное пенится пиво,
и вдоль канала цветут прихотливо
крыши опрятных дворов.
Но переводчик забыл о работе.
Над балюстрадой в полуобороте
сгорбился и не сулит
ясности, с нами молчанием мерясь,
ноздри раздув, как почуявший ересь
истовый иезуит.
Словно подслушал твоё нетерпенье
выйти со мной На покатой ступени
жёлтые пятна листвы.
Немец, усердно цитируя что-то,
пялится на городские ворота
цвета засохшей халвы.
Пусть этот бюргер лопочет что хочет
и притворившийся флюгером кочет
медным сверкает пером.
Мы под парами в квадратном проёме
арки, как будто на древнем пароме,
в темень плывём вчетвером.
Прокукарекает вздорная птица
мы возвратимся, а бюргер проспится,
выйдет с цветком на груди
к завтраку Но переводчик за нами
вслед пересохшими дрогнул губами.
Сжалься! Не переводи.