Вырастешь горбатой никто любить не будет, почему-то раздраженно говорил он.
И не надо! И я никого не буду любить! отвечала она и резко вырывалась из отцовских рук.
Приехав в Норильск, они сначала жили в поселке Индустриальный, в балке. Так назывался щитовой сборный домик с печным отоплением на два хозяина. Питание было скверное, мясо свиное, его Ксеня не ела, один раз попробовала: на вкус, как дерево, яйца мороженые, овощи сушеные. Их девочка вылавливала из супа и тайком выкидывала. Молоко, которое Ксеня помнила по вкусу минусинское, было восстановленное из порошка. Если сильно хотелось, она пила его, зажав нос. Лишь сливочное масло и хлеб можно было есть, что она и делала, поедая бутерброды, и становилась крепкой, как гриб-боровичок.
От поселка до города было с километр. Ксеня вместе с другими поселковыми девчонками и мальчишками ходила в город в школу. Там же находились магазины, почта, баня, разные учреждения, а также Дом культуры инженерно-технических работников. Он назывался сокращенно ДИТР, в нем работала бухгалтером мать Ксени. Все фильмы, привозимые с материка, сначала демонстрировались в ДИТРе, а потом уже в городском кинотеатре «Родина». В 8 лет Ксюша посмотрела первый советский детектив «Убийство на улице Данте» с Михаилом Козаковым в главной роли. Она даже фото стащила со стенда и хранила в альбоме. На сцене выступали артисты из Москвы и Ленинграда с опереттами Дунаевского «Вольный ветер» и др., а также операми Верди «Травиата», «Риголетто», Кальмана «Сильва». Почти все Ксеня смотрела из ложи второго этажа. Днем работали разные кружки для детей инженерно-технических работников.
Ксеня, по желанию родителей, ходила в балетный кружок. А какая из нее балерина? Почти все девочки в группе были худыми, с ногамипалочками, а одна так вообще светилась, как прозрачная. А плотненькой Ксюше приходилось тяжеленько, туго, как она жаловалась своей соседке по балку Зинке. Но зато родителям нравилось, они даже хвастались «как маленькие», думала Ксеня, перед знакомыми. Три года, будто повинность отбывала, занималась она с грехом пополам балетом. Балерины из нее не вышло. Не вышло также гимнастки, пловчихи, художницы. Она постоянно записывалась в кружки, но через два-три занятия посещать переставала. Ей хотелось сразу, а везде требовался труд и терпение. Трудиться она не любила. Другое дело книжки читать. Чтение ей никогда не надоедало.
Зимой балки по самые крыши заваливало снегом особенно после сильной пурги, когда мело день и ночь напролет. Пока мать утром готовила завтрак, отец откапывался: расчищал дорожку, чтобы выйти на свет Божий, как говорила мать, отбрасывал по сторонам снег широкой деревянной лопатой. А дорога в школу? Они не шли, а почти бежали, собираясь в стайки по нескольку человек. Фонарями освещалась только дорога, по бокам ее было темно, и балки, занесенные снегом, возвышались, как огромные сугробы. Фонари, висящие на высоких столбах, и те заметало снегом по самый верх. Ходить было жутковато, особенно когда они пробегали рысью, не глядя по сторонам, мимо зоны.
Зимой балки по самые крыши заваливало снегом особенно после сильной пурги, когда мело день и ночь напролет. Пока мать утром готовила завтрак, отец откапывался: расчищал дорожку, чтобы выйти на свет Божий, как говорила мать, отбрасывал по сторонам снег широкой деревянной лопатой. А дорога в школу? Они не шли, а почти бежали, собираясь в стайки по нескольку человек. Фонарями освещалась только дорога, по бокам ее было темно, и балки, занесенные снегом, возвышались, как огромные сугробы. Фонари, висящие на высоких столбах, и те заметало снегом по самый верх. Ходить было жутковато, особенно когда они пробегали рысью, не глядя по сторонам, мимо зоны.
В классе Ксеня чувствовала себя неуютно, правда, причина была другая не как в Минусинске. Там были дети как дети, а здесь какие-то странные: вялые, послушные, как напуганные, вели себя примерно, на уроках не разговаривали, не бесились. Ксеня однажды громко прыснула, так на нее все, как один, оглянулись впереди сидящие. И так серьезно, укоряюще смотрели, что ей стало не по себе и расхотелось обращать на свою персону всеобщее внимание. Оказалось, что родители этих детей были «политическими» заключенными и после отсидки оставались на поселении без права выезда из Норильска. Нельзя сказать, что в школу она ходила слишком неохотно. Она нашла себе приятное занятие, вполне заменявшее обычные проделки. Ей нравилось смотреть на одного мальчика с кукольно-красивым лицом. Фамилия у него тоже была красивая и необычная Ходас. О необычности фамилии Ксеня долго думала, пока не решила, что мальчик нерусский. Этим любопытство ее и ограничилось. Тем более, было нечто в ее жизни более любопытное, чем фамилия одноклассника.
Это зона, обнесенная в несколько рядов колючей проволокой, через дорогу от их балка. Там жили заключенные. Взрослые называли их зэками. День и ночь из прожекторов на вышках хлестал ослепительно-яркий свет, тускневший лишь в пургу. День и ночь дежурили на вышках солдаты с карабинами, укутанные в длинные тулупы с поднятыми воротниками, скрывавшими лица. Если вдруг кто-то из заключенных появлялся недалеко от проволоки, на ближайшей вышке раздавался оглушительный в морозном воздухе звук клацал затвор и хриплый, но грозный окрик часового: «Куда, зар-р-раза?! Наз-з-зад!» Заключенные реагировали по-разному. Одни на окрик вздрагивали, вжимали голову в плечи, круто разворачивались и мгновенно исчезали, как растворялись в воздухе. Другие секунду-две стояли неподвижно, медленно поворачивались и медленно брели в сторону черневших в глубине зоны бараков.
Ксеня могла часами наблюдать за зоной из окна. Родители целыми днями зарабатывали длинные рубли, она, отучившись полдня, была предоставлена сама себе. А там через дорогу существовало что-то непонятное ее разуму, как когда-то церковь, а значит интересное. Тем более в доме она чувствовала себя в безопасности, а вообще в нее и в других девчонок зона вселяла страх, особенно когда они проходили мимо по пути в школу. Взрослые не раз говорили, что там сидят воры, убийцы и еще какие-то политические. Слово «политические» обычно произносилось шепотом, и взгляд говорившего бегал по сторонам, и чувствовалось, как ему хотелось оглянуться. И потому, наверное, политические вызывали больший страх. Но одновременно и большее любопытство. У Ксени с детства так было: чем страшнее сказка, тем интереснее было читать.
И девчонки на безопасном расстоянии, конечно, во все глаза смотрели на людей, бродивших за проволокой. Они пытались распознать, кто из них воры и убийцы, а кто политические. Но люди на вид были самые обыкновенные и какие-то одинаковые. Может, из-за одежды? Одеты все были в темно-серые бушлаты, в ватные, стеганые, тоже серого цвета штаны и потертые шапки-ушанки. Редко у кого уши шапки были задраны вверх и торчали, как волчьи. Постепенно страх и любопытство сменились жалостью. Тем более никаких враждебных действий со стороны заключенных не проявлялось. И девчонки бочком-бочком стали подходить ближе. Ксеня не помнила, как это началось: то ли кто-то из заключенных попросил, то ли кто-то из девчонок первой догадался, что там, за проволокой, хотят есть но теперь они приходили не с пустыми руками. Чаще всего они перебрасывали за проволоку хлеб, иногда вареный картофель или вареные мороженые яйца. Один раз Ксеня бросила даже пачку «Беломора».
Ей не повезло. Обычно отец покупал несколько десятков пачек и складывал их на гардероб. Эта злополучная пачка лежала на самом краю, и Ксеня даже табурет не поставила, чтобы достать ее. Тогда она увидела бы, что пачка одна, и не стала бы ее трогать. А тут она поднялась на цыпочки и зацепила папиросы поварешкой. Пачка упала. Вечером, вернувшись с работы, отец привычно поднял руку, пошарил по гардеробу
Ей не повезло. Обычно отец покупал несколько десятков пачек и складывал их на гардероб. Эта злополучная пачка лежала на самом краю, и Ксеня даже табурет не поставила, чтобы достать ее. Тогда она увидела бы, что пачка одна, и не стала бы ее трогать. А тут она поднялась на цыпочки и зацепила папиросы поварешкой. Пачка упала. Вечером, вернувшись с работы, отец привычно поднял руку, пошарил по гардеробу
Фу ты, черт! Куда она закатилась? он поставил табурет, встал на него тот жалобно скрипнул от тяжести рассмотрел пыльную поверхность, где лежали разные слесарные инструменты.
Ксеня как раз готовила уроки, искоса наблюдая за его действиями.
Нету. Странно! Я хорошо помню, что оставалась одна пачка. Павлина! позвал он мать и, еще раз недоверчиво глянув наверх, грузно спрыгнул на пол.
Мать сказала, что не брала, что ей вообще нет дела до его папирос. Отец озадаченно хмыкнул и повернулся в сторону Ксени. Она напряглась спиной, ощутив его взгляд.
Значит, ты взяла. Больше некому. Ну-ка, повернись! его тон не предвещал ничего хорошего.
Ксеня повернулась вместе с табуретом.
Ну-ка, встань! Посмотри мне в глаза. Куда ты девала папиросы? его глаза, обычно голубые, приобрели стальной оттенок.
Ни жива ни мертва Ксеня дерзко вскинула нос.
Вот еще! Я не брала.
Но отец уже начал расстегивать тяжелый ремень на брюках: он не верил дочери. И у него были к тому основания. Слишком много запретов существовало для Ксени, особенно по части знакомств, которые она заводила, как выражался отец, с кем попало. Родителям нравились тихони, а Ксене наоборот неслухи и сорванцы. Она терпеть не могла маменькиных сынков и дочек, с ними было скучно. Запреты ограничивали ее самостоятельность. А Ксеня с первого класса в Минусинске, приходя из школы домой, самостоятельно обедала, подогревая на керосинке остатки ужина, покупала хлеб и выполняла другие мелкие материны поручения.
В Норильске тоже. А вот самостоятельно выбирать себе подруг она не имела права. С ее мнением и желаниями родители не считались. Это вызывало протест: она скрывала от родителей, с кем дружит. Ей приходилось лгать. Отец нередко ловил ее на лжи и наказывал ремнем. Иногда перебарщивал: не верил, когда Ксеня говорила правду. Несправедливое наказание переносить было обиднее и больнее.
В тот раз возмездие было справедливым. Хотя как посмотреть. По отношению к заключенному она совершила добрый поступок. И Ксеня в смутной надежде на снисхождение завопила:
Папочка, я больше не буду! Но не тут-то было. Я тебя спрашиваю, куда ты девала пачку? отец уже вытащил ремень из брюк и держал его наготове в руке.
Ксеня выдавила слезинку, другую и, притворно всхлипнув, жалобным голосом солгала.
Какой-то дяденька постучал и попросил.
Отец раскричался.
Как ты посмела открыть дверь! А если это был вор? В другой раз придет и все унесет? Нет, ты погляди, мать! Она открыла дверь. Самостоятельная какая, соплюха Ей сто раз говорено: никому не открывай! Никогда! Здесь же одни воры кругом так и зыркают, где что плохо лежит