По густой, малоподвижной реке плыл дощаник. Одинокий гребец в ямщицком тулупе мощно и сильно бил вёслами, нарушая мутное стынущее зеркало воды, и довольно крупная волна шевелила тонкие забереги.
Подвывали и скрипели старые, разношенные уключины, и с пронзительным, гулким треском ломался лёд
Глава 5
В келье настоятеля юродивый распрямился, гримасу страдания на лице разгладил и вытряхнул из глаз бельма шлифованные перламутры малых речных раковин с крохотными отверстиями.
И открылись в его очах пронзительные голубые зеницы.
Что высмотрел, Чудин?
За одного ручаюсь, отче, басом промолвил тот. Плачут по нему берёзы
Кто?
Послух Никитка, бондарь, пришедший с Ростова.
Да неужто? усомнился Сергий. Самолично его принимал, год в чуждых жил, через послушание, правёж прошёл
И я давно за ним приглядывал, согласился Чудин. На ноготь себя не показывал. А тут весь вылез из змеиной шкуры!
Что делал?
Как ты с братией в храме затворился, он лапоточки скинул и пополз, ровно гадюка. По углу да на кровлю, а там к окну барабанному. Затаился и слушал. Знает, стервец, где голоса звучнее, под сводом
Настоятель сокрушённо вздохнул:
Мне почудилось, голуби там, крылами трепещут
У сего голубя ни крыл, ни ног, а по стенам ходит. Гад ползучий, одно слово.
Чей холоп, как думаешь? Кому служит?
В скит его да на стряску сам скажет, посоветовал оживший и прозревший юродивый. А так думаю, митрополичий. Верно, святейший знак дал слушать. Знать желает, что говорить станут в обители после его отъезда. Вот он и выказал себя.
Добро, хоть не ордынский
Так и сущи меж двух огней
Да тут и третий распалили, скоро макушку запечёт Ну, добро, Чудин,
Сергий надел телогрейку поверх рясы. Ступай на паперть и зри.
Доверенный инок оттянул веки, наслюнявил и ловко вставил бельма в глаза, взял палку, превратившись в юродивого.
Третий огонь не худо! выкрикнул соответственно образу своему. Особенно на зиму глядючи Ох, огни по святой Руси! Кругом огни!
По утрам на восходе и впрямь примораживало, так что хрустела под ногами заиндевелая трава. И глаз на минуту не сомкнув, Сергий отправился на хозяйственный двор, где уже вовсю трудились оставшиеся чуждые и оглашённые. Настоятелю кланялись, не выпуская инструмента, хотя по уставу этого и не требовалось скорее уважение проявляли. Бондарь Никитка тоже вскочил, поклонился, взирая открыто и честно, без подобострастия. Он тем часом клёпку стругом строгал, зажав её между колен, и чувствовалось, не бывало у рук его подобного ремесла. Игумен понаблюдал за бондарем издали, а потом приблизился и сказал негромко:
Пойдёмка со мною, отрок
Бондарь ничего не заподозрил, напротив, вроде бы обрадовался, верно думая, оглашать зовут, то есть приближать к братскому кругу. Время от времени Сергий так же всякого чуждого отзывал, кому срок трудового послушания к концу подходил. Отложил Никитка струг, передник снял, отряхнулся и пошёл за настоятелем. А тот вывел его за ворота и прямым ходом в лес направился, в скит, что был в полуверсте от пустыни. Пока шли, ростовский послух помалкивал, однако сам настороже был и любопытства своего никак не проявлял. Чуждые не ведали некоторых положений устава и, покуда не сняли с них этого клейма, знали одно во всём повиноваться и не прекословить.
В ближнем скиту на цепи сидел одноглазый и глухонемой аракс Костырь, более напоминающий великого медведя, нежели человека. Мало того, что волосатый и бородатый, так бурая шерсть по всему телу и даже на толстых перстах растёт. Игумен велел спустить его с привязи, взял с собой, и далее пошли лесом. В другом скиту ещё одного такого же немтыря с цепи сняли, по прозвищу Кандыба. У этого оба глаза были на месте, но зато рот до ушей рваный и на одну ногу припадал. Никитка идёт вроде бы без волнения, только на звероватых спутников косится. Иные лазутчики, коих приходилось сопровождать на правёж, уже по дороге начинали труситься и заикаться, ибо отараксов этих, ровно дым, угроза исходит. Хоть их взлачёные ризы одень, всё одно сразу заметнопалачи, каты, для коих человека пытатьдело обыденное.
В третьем скиту старый слепой инок обитал, вроде надзирателя за строением рубленым и двором. Немтыри тут обрядились в кожаные передники, рукавицы, ровно к исполнению кузнечного ремесла изготовились. Один встал к горну и принялся мехом огонь вздувать, другой верёвки в кованые кольца продевать, что висели на матице потолка. Послух как глянул на их занятия, так догадался, что грозит ему, но лишь побледнел слегка и вроде бы мужеством исполнился на дыбе выстоять.
Сергий уже не раз пытал его и правил, только в храмовом приделе, по- отечески, без пристрастия. Здесь же сам последил за нарочито неторопливыми приготовлениями и спросил:
Может, без стряски признаешься? Чей ты сын, кто послал в пустынь, что вызнать велел?
Глаза у послуха ровно оловянные сделались.
Из простолюдинов я и по доброй воле пришёл из Ростова Великого, твердеющими устами вымолвил скупо. Мирская жизнь притомила
Запираться станешь, изувечат тебя каты, с сожалением пообещал настоятель. И всё одно вырвут правду. Не бывало, чтоб не вырывали. И я помочь ничем не смогу. Устав наш такой, искоренять двуличие. Подумай, ты ещё отроческого возраста. Не поздно и поправить жизнь, покаявшись. Нежели калекой доживать. Какого ты родуплемени? Кто велел в Троицкую обитель пойти? По какой надобности? Послух будто бы приуныл.
Добро, отче, признаюсь, под чужой личиной к тебе явился. В самом деле я сын боярина Ноздри, именем Никита.
Боярского сына в тебе за версту видать, подтвердил настоятель. А на что тебя родитель в монастырь спровадил?
Сам себя я спровадил, упрямо заявил послух, однако голосом дрогнувшим. Невеста у меня была, Евдокия Стрешнева Её отец за другого отдал.
Подобные слова настоятель не раз уже слышал: измышлённые причины скудны были, что у ордынских лазутчиков, что у митрополичьих людишек.
А что ж ты на кровлю храма забирался да слушал?
Из любопытства, уже неуверенно пролепетал Никитка.
Настоятель устало махнул инокам:
Вздымай его, Костырь
Палачи умели по губам читать, взяли послуха под руки, с маху уронили на колени и связали за спиной локти. Тот противился изо всех сил, багровел, но вырваться из медвежьих лап катов не мог. Вздёрнули чуждого на дыбу, но и от боли не сломался тот. Лишь закряхтел и полез из него сокрытый гнев, а не правда.
Палачи умели по губам читать, взяли послуха под руки, с маху уронили на колени и связали за спиной локти. Тот противился изо всех сил, багровел, но вырваться из медвежьих лап катов не мог. Вздёрнули чуждого на дыбу, но и от боли не сломался тот. Лишь закряхтел и полез из него сокрытый гнев, а не правда.
До смерти пытай, огнём пали, ирод! Не боюсь я тебя, игумен! Дай срок, сметут твою пустынь! Огнём пожгут логово! И всех иноков по деревам да воротам развешают!
Глядико, не ошибся Чудин, сам себе сказал Сергий. А у меня сомнение было
Коль разослал свою братию по другим монастырям да скитам, думаешь, не найдут? между тем продолжал грозить лазутчик. Не покарают?! Да каждый твой инок поимённо известен! Ты супротив кого исполчился, игумен?!
Тот помрачнел, однако даже увещевать пробовал:
Ято знаю, супротив кого. А вот ты, человек веры православной, земли Русской, супротив своей матери пошёл. С ордынцами спутался. А изменник хуже супостата.
Боярского рода я! вдруг выкрикнул чуждый. И с ордынцами не путался!
Так бояре тебя заслали? вцепился настоятель. Мою обитель порушить?.. Давно я слышу про неких московских бояр, что супротив меня и монастырей моих восстают. А вот уж и лазутчиков засылают Ведомо ли тебе, отрок, родитель твой Ноздря и сродники в сговор с Ордой вступили? И не желают теперь избавляться от власти ордынской. Тайно супротив князя Дмитрия идут и вредят ему. Сим вероломным боярам и так добро, от дани избавились, лукавые, в рабство татарам продались. Их холопами стали! След ли этим гордиться, отрок? Да и боярые ли они мужи, коль с супостатами в сговоре?
Примолк горделивый боярский сын, в гневе проговорившись, висел и лишь глазами вздутыми вращал.
Хочешь жить, скажи, зачем послали, предложил Сергий. И бояр московских назови, кто обесчестился связью с врагом.
Чуждый воспрял, выдавил сквозь зубы:
Не стану помогать тебе, игумен Лучше смерть приму.
Примешь, коль станешь упорствовать, пообещал тот. Жаль тебя, отрок, по недомыслию ты согласился татарам служить вкупе со сродниками и иными боярами. Они тебя в полымя заместо себя сунули. Я ведь всё одно дознаюсь про раскольных. Не ты скажешь, другие их подлые имена назовут. Костырь с Кандыбой подсобят небо до овчинки укоротить. Кривда супротив правды никогда не стояла.
Чуждый ещё колебался, из двух зол выбирал меньшее и по незрелости своей юной выбрать никак не мог. За шкуру свою опасался, ведал, что дело творит неправедное, мерзкое, но и помнил, должно быть, клятвы, данные своим сродникам. Тогда Сергий Кандыбе рукой махнул. Палач достал из огня калёный прут железный да легонько по рёбрам чуждого попежил. Встряхнулся лазутчик, и выбор сделал неожиданно скоро, вспотел разом, заблажил дурниной:
Скажу!!. Пощади, отче!! Спусти на пол! Назову изменников! Его спустили с дыбы, холодной водой окатили. И тот, сломленный, боязливый, трепещущий, стал имена боярские выкликать, от древности и сановитости коих сжималась душа игумена.
Двуличие и предательство, ровно смрадный дым курились вокруг Великого князя Московского, и смрад сей выдавался за благовония, за мудрое руководительство в сношении с Ордой. Что не замыслит Дмитрий, дабы от тягла ордынского избавиться, в тот час становится известно хану. Ив тот же час следует упреждающий набег, после коего ещё много дней дымятся головни от городов, до чиста спалённых. И остаются многие сотни погубленных безвинно людей, страдают уведённые в татарский плен отроки, которых ворог ловит, ровно добычу лёгкую, дабы потом вскормить зверёнышей.
Не эти раскольные бояре, давно б с ордынской волей сладили Настоятель для верности записал имена изменников, а лазутчика предупредил:
Ежели с умыслом оговорил кого, в другой раз с дыбы мёртвого спустят. А покуда здесь на цепи посидишь. И немедля более, заражённый думами тяжкими и гневом праведным, последовал в обитель, разводя палачей по разным скитам и вновь сажая их на привязь. В монастыре игумен позвал гоношупорученца, дал ему условный тревожный знак свои чёткилистовки, отняв от них третью часть, велел скакать к князю Дмитрию, не жалея лошадей, дабы к концу дня тот извещён был. Однако грамоту с ним слать и сообщать имена изменников поопасался: неведомо, в чьи руки может попасть и письмо, да и сам гонец. Тот же умчался в Москву, а Сергий вошёл в алтарь, открыл потайную дверцу, за которой хранилась Книга Нечитаная, и её не обнаружил. Знать, старец приходил подземным ходом и унёс к себе в келейку.