Страна терпимости (СССР, 19511980 годы) - Светлана Ермолаева 2 стр.

Вот тут-то без поэзии опять не обойтись.

Люди разные. А если и они ищут суть? И не отнесёшь их ни к слугам режима, ни к борцам против режима Эти одиночки-страдальцы чего достойны? Сострадания? Порицания? Куда их деть в итоговой картине эпохи? Какое место им уготовано в финальном раскладе ролей?

Страна умерла?! Да скорее героиня умрёт, сорвавшись со своего этажа в новой квартире! И несчастный случай будет подозрительно похож на самоубийство.

И уж что несомненно, неопровержимо и неотвратимо: в грядущем бед будет не меньше, чем было в прошлом.

Отсюда ощущение боли, грозящего испытания, фатального страдания, подстерегающего страну даже в её «райские» (мирные, невоенные) времена.

И лейтмотивом страх, присущий всем живущим «в этом мире чёрно-белом».

И готовность к беде, которую придется вытерпеть.

И конца этому нет? Есть! Неизбежен конец этой реальности, после чего наступит новая реальность. И так же будет начинена болью.

Что ж прибавить к этой тяжбе рая и ада в исповеди Светланы Ермолаевой?

Она же и подсказывает:

«Счастье в объятьях беды»

И ещё с почти немыслимой иронией:

«Для счастья не хватает несчастья»

Жгучее предчувствие боли, дающей силы в мире, который окован ознобом,  делает исповедь Светланы Ермолаевой уникальной в поколении её ровесников «послевоенных лет рождения».

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

Алма-Ата, столица Казахской ССР

Ксения переступила порог здания на площади у Детского мира и обмерла: вот это да! Куда я попала, где мои вещи? Во-первых, при входе милиционер, ему был предъявлен пропуск. А дальше!.. Дальше, как в музее: люстры, мрамор, кремлевские дорожки Это она потом узнала, насчет дорожек. А на ней: пальтишко серенькое, из моды вышедшее, сапожки из кожзама ширпотребовские, платочек уголком. Этакое представительное из народа да в хоромы правительственные. И хватило же наглости!.. Но до этого шага в райскую жизнь, в Дом на площади, оказавшийся Домом терпимости было многое и многое, была другая, обыкновенная жизнь, детская, юношеская и уже супружеская.

Часть первая

ЯКУТСК, столица алмазного края

Деревня Исеть Иркутской области, откуда была родом мать героини, располагалась не так далеко от священного озера Байкал. Полдеревни было Скорняковых, отец Павлины Петр был чистокровный бурят, а мать Надежда Таборова из соседней деревни русская. Она была сирота, и прозвище у нее было почему-то Надька из табора. Отца вскоре репрессировали, он отказался вступать в колхоз, шибко умный был. Повезли его «из Сибири в Сибирь» (Владимир Высоцкий). Были в их роду и священники, и шаманы, но после репрессий остались от многочисленного рода рожки да ножки.

Деревня Исеть Иркутской области, откуда была родом мать героини, располагалась не так далеко от священного озера Байкал. Полдеревни было Скорняковых, отец Павлины Петр был чистокровный бурят, а мать Надежда Таборова из соседней деревни русская. Она была сирота, и прозвище у нее было почему-то Надька из табора. Отца вскоре репрессировали, он отказался вступать в колхоз, шибко умный был. Повезли его «из Сибири в Сибирь» (Владимир Высоцкий). Были в их роду и священники, и шаманы, но после репрессий остались от многочисленного рода рожки да ножки.

Отца реабилитировали. Он вернулся в родную деревню, а из тринадцати детей в живых остались два сына и дочь Павлина. Отец вскоре умер от последствий каторги. Сохранилась его фотография в гробу, Павлина в изголовье, и ей 16 лет.

Одним словом, от деревенской бабы Надежды жить на белом свете и здравствовать осталась лишь Павлина, мать Ксени, которая прожила за всех до 91 года. Прожили, правда, некоторое время два брата Петр и Павел, имена, как у апостолов, но Петр пропал без вести во время войны, а Павел умер молодым от рака. Не красавица, но фигуристая и характером веселая, смышленая и боевая, она, едва минуло девятнадцать, прихватив с собой подругу Машу, отправилась из своей деревни через Сибирь и часть Казахской ССР, в Ташкент город хлебный, столицу Узбекской ССР. В те, тридцатые годы, голод свирепствовал по всему СССР. Ташкент и вправду оказался сытным, особенно на фрукты, их можно было есть бесплатно прямо с деревьев, растущих по улицам и улочкам. Узбеки были щедрыми и гостеприимными. И кого только ни привечали в своей столице! Сто народов русские, татары, казахи, украинцы, но больше всего среди коренного населения было евреев и греков. А мать Ксени Павлина, или Пава-Павушка, как звали ее ровесники, была по отцу буряткой. Отъелись они чуть-чуть в Ташкенте, проучились на курсах: Павлина на счетовода, а Маша обучилась машинописи, и подались в разные концы огромной страны, Маша на Дальний Восток: На Дальнем Востоке пушки гремят! А русские солдатики убитые лежатА Павлина сначала в Иркутск, а потом дальше на Север, в Якутск, где платили северные (надбавку к зарплате) деньги зарабатывать.

В это время и война началась:

1940-51 годы. Устроилась Павлина завскладом на аэродром, где проходила воздушная трасса: Красноярск-Уэльколь, заведовала вещевым отделом, жила сытно на паек: американская тушенка, сгущенка, галеты и шоколад. Аэродром был перевалочным пунктом для американских самолетов через Аляску на линию фронта. Тут они заправлялись бензином, пилоты отдыхали, знакомились со щедростью русской загадочной души.

Павлине уже к тридцати было, когда она встретилась с Анатолием, да так его окрутила молодого, красивого механика на аэродроме, что он, будучи женатым и детным, двое ребятишек у него оказалось, влюбился без памяти и стал жить с Павлиной без регистрации брака, будучи еще неразведенным с первой женой. До Якутска Анатолий работал в Магадане на «полуторке», возил продукты с базы на склад лагеря. У него было два друга, тоже водители. Они скинулись по крупной сумме и купили танк. Тогда уже шла война. За свой поступок они получили благодарность от самого Берии. Непростой человек был муж Павлины. Детей не бросил, до совершеннолетия платил матери алименты.

Ксеня, внебрачная дочь, родилась в конце первого послевоенного года, лютые морозы стояли под пятьдесят градусов. Через много лет она написала: «Заморозило морозами сердце детское мое..» Отец хотел назвать ее Светланой в честь дочери Сталина, но баба Надежда воспротивилась:  Сталин не отец народов, а душегуб. Лучше Ксенией назовите, у меня подружка была в детстве. Родители послушались, а то еще водиться не будет с внучкой из вредности. А им учиться надо и работать. Отец в дочке души не чаял. Из тех, младенческих лет в Якутске, а помнила себя девочка с пяти лет, ее воспоминания были яркими и краткими, как фотовспышки.

Была бабушка Надя, вечно искавшая внучку по всему околотку. Ксюша была пухленькой милашкой со светлыми кудрявыми волосами, карими глазами и яркими лепестками губ, вылитый Вова Ульянов на октябрятском значке, очень приятной и общительной на людях, но дома капризной и строптивой и вообще при почти ангельской внешности довольно вредной девчонкой. Игрушек у нее было навалом, но дома одна она играть не любила. Брала какую-нибудь игрушку и тащила бабу Надю во двор в песочницу, где собиралась детвора. Выпятив пухлую нижнюю губешку и пузико, она начинала командовать детворой, казня и милуя. Давала поиграть в свою игрушку, если кто-то отдавал ей свою конфету. Чинные игры были не для нее, больше любила проказничать. Могла, осердясь, сыпануть песком в глаза. Ей все сходило с рук.

Перед сном баба Надя качала ее в кроваткекачалке. Как-то мать не вытерпела и сказала сердито:

 Прекрати ты качать эту дылду! Может, еще песни будешь петь?

 А что, и буду!  ответила любящая единственную внучку бабка.

В ту же минуту раздался требовательнокапризный голосок Ксени:

 Баба! Песню пой! И бабка запела:

«По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах

или славное море священный Байкал»

В 1947 году, в первый год после рождения дочери, оба родителя вступили в партию и стали ярыми и преданными заветам Ильича коммунистами. Баба Надежда не одобрила их поступок и часто бурчала про себя:  Ваши партейцы всю мою родню под корень извели, а вы пошли им прислуживать. Бабушка была верующей, потихоньку, когда родителей рядом не было, крестилась и вполголоса шептала молитвы. Правда, Ксюшу не приучала. Но зато тайком крестила ее, а крестик спрятала подальше: «Родители безбожники, а внучку не допущу»

Ксеня подросла, ей было лет пять, когда произошел курьезный случай. Одна взрослая девочка выпросила Ксеню у родителей в кино. После долгих колебаний мать отпустила малолетнюю дочь с чужой почти девочкой, уж больно та просила. Окончился фильм, они вышли из кинотеатра. Через некоторое время Ксеня захныкала:

 Уста-а-ала, на ручки хочу

Девочка взяла ее на руки и обнаружила, что на ногах малышки нет валенок, одни теплые носки. Бегом она вернулась обратно, но валенки не нашлись, и девочка, укутав ноги Ксени полами дохи, всю дорогу тащила ее, тяжеленную, на руках. От матери попало девочке, а не Ксене.

 Но я не знала, что она сняла валенки,  оправдывалась девочка.

 Надо было проверить, ты уже взрослая, с тебя спрос,  не унималась мать.

Ксеня, разомлевшая в тепле, помалкивала.

Похоронили бабушку Надежду. Ксене запомнилось ласковое, любящее лицо бабушки в больничном окне. Потом ее могила, вся в зеленой траве на ней красиво смотрелись крашеные яйца, когда они втроем пришли на кладбище в родительский день. Конечно, родители были атеистами, но некоторые старые традиции украдкой исполняли. Из тусклого обычно неба вдруг проглянул тонкий солнечный лучик, упал на крашеные луковой шелухой яйца, и они засияли, как золотые.

После смерти бабушки пришлось родителям отдать Ксеню в круглосуточный детсад. Иногда они навещали ее среди недели и привозили что-нибудь вкусное, однажды виноград. Она ела крупные прозрачные светло-зеленые ягоды и была счастлива. Мороз стоял под пятьдесят, а от винограда пахло летом. Здание детсада было кирпичным, с большими деревянными ставнями на окнах и широкими железными карнизами снизу. Ксене нравилось пускать на железо слюну, которая мгновенно застывала в пузыри большие и маленькие. У нее здорово получалось. Раз она наклонилась и только хотела выпустить слюну, как кто-то из мальчишек толкнул ее: губы прилипли к железу. Она оторвала их, из глаз брызнули слезы. Не столько, может, от боли, а сами по себе. Она никогда не плакала от физической боли, но часто от обиды на несправедливость.