– Это хорошо, – с облегчением кивнул Прослав. – Не пропадет. Вещи собирай. Детей, рухлядь, вещи – все. Детей поднимай.
– Что это? – женщина впервые увидела чекан за поясом мужа. – Откуда?
– Просыпайся, Калина! – затряс Прослав жену за плечи. – Очнись, дура! Собирайся, мы уезжаем! У меня дом на Руси, земля, пашня! Я в закупе, я свободный серв! Скорее!
– Господи, святи, – испуганно перекрестилась она. – Не может быть?!
– Баба! – в сердцах сплюнул муж, отпихнул хозяйку в сторону и ринулся в дом. Подбежал к составленным вместе лавкам, на которых, укрытые красивым лоскутным одеялом, непонятливо хлопали глазами малышки примерно пяти и четырех лет. Прослав наклонился, торопливо поцеловал одну, другую. – Девочки мои… Поднимайтесь, вы уезжаете с папой.
Он встал на приступку печи, провел рукой под потолком и сжал в кулаке несколько холодных монет.
– Эти целы… – он повернулся к одергивающей на плечах платок жене, сунул деньги ей: – На, за щеку спрячь, а то мне дальше идти! Да одевайся же ты, дура! Детей одень! Вещи к лойме тащи! Ну!
Он метнулся на двор, распахнул двери сарая, выгнал на свет коз и свиней, потом кинулся назад в дом, хватанул в углу кадушку, воду выплеснул на пол, внутрь кинул топор, висящее на стене тряпье, сбегал и приволок несколько ребристых скоб, сыпанул сверху гвоздей, сбил с рукояти и приткнул сбоку длинную, наполовину сточенную косу. Сгреб под мышку разрисованную членами прялку вместе с кипой висящей на зубцах шерсти. Выбежал через ведущую к озеру, к его причалу, калитку…
– Господи ты Боже мой, разорви меня котами!
Лойма, которую восемь месяцев назад, перед ледоставом, он самолично выволакивал на берег, так до сих пор и лежала кверху брюхом у среза воды. Прослав, бросив поклажу на траву, привычно бросился за помощью к соседям.
У харитоновского двора поперек распахнутых ворот лежал, оскалив пасть, его мохнатый Чопик. Дальше, в луже крови, плавал годовалый кабан с разрубленной головой. Окно избы оказалось разорвано, а дверь надрублена и переломана посередине.
Все семейство в одних рубахах стояло посреди избы – дед, харитоновская жена, дочка Христина пятнадцати годков, двое сыновей восьми и десяти лет, и испуганно жмущаяся к матери шестилетняя Липа. Двое из пришедших с набегом охотников рылись в открытом сундуке, а третий, безбородый, сжимая в правой руке меч, левой с видимым удовольствием щупал покорную Христину.
– Мужики, помогите лойму на воду спустить, – громко попросил Прослав.
Все оглянулись на него.
– Так это ты, тварь?! – неожиданно сообразил дед и, вытянув перед собой руки, кинулся. Однако ветвеннский охотник успел взмахнуть мечом – тяжелый клинок обрушился серву на затылок и на удивление легко, с еле слышным чмоканьем, рассек, войдя на всю ширину лезвия.
– А-а! – женщина, вцепившись ногтями себе в лицо, упала на пол, и на коленях поползла к замертво рухнувшему родичу. Так же жалобно взвыли дети, но стронуться с места не отважились.
– Так поможете? – судорожно сглотнув, переспросил Прослав. – Всего-то перекинуть, да к воде десять шагов столкнуть.
– Лоймы? – встрепенулся один из охотников. – У них же лодки есть! Фома, Родион, правда, подмогните. Полонянок возьмите. Да нам тоже лойму присмотрите какую.
– Ну-ка, пошли, – пнул безбородый рыдающую женщину, потом махнул мечом детям: – И вы тоже.
Все вместе они вышли на берег. Охотники – сами рыбаки, толк в лодках знают – одобрительно хмыкнули.
– Калина, сюда! – крикнул Прослав, подступаясь к борту. – Быстрее!
– Не отлынивать! – угрожающе прикрикнул на пленников охотник, убирая меч в ножны. – Ну-ка, взяли!
Широкая лодка дрогнула, начала медленно подниматься.
– Давай, давай… – женщины и дети, не доставая борта, отступили назад, а мужчины, перебирая руками по сиденьям, продолжали толкать. – Ну!
Лодка, соскочив с чурбаков на песок, облегченно скрипнула и ухнулась на днище.
– Теперь вперед!
Люди навалились на лойму, толкая ее к озеру – та на удивление легко заскользила и вскоре закачалась на глубокой воде.
– Калина, к причалу ее подводи! – приказал жене Прослав, и указал охотникам на стоящую у причала лодку Бронеслава, которую сосед сшивал почти пять лет и спустил на воду только в прошлом году. – Эту тоже я беру.
– Почему это? – возмутился безбородый. – Их четыре на всех, а ты хочешь себе две хапнуть!
– Я дальше ухожу, а вам воевода хочет монастырь оставить, – походя выдал чужую тайну Прослав.
– Правда?! – обрадовался охотник. Грабить монастырь – это не в нищих мужицких избах шарить. – Тоды ладно. Но тогда ты и девок сам забирай. Семен Прокофьевич ладных девок на свою долю спрашивал. Эта вроде сочная…
Он схватил Христину за волосы и повернул лицом к проводнику.
– Не-ет! – мать стремительно кинулась вперед, и сжала девушку в объятиях. – Не отдам!
– Пусти… – попросил Прослав, с сожалением наблюдая, как оба ветвенских охотника убегают к стоящим поодаль причалам с лодками Харитона и Сарота.
– Нет! Не дам! Не отдам дочку!
– Пусти! – Прослав дернул Христину к себе. – Да отдай, гадина подколодная!
От тупого упрямства соседки он неожиданно озверел, выхватил чекан и саданул ее по голове – правда, не острием или обухом, а боковой стороной. Скулеж моментально оборвался, и женщина кулем осела на песок. По ушам ударил одновременный детский крик, но Прослав, не обращая на вопли внимания, запустил пятерню девке в волосы и поволок за собой на лодку Бронислава, столкнул на сложенные на дне сети, спрыгнул следом. Нашел пеньковый конец какой-то веревки – этого добра в рыбачьих суденышках всегда с избытком – торопливо смотал полонянке руки за спиной и наскоро привязал к скамье. С облегчением перевел дух и двинулся назад к дому.
– Христина, Христина! – мчались навстречу харитоновские мальчишки.
Вконец озверевший Прослав саданул одного ногой в живот, второго ударом кулака в ухо смахнул в воду:
– Вон отсюда, щенки! Еще появитесь – утоплю!
Поминутно оглядываясь – как бы братья, оклемавшись, и вправду не освободили пленницу – он заскочил на свой двор, рявкнул на бестолково метящуюся жену:
– Детей в лодку неси, раззява! – а сам погнал в открытую калитку немногочисленное стадо.
С загрузкой удалось управиться только когда солнце поднялось уже довольно высоко над горизонтом. В свою лойму он перетащил мотки заготовленных для плетения сетей ниток и поплавки, кухонную посуду, котел и несколько чугунов, кое-какой уцелевший инструмент, покидал скотину, которой пришлось-таки перевязывать ноги. Посадил туда Калину и обеих дочерей. Сундук с накопленным за долгие годы барахлом они перетащили на брониславовскую лодку. Потом он сбегал на соседские дворы – но ветвеннские охотники уже успели выгрести оттуда все самое ценное, и ему осталось только несколько глиняных кувшинов, пара небольших чугунков и незамеченная налетчиками пила.
Еще Прославу в лойму приволокли двух девок, брониславовскую и старшую саротовскую – младшую второпях неосторожно зарезали. Все это время у бывшего обитателя Сассуквера на душе было муторно, но вскоре он заметил, что жена его давнего друга и соседа Харитона дышит, а потом начала шевелиться. На сердце отлегло. С чистой совестью Прослав зацепил нос своей лодки с еще не поставленной мачтой к корме новой и крепкой лоймы Бронислава, поднял парус и двинулся назад, в Кодавер.
Вскоре следом поплыли и ветвеннские охотники.
* * *
– Тихо, тихо, заметят! – предупредил, погрозив женщине кулаком, серв и тут же испуганно перекрестился: – Прости Господи за грех сквернословия и злобу в мыслях…
Он отодвинул рукой еловую ветвь, поднырнул под нее и, низко пригибаясь, перебежал прогалинку, присев на кустами шиповника.
В укрытии уже сидело несколько сервов из Кауды и две незнакомых нищенки. Одеты они были довольно однообразно: на мужчинах сапоги из свиной кожи, суконные чулки, выцветшие шерстяные долгополые накидки без рукавов поверх рубах с обтрепанными верхними краями вместо воротников и кожаных чепчиках, похожих на подшлемники; на женщинах – огромное количество юбок, по паре одноцветных платков на плечах, и по одному на голове.
– Ну что, земляки, – шепотом переспросил новоприбывший. – Не молились?
– Молились, – перекрестился один из Каудских мужиков, – но тихо. Сам, видать, благодарствия возносил, без ангела.
– Ангел без молитвы не может, – покачал головой новенький. – Стало быть, еще станет.
Мог ли он, бесправный раб Церкви из Верикелы, всего год назад помыслить, что станет тайком пробираться к замку своего господина, чтобы помолиться рядом, чтобы услышать голос его и его ангела-покровителя?! Нет, год назад он мечтал о том, как встретит раз храмового ключника на узкой тропе, да и выпустит ему кишки на мягкий лесной мох. Мечтал об этом с самого детства, отдавая ему по осени то самолично поднятого с подстилки новорожденного жеребенка, выкормленного до годовалого жеребчика, то ласкового телка. Он до сих пор помнил, сколько пролил горьких слез, когда у него, девятилетнего мальчонки, отбирали для толстого щекастого ключника телочку, с которой от чуть не спал в обнимку все лето…
Но в последние месяцы дерптского епископа словно подменили. Он с милостью относился ко всем, кому удавалось пробиться к нему с жалобами на управство местных ключников и начетников, запретил продавать за долги мужицких детей и накладывать лишние тяготы. Он научился исцелять больных и увечных, он самолично проводил службы в разных концах епископства. Он снискал на свои земли благословение Господа, и весна прошла без сильных паводков, не снеся ни одного дома или сарая, не потопив скотины и не смыв озимых. И если раньше, требуя подати или вызывая сервов на работы начетники угрожали им штрафами или поркой, то ныне говорили другое: «Не станете честно платить Церкви, господина епископа снимут, и отправят в другой приход». И сервы платили…
Причину таких изменений в правителе приозерных земель все видели еще в одном великом чуде: рядом с епископом начал звучать голос Господень. Такой великий и могучий, что принадлежать мог только ангелу, и никому более. Значит, и вправду простер Бог свою длань над измученным народом, освятив душу его господина.
Присев за кустом, серв снял с плеча холщовую сумку, достал завернутою в нее краюху хлеба, несколько луковиц и печеную брюкву, разломал:
– Не желаете откушать, чем Бог послал? – предложил он, хотя угощения на всех хватить явно не могло. Но Бог велел делиться и здесь, вблизи замка святого дерптского епископа, нарушать его заветы казалось особо тяжким грехом.
– Благодарствуем, сыты, – отказалось большинство людей, и только одна из нищенок вороватым движением схватила ломоть хлеба. Новоприбывший с женой уселись рядом с тряпицей и, кратко помолившись и испросив благословения на скудную трапезу, принялись есть.
Подул легкий ветерок, принеся запах жаркого, и паломники принялись кушать торопливее, совмещая жесткую безвкусную брюкву с приятным ароматом – словно питались в какой-нибудь монастырской трапезной.
Внезапно пронеслось над зарослями. Сервы поперхнулись едой и торопливо побросали объедки на тряпицу, нищенки упали на колени и принялись неистово креститься, отбивая поклон за поклоном, каудские мужики, наоборот, привстали на цыпочки, пытаясь рассмотреть среди ветвей замок:,
– Молится!
Дерптскому епископу несказанно понравились гимны, слагаемые в честь нового Бога, и именно их он предпочитал слушать в последние дни. И не просто слушать – а принимать в их исполнении самое активное участие. Голос певицы, начинающей терять контроль над своими эмоциями и своим телом, придавал священным хоралам удивительную эмоциональность и насыщенность.
Инга, обнаженная, полусогнувшись стояла перед окном, ощущая своего господина внутри себя, а его хозяйскую руку у себя в волосах, и мерные толчки заставляли ее все чаще сбиваться с ритма и забывать слова.
– М-м… – отпустив волосы, господин епископ опустил руки ей на бедра и резким толчком прижал к чреслам, завершая молитву торжественным аккордом!
– А-а-а! – певица выпрямилась и, повернув голову, нашла своими губами его губы.
– Какое же ты чудо… – правитель обессилено упал в кресло и протянул руку к кубку с белым вином. – Почему тебя не существовало раньше?
– Потому, что я появлюсь только через триста пятьдесят лет, – потянулась, по-кошачьи выгнув спину, выпускница Гнесинки. – Вас к этому времени уже не станет, мой господин.
Она развернулась и кокетливым движением выставила вперед правую ногу.
– Поэтому торопитесь пользоваться тем, что есть.
– Не бойся, я своего не упущу, – улыбнулся хозяин замка. – Оденься, простудишься.
– Я вам не нравлюсь?
– Нравишься, – кивнул господин епископ и пригубил кубок. – Но обнажать тебя мне нравится еще больше.
Теперь, когда на северные земли пришло тепло, стол с резными ножками сместился от камина к высокому, забранному от возможных лазутчиков железными прутьями окну. Правда, несколько густых меховых шкур и три персидских ковра, расстеленные по требованию епископа на полу его залы так и остались на своем месте, а кроме того – в углах помещения и на столе появились пятирожковые ажурные медные подсвечники. Правитель более не любил ютиться в полумраке и не желал экономить на своих глазах.
В дверь вежливо постучали.
– Входи, Йоганн, – разрешил правитель.
Дверь тихонько скрипнула, одна из створок отворилась и служка, высунув от напряжения язык, внес большой поднос с утопающим в розовой, мелко нашинкованной капусте огромным, покрытым сухой коричневой корочкой гусем.
– Вот, господин епископ, – поставил он поднос на стол и с облегчением вытер лоб. – Повар сказал, соли не клал вообще. Сверху натер полынью и майораном, внутри яблоки и виноградные листья, под грудку корень сельдерея с луком добавил, для… для… для…
– Для здоровья, – закончил за него правитель. В новом мире о многих понятиях люди предпочитали вслух не говорить, и эта игра в намеки и недомолвки его очень забавляла.
– Да, мой господин, – с облегчением кивнул служка и потрусил назад к дверям.
– Боже мой, как я проголодалась! – певица сцапала кончиками пальцев щепоть капусты, кинула себе в рот, взяла со стола нож, торопливо отпилила сбоку ломоть гусиного мяса, тоже перекинула в рот, хлебнула вина, отрезала еще кусок.
– Что такое? – удивилась она тому, как хозяин замка укоризненно покачал головой. – Плохо себя веду? Так вилок в этом доме, кажется, не подают!
– Ты ешь так, словно поставила своей цель как можно быстрее набить свое брюхо, – край верхней губы священника брезгливо дернулся. – Неужели тебе совершенно не интересен вкус твоей пищи?
– Просто я очень сильно проголодалась, – Инга не без ехидства уточнила: – От большого количества физических упражнений.
– Идем со мной, смертная! – епископ схватил ее за руку и поволок к камину.
Они вошли в узкую дверь рядом с очагом, спустились по круто закрученной лестнице вниз и оказались в теплом полумраке пыточной камере, освещаемой только красноватыми отблесками теплящихся на двух жаровнях углей.
Инга, которой уже довелось провести здесь в ожидании мук целую ночь, моментально притихла. Но господин епископ повел ее не к опустевшему андреевскому кресту, а к ближайшей стене – благо и стены, и пол подвала были выложены человеческими черепами и выбора у него хватало. Священник положил руку на выбеленные временем кости, пошел вперед, скользя по ним пальцами. Обнаружил то, что хотел, и остановился:
– Ее звали Зарицей, – он нежно погладил лобную кость. – Она была знахаркой, и прожила довольно долгую жизнь. Последние годы Зарица не уходила в лес при набегах соседей, а оставалась на скамеечке. Такая старуха все равно никому была не нужна. Литвины ее не трогали, но когда пришли рыцари, то первым делом перерезали ей горло. А это, – правитель сделал шаг вперед, – это Червеница. Она просто шла по дороге, когда навстречу попался конный отряд. И ее затоптали, чтобы не мешалась. А эту девочку звали Барузда. Когда рыцари захватили Юрьев, ее долго насиловали, а когда надоело, засунули во врата наслаждения горящую головню. Но она умерла не сразу, а только через четыре дня, когда живот распух почти вдвое и весь почернел. А вот эту женщину нашли на чердаке. Когда ее стаскивали вниз, она кусила рыцаря за руку и он вспорол ей живот.