На следующий день в отделении царило оживление, все готовились так или иначе встречать Новый год. В палате витали аппетитные запахи: готовилась праздничная еда. Медперсонал скрывал под халатами наряды, а под белоснежными накрахмаленными колпаками прически. Мать еще с утра принесла в реанимацию праздничное угощение для всех. Все стояло в холодильнике. По просьбе больной, все могло быть тут же подогрето. Но у нее не было ни настроения, ни аппетита. Ну, какое настроение у распластанной лягушки? К тому же она постепенно восстанавливала в памяти дни в Доме терпимости, проводимые в смятении, в душевном расстройстве, и это только усугубляло ее состояние гнетущей тоски. Стихи были мрачные.
Удивлены? Возмущены? Испуганы?
Как сделать я это посмела!
Душа моя вами поругана,
Покорно покинула тело.
От злобы, от сплетен устала,
От громких бесстыдных цитат.
Она погибала, но этого мало
Толкали ее вы в ад.
Кричали, галдели свирепо,
Ей не давали свободно вздохнуть.
А ненависть тыкалась слепо
В мою беззащитную грудь.
И вот вы добились: петля
Да сломанный стул на полу.
Раскрыла объятья земля
Могилой в заросшем углу.
В первых числах Нового года ей предстояло расстаться с медперсоналом реанимации, которые все без исключения относились к ней с приязнью, ибо она была терпеливой (еще бы!) больной, без претензий и капризов, несмотря на то, что из такого Учреждения, сотрудники которого вызывали опасение у людей обыкновенных, так называемых обывателей, но не уважение, тем паче почтение. Если эти сотрудники попадали в обычную хрущобу, а не такую, как у них собственную ведомственную, допустим, совминовскую, то вели себя эдакими цацами, вроде, из царских хором оказались в хижине «Дяди Тома», и создавали массу неудобств хозяевам. Даже уборщица из Дома терпимости ощущала себя причастной к миру дворцов.
Поздним вечером от мужа принесли записку: «Прости, родная. Весь город объездил, но не смог купить. Прости! С Новым годом! Целую. Твой Ренат». Она представила, как он с какой-нибудь пятеркой рыскал по городу (из-за постоянного их безденежья), когда цены на дефицитное шампанское взвинтили втрое, а под прилавком и выше, разочарованно вздохнув, решила спать. У нее совсем из головы вылетело, что дома в стенке лежат две бутылки шампанского, которое она заранее купила в буфете на работе. От огорчения она выпила две таблетки снотворного и вскоре уснула, не дождавшись прихода Нового года.
1981 год. Утром открыла глаза и поразилась яркости освещения в палате. Глянула в окно, а там неподвижно застыло ослепительно-белое кружевное дерево. В ночь под Новый год выпал обильный снег и шел всю ночь. Едва рассвело, ударил мороз, и все вокруг первозданно засияло, заискрилось слепящей глаза белизной. «Господи, красота-то какая!» невольно восхитилась Ксения и блаженно зажмурилась: от радости бытия. После сладкой полудремы окончательно проснулась.
Возле электроплитки хлопотал медбрат Керим. Разбитная бабенка, медсестра Шурочка крутилась тут же. Наступило первое января воскресенье, и все отдежурившие новогоднюю ночь чувствовали себя привольно в отсутствие начальства, весело переговаривались, пересмеивались, хотя лица с похмелья выглядели изрядно помятыми. Керим, стукнув дверцей холодильника, достал оттуда большое блюдо пельменей, бросил их в кастрюлю с кипящим бульоном, и вскоре по палате поплыл аппетитный запах лука и мяса. У Ксении слюнки потекли.
Керимчик, с Новым годом! А я пельменей хочу. И шампанского.
Медбрат сдержанно улыбнулся.
Пельмени бар. (есть) Кислуху не держим. Спирт будешь?
Нет. Не пью, буркнула она и закрыла глаза.
Через несколько минут ноздри защекотал запах пельменей: на тумбочке стояла полная кесюшка. Ксения вздохнула и обреченно попросила.
Ладно, наливай!
Вспомнив лихую юность, одним махом осушила полстакана слегка разбавленного водой медицинского спирта. Керим с одобрением поцокал языком:
Якши, кызым! (Молодец, девушка!) Она съела все пельмени и, отяжелев, уснула. Так она все же отметила Новый год в реанимации да еще и написала стихотворение:
Ничего бы в мире не было,
Если б не было меня.
Но в окне кусочек неба,
Вкруг беленая стена.
Но в окне деревья сжалися,
Бродят тени при луне.
И никто не знает жалости
Ни к деревьям, ни ко мне.
Ночью, всеми позабытая,
Я, распластана, лежу,
Белой простыней укрытая,
В мыслях медленно кружу.
Словно ворон над останками
Своей умершей души.
Что же служит мне приманкою:
Правды ложь иль правда лжи?
Ничего бы в мире не было,
Если б не было меня.
Но я есть кусочек неба
И беленая стена.
С первого же января в ее палате начался ужас. Сначала ее спросили, можно ли положить к ней женщину, раненную ножом. Она не возражала. Весь коридор был забит поступившими пациентами. Сплошные несчастные случаи. Вскоре и ее палата была забита битком. Стоны, крики, слезы Парень, врезавшийся в дерево на мотоцикле. Старик, отравившийся ацетоном. Женщина с перитонитом. И врачи-спасители, ангелыархангелы. В таком бедламе хотелось отключиться, но промедол уже не назначали, только легкие психотропные таблетки. Она превысила обычную дозу и заснула.
С первого же января в ее палате начался ужас. Сначала ее спросили, можно ли положить к ней женщину, раненную ножом. Она не возражала. Весь коридор был забит поступившими пациентами. Сплошные несчастные случаи. Вскоре и ее палата была забита битком. Стоны, крики, слезы Парень, врезавшийся в дерево на мотоцикле. Старик, отравившийся ацетоном. Женщина с перитонитом. И врачи-спасители, ангелыархангелы. В таком бедламе хотелось отключиться, но промедол уже не назначали, только легкие психотропные таблетки. Она превысила обычную дозу и заснула.
Выздоровление шло своим чередом. Седалищная кость срослась, и Ксения наконец-то вытянула ноги, но лежать нужно было по-прежнему на спине. Шов на животе зажил, нитки убрали. Пальцы на руке тоже зажили, хотя еще плохо сгибались, нужно было делать разработку, и она ее делала. Кто-то передал ей через Зинаиду Павловну перед уходом из реанимации оригинальный презент: человечка, сделанного из трубочек системы. На ее вопрос: От кого? Завреанимацией ухмыльнулась: От поклонника. Игрушку она долго хранила, как когда-то корзиночку, подарок от норильского зека. Ее перевели в урологию.
В урологии она пролежала неделю, ни с кем не общаясь, и к ней никто не лез с разговорами. Попрежнему писались стихи:
Ох, выпорхнуть бы птахой
Из тьмы, как из тюрьмы.
До пят на мне рубаха,
И сны смутны, смутны
Попасть бы в вечер синий
Из окон из больничных,
Губами трогать иней,
Жить на правах на птичьих.
Невзрачной, малой птахой,
Но жить, дышать всей грудью.
До пят на мне рубаха,
И вдох глубокий труден.
Наконец трубочку из живота убрали, фистула затянулась, и ее выписали из этой больницы, по-прежнему лежачую, положили на носилки и внесли в «скорую», чтобы транспортировать в другую больницу. День был солнечный, стоял сильный мороз, на дороге сверкал гололед. Ксения вцепилась от страха в носилки: а вдруг авария? Умирать она уже не хотела, в ее жизни появился смысл: стихи. Теперь ей не надо было мучиться от того, что не с кем поделиться мыслями, чувствами. Бумага заменит ей и друга, и любимого. Так было всегда и в детстве, и в юности и будет дальше. Ей суждено быть одной. Какое счастье жить на свете! Страх прошел, и она всей грудью вдыхала резкий морозный воздух.
Когда в приемном покое из ее истории болезни узнали, кто она, то есть, где работает, поднялся небольшой переполох. К ней спустился сам зав.отделением и предложил отдельную палату.
Спасибо, я хочу в общую, вежливо отказалась Ксения от привилегии сотрудника правительственного учреждения.
Ее поместили в общую, самую светлую и теплую палату, прикатив туда спецкровать, единственную среди десяти коек, застелили ее новым набором белья, положили два матраца, две подушки и принесли второе одеяло. Одним словом, соорудили ложе для принцессы из Совмина. Больные взирали на кровать и на нее в некотором недоумении, если не сказать с враждебностью: мол, что за цаца такая. У всех в палате были обычные железные койки с одним матрацем, одной подушкой и ветхим бельем. Ксения, надышавшись морозного воздуха, крепко уснула, не подозревая, какая атмосфера образовалась после ее появления в общей палате.
Ее разбудила соседка слева, слегка тронув на плечо.
Обход, шепнула она.
Ксения проснулась и, пока группа врачей медленно приближалась к ее кровати, наблюдала за шествием во главе с профессором, хирургом-травматологом. Все врачи были мужчины, и все не старше 3545 лет, крепкого телосложения, с мужественными лицами. Профессор осмотрел ее бедро лично, слегка нахмурился и спросил:
Как себя чувствуете?
Неплохо.
К операции готовы?
Доктор, а нельзя без операции? Нога не болит.
Вы сомневаетесь в необходимости оперирования? Сегодня же на снимок! коротко и властно бросил он заведующему отделением.
Ее свозили на снимок, взяли все анализы. Она лежала молча и одиноко, одна со своими мыслями. Обычно к новеньким сразу кто-нибудь подходит, расспрашивает, кто, откуда, с чем поступил. К ней никто не подходил. Может, вид ее не располагал к общению; может, причина была в особом к ней расположении врачей. Она была погружена в собственные мысли, почему-то надеясь, что операции не будет. Как только у нее зажил шрам на животе, срослась седалищная кость, она, оберегая правую ногу, могла спать на левом боку и на животе, в своей любимой позе, и потому, вероятно, решила, что почти здорова. Сказалась, конечно, и усталость от боли, от разных неудобств, типа судна. Вечером к ней пришли мать с отцом, которому наконец-то осторожно рассказали, что же все-таки случилось с единственной дочерью. Позже появился Ренат. Пока он сидел возле Ксении, женщины в палате оживленно шушукались, наверно, он произвел впечатление своей внешностью.
В следующий обход, когда профессор со свитой подошел к ней, он подал ей снимок.
Вот взгляните, в каком виде ваши косточки.
Она посмотрела на снимок: шейка бедра и берцовая кость в месте перелома отстояли друг от друга примерно на пять сантиметров. Она вернула снимок.
Как, по-вашему, они могут срастись без хирургического вмешательства? Или вас устроят костыли на всю оставшуюся жизнь?