– Почему Иван? Он русский?
– Не знаю, – ответил фельдшер.
– Он здесь давно?
– Не знаю.
– Он всегда был глухонемым?
– Не знаю, зачем тебе?
Иван слышал весь разговор, понимал, что говорят о нем, и подумал только: «Нет, я не глухой. Я все слышу, но не говорю».
Доктор никогда не ел с ними, даже с фельдшером никогда не садился за один стол. Если он приезжал надолго, на целый день, то еду привозил с собой. Была маленькая комнатка, в которой он переодевался. Там стоял стол и два стула. Однажды Иван пришел мыть там пол. Он увидел у доктора на столе еду. Он только посмотрел, не попросил. А доктор протянул ему хлеба с колбасой, налил что-то темное и горячее в стакан и сказал по-русски, очень тихо:
– Сядь, Иван. Попей со мной чайку.
Иван не стал садиться, ел и пил стоя.
– Иван, ты русский? – спросил доктор еще тише.
Иван ел молча и сосредоточенно. Жевать хлеб и колбасу одними деснами было трудно. Он привык к крупе с водой.
– Ты ведь слышишь и понимаешь меня, – продолжал доктор, – ты ешь свинину, а мусульманин не стал бы.
Колбаса была очень вкусной. Наверное, и не колбаса вовсе, а что-то другое. Мусульмане такого не едят.
– Хочешь еще ветчины? – спросил доктор, когда Иван все съел.
Он вспомнил, как это вкусное называется: ветчина. Ее делают из свинины. А мусульмане не едят свинину. Доктор протянул ему еще.
– Только не спеши, Ваня. Я тебе отдам весь этот пакет, но ты не съедай все сразу. Ладно? Оставь себе на вечер.
Когда доктор приехал опять, он привез еду специально для Ивана и еще раз сказал:
– Только не спеши. Ты очень давно не ел нормальной пищи. Привыкать надо постепенно, а то заболит живот.
Иван делал, как велел доктор, – не спешил, хотя было очень вкусно. Доктор привозил ему не только ветчину с хлебом, но еще сыр, помидоры, яблоки, большие плитки шоколада. Он все аккуратно резал для Ивана, заворачивал в тонкие белые бумажки.
Иван узнал, что горячее коричневое в стакане называется «чай». Это слово его ошеломило. Оказалось, с ним связано столько всего странного, приятного, далекого. Чай сладкий, с ним легче жевать деснами, где-то когда-то Андрюха пил чай. Но Андрюха «умер».
Доктор поил Ивана горячим чаем и говорил с ним по-русски, очень тихо. Если кто-то из чужих оказывался рядом, доктор сразу замолкал. Иван почти не понимал, о чем говорит доктор. Только отдельные слова. Но они рассыпались у него в голове. Андрюха бы понял, но он «умер». Ивану просто нравилось слушать русские слова и пить горячий сладкий чай.
Красивые пакеты и бумажки от еды, которую привозил доктор, Иван аккуратно складывал и хранил в укромном месте, в хлеву, где спал, под соломой. Особенно нравились ему бумажки от шоколадок – сверху с цветными картинками, а внутри были еще блестящие. Иван разглаживал их ногтем и складывал отдельно.
* * *
Все! Сегодня наконец Саня приезжает. Но видеть его совершенно не хочется. Пусть остается, живет здесь сколько влезет, а ей, Маше, покупает билет прямо на завтра.
Утром на пляже опять подсел, вернее, подлег какой-то хлыщ и так сочувственно стал объяснять:
– То, что вас, девушка, до сих пор не изнасиловали и не убили, просто чудо. Предлагаю свою защиту, бесплатное проживание в хорошем пансионате, в отдельном номере со всеми удобствами.
– Главное из удобств – вы сами? – спросила Маша.
– Естественно! – кивнул он и этак нежно большим пальцем провел по ее ноге.
– Пожалуйста, если вам не сложно, оставьте меня в покое, – устало вздохнула Маша и неожиданно для себя добавила: – С чего вы взяли, будто я одна? Я приехала в гости к Вадиму Николаевичу. Просто он занят.
– Тогда другое дело. Извините. – Хлыщ исчез.
«Вот так! – усмехнулась про себя Маша. – Еще раз спасибо господину с черной «Тойотой». Возможно, этот хлыщ никакого Вадима Николаевича и не знает, но ведь сработало!»
Следя за поднимающейся в турке кофейной пеной, Маша думала о Вадиме Николаевиче, о первом встречном седом дяденьке, которому лет сорок пять, вспоминала его красноречивый взгляд и предложение переехать куда-нибудь. Надо было задержаться у машины, поговорить с ним еще немного, просто так, потому что с ним приятно и спокойно находиться рядом, и теперь вообще непонятно, кого больше ей хочется увидеть, седого, первого встречного дяденьку или драгоценного Санечку Шарко.
«Первый красавчик курса снизошел до золушки-заморыша. “Ты не Шерон Стоун!” А ты Кевин Костнер, можно подумать!» – зло усмехнулась про себя Маша.
На самом деле Саня действительно был чем-то похож на Кевина Костнера. Но мало ли кто на кого похож?
Кофе опять убежал.
– Та самая Маша Кузьмина, у которой всегда убегает кофе! – пробормотала она, хватаясь за тряпку.
Черная гуща на белоснежной плите не сулила ничего хорошего. Маша давно заметила, что если утром убегает кофе, днем непременно случается какая-нибудь пакость. После хозяйкиной тряпки руки воняли, пришлось тереть их щеткой с мылом.
– Вот тебе, детка, поздний завтрак или ранний обед, – сказала себе Маша, усаживаясь наконец за стол. – Между прочим, деньги кончились. Если Саня вдруг задержится, еду купить не на что. Чьи это мудрые слова: «Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда»?
– Сама с собой, что ли, разговариваешь? Роль репетируешь? – услышала Маша голос хозяйки и вздрогнула.
Хорошо, хоть сынок ее уехал. Но теперь ей скучно. А Маша имела глупость в первый же день сообщить, что учится в театральном училище. Сейчас впору нести турку и тарелку с бутербродом к себе в комнату!
Хозяйка с рассеянным видом присела на лавку у стола.
– Соломина Юрия видела? – небрежно спросила она.
Маша молча кивнула.
– Ну и как?
– Замечательно.
– А жена у него какая?
– Жену не видела.
– Любовница есть, не знаешь?
– Понятия не имею.
– А этого, как его? Ну, Штирлица видела?
– Не помню.
– Как – не помнишь?! – возмутилась хозяйка. – Как это можно не помнить?! Он старый уже стал, Штирлиц-то… А какой был мужчина! Слушай, а вот скажи, чтоб в фильме сняться, надо с режиссером переспать?
– Галина Ивановна, – терпеливо стала объяснять Маша, отставляя чашку и закуривая, – я закончила второй курс. Про фильмы пока ничего не знаю. Но думаю, спать с режиссером вовсе не обязательно.
– Ничего ты не знаешь, не помнишь, – разочарованно фыркнула хозяйка, – даже сериалы не смотришь. Вот там актеры, там игра! Ты «Просто Марию» смотрела? Нет. А я ни одной серии не пропустила. Вот объясни мне, почему наши так не могут? Попробовали снять эти, как их? «Петербургские тайны». Ох и скукота! Лучше бы не показывали, постыдились. Поучились бы у бразильцев!
– Кому что нравится… – пожала плечами Маша.
– Слушай, а у вас там, в театральном училище, все такие тощие, как ты?
– Нет, не все. Разные есть.
– Актриса должна быть в теле, – авторитетно заявила хозяйка. – Что это за женщина – ни спереди ничего, ни сзади, ни по бокам?
Маша встала и отправилась к раковине мыть чашку и турку.
– Ты гущу-то кофейную в раковину не лей, засор будет! – спохватилась хозяйка. – Вон в цветы выливай!
Терпеть осталось пять часов. Всего пять часов. Санин поезд прибывает в двадцать сорок, а сейчас три. «И что я на него злюсь? – подумала Маша. – Он не виноват. Разве он мог знать, как мне здесь будет плохо? Он ведь никогда не был одинокой девицей на черноморском курорте и не может представить, какая это гадость. И почему он должен ради меня отказываться от роли красавца вампира? Он ведь только уговаривал меня ехать в одиночестве и ждать здесь, а вовсе не заставлял. Он тоже ездил на юг в последний раз только в детстве, с родителями».
Запершись у себя в комнате, Маша решила скоротать время балетными упражнениями. Спинки кровати были металлические, никелированные. Она приспособилась одну из них использовать как балетный станок. Ничто так не успокаивало, как занятия у станка.
Взявшись за холодную перекладину, Маша стала командовать себе шепотом:
– Плие! Анкор плие! Гран батман!
Прозанимавшись больше часа, она улеглась на кровать с книгой воспоминаний Алисы Коонен.
Наконец стрелки наручных часиков показали половину восьмого. Маша умылась, причесалась и отправилась на вокзал. Поезд прибыл точно по расписанию, в двадцать сорок. Она стояла у девятого вагона. Начали выходить пассажиры. Прошло двадцать минут. Почти все вышли. Сани не было.
«Вот ты и накаркала беду! – зло усмехнулась Маша. – Вот тебе и убежавший кофе!»
Она подошла к проводнице:
– Скажите, пожалуйста, в вагоне кто-нибудь еще остался?
– У меня никого, – пожала плечами проводница.
«Может, я перепутала вагон? Или Саня что-нибудь перепутал?»
Она обошла платформу. «Если он ехал в другом вагоне, то стоит сейчас и ждет…» Но Сани нигде не было видно.
Маша посидела на лавочке, выкурила сигарету, убедила себя пока не волноваться и отправилась на переговорный пункт.
Опять проваливались жетоны и обрывалась связь. Но Маша решила не уходить, пока не дозвонится. Наконец послышались далекие дребезжащие гудки. Трубку взяла Санина мама.
– Машенька, здравствуй! Тебя очень плохо слышно. Саню позавчера забрали в больницу с острым аппендицитом. Он просил выслать тебе деньги телеграфом до востребования. Он очень волновался, что не сумеет приехать. Я тебе сегодня утром отправила четыреста тысяч на обратную дорогу.
– Спасибо, Нина Владимировна, – упавшим голосом произнесла Маша, – только родителям моим ничего не говорите. Передайте Сане, пусть не беспокоится, выздоравливает. Я приеду – деньги верну.
Связь оборвалась. Перезванивать Маша не стала.
Глава четвертая
Елизавета Максимовна Белозерская не любила своего мужа. Пятнадцать лет назад, выходя замуж, очень надеялась, что полюбит. Но так и не смогла.
Пятнадцать лет назад Елизавете Максимовне исполнилось двадцать пять, а ее мужу – пятьдесят. Он был пианистом с мировым именем. Лиза преклонялась перед его талантом. Он ухаживал за ней трогательно и возвышенно. Бросая все дела, мчался ночной «Красной стрелой» из Москвы в Питер, чтобы увидеть Лизу, побыть с ней несколько часов.
Лиза танцевала в «Мариинке» и замуж не собиралась. Но если уж выходить, то только за такого – одаренного, мягкого, милого, трогательного человека. Любви, конечно, не было, но потом, со временем… Как же можно его не полюбить? Тем более он в Лизе души не чаял.
Оставив в Ленинграде родителей и «Мариинку», Лиза переехала в Москву, к мужу. Она честно старалась стать ему хорошей женой. При ее легком, уживчивом характере это оказалось не слишком сложно.
Муж многого не требовал. Оба занимались любимым делом – он музыкой, она танцем. С работой в Москве у Лизы проблем не возникало. В балетных кругах ее знали.
Лиза очень хотела родить своему пианисту ребенка, хотя знала, чем это обернется для нее как для танцовщицы. Ей казалось, ребенок заставит ее полюбить пианиста по-настоящему, как мужчину, как мужа, а не просто как одаренного музыканта и трогательно-доброго человека. Когда-то пианист уже был женат, но детей в первом браке не получилось. Не получалось и сейчас. Лиза искренне считала, что дело в ней, а не в нем. Просто ее балетный организм для материнства не приспособлен. У женщин ее профессии это обычное дело.
Они казались вполне счастливой и благополучной парой. Но у Лизы на третий год совместной жизни начались необъяснимые приступы тоски и раздражения. Воспитание не позволяло выпускать это наружу, с мужем и окружающими она оставалась все такой же ровной, спокойной и доброжелательной. А жизнь ее между тем постепенно превращалась в тихий, уютный, интеллигентный ад. Изменять мужу и заводить любовника она не собиралась – слишком уважала своего пианиста, жалела его и измену считала предательством.
Майор Константинов появился однажды за кулисами Дома офицеров после концерта в честь Дня Вооруженных сил, высокий, широкоплечий, с букетом белых орхидей.
Широкоплечие офицеры с букетами не были новостью в Лизиной балетной жизни. Но между ней и Константиновым вдруг что-то произошло, будто молния вспыхнула. Они перестали видеть и слышать кого-либо вокруг, кроме друг друга.
В отношениях со своим пианистом Лиза держалась за бесконечные «потому что…»: «Я вышла замуж за него, потому что он гениальный музыкант, умный, добрый человек, любит меня и ничего не требует…» С Глебом Константиновым никаких «потому что…» не требовалось. После третьей встречи они поняли, что жить друг без друга не могут. У майора были жена и шестнадцатилетний сын. Два месяца они с Лизой встречались тайно. Но оба мучились из-за необходимости врать и выкручиваться.
Однажды Лиза сказала своему пианисту:
– Нам нужно поговорить.
Он остановил ее:
– Я знаю, Лизонька, ты хочешь уйти от меня. Не мучай себя. Поступай, как считаешь нужным.
А через полчаса Лизе пришлось вызывать «скорую». У пианиста случился инфаркт.
У жены Константинова инфаркта не случилось. Она дослушала супруга до конца и спокойно сказала:
– Разводиться и разменивать квартиру мы не станем. Ты волен гулять на стороне сколько влезет. Я ведь тоже не ангел и даже рада, что так получилось. Но для нашего сына и для окружающих мы останемся мужем и женой. А если ты попытаешься настаивать на другом варианте, я тебе гарантирую: сына ты больше никогда не увидишь и на службе поимеешь серьезные неприятности.
Навещая своего пианиста в больнице, Лиза кормила его с ложечки, гладила по голове и говорила, что никуда не уйдет.
– Пусть ты живешь своей жизнью, – слабо улыбался пианист, – пусть. Только не бросай меня.
«Будь что будет», – решили Лиза и Глеб и продолжали встречаться. А еще через месяц Лиза с удивлением узнала, что беременна. Родившийся мальчик даже в младенчестве походил на Константинова.
Папой маленький Арсюша называл пианиста, и пианист любил его, как собственного сына, – других детей у него не было. Лиза и Арсюша оставались его семьей.
– Остальное меня не касается! – говорил он.
Константинова мальчик знал с первых дней жизни и называл его, как мама, Глебушка. Ребенок не задумывался, кто такой этот Глебушка, откуда он взялся. Он обожал Константинова, смотрел ему в рот, пытался во всем подражать. Он радовался, что у него есть папочка, ласковый, уютный, «маленький» – как он сам говорил о нем, хотя пианист был крупный, очень полный мужчина; и есть Глебушка, сильный, большой, строгий. Детское чутье подсказывало Арсюше, что эти два мира в его и маминой жизни нельзя смешивать. Никогда в присутствии пианиста он не говорил о Константинове.
Странная ситуация неожиданно оказалась оптимальной для всех. Лиза воспринимала пианиста как близкого родственника. Больше десяти лет они спали в разных комнатах. Пианист часто болел, страдал ишемической болезнью сердца и гипертонией, Лиза ухаживала за ним, как за малым ребенком. Он был совершенно беспомощен в быту, рассеян, забывчив. Жить один не мог, но никого, кроме Лизы, видеть рядом не хотел. Никто так хорошо не знал его привычек, вкусов, болезней, слабостей, никто не мог с такой легкостью создать вокруг него тот бытовой комфорт, который был необходим для нормальной работы.
Жена Константинова больше всего на свете любила свою выстраданную, ухоженную квартиру и дорожила общественным мнением. Стать брошенной женой казалось ей несопоставимо страшней, чем быть просто нелюбимой женщиной. К тому же у нее была своя, весьма бурная, личная жизнь.
Сын Константинова вырос, его интересовали только собственные проблемы. Он считал, что родители сами разберутся.
Лиза и Глеб были счастливы от того, что они есть друг у друга и никому своей любовью не портят жизнь. У Константинова, правда, возникли некоторые проблемы по службе, но чин полковника ему все-таки дали. Но как верно заметил его начальник, генеральские погоны уже не светили.