– Потому и увел, – хладнокровно ответил Гуров. – Не хочу, чтобы ты знал, что этот мальчишка наговорил, Павел Семенович. Для чистоты эксперимента. А тебе грех обижаться. Столько лет служишь, а все обижаешься.
– Да вот и постыдились бы своих на допросы таскать! – фыркнул Трегубов. – Нельзя было, что ли, письменные объяснения взять? У нас и работа, между прочим, стоит…
– Работа не волк, – живо включился вернувшийся Крячко. – Пока стоит – не убежит.
– В смерти вашего шефа одни неясности, – сказал Гуров, не давая развернуться словесной дуэли. – Пока эти неясности не объяснятся, я вас в покое не оставлю.
– А какие неясности? – сердито спросил Трегубов. – Ты видел материалы дела? Вишневецкого бутылкой замочили! Это, по-твоему, неясность? Да чистейшая бытовуха! Вот отсюда и пляши.
– И на что же ты намекаешь? – с интересом спросил Гуров. – Подполковник МВД и бытовуха – это звучит несколько вызывающе.
– Намекать не буду, а факт налицо, – упрямо сказал Трегубов. – Ты часто слышал, чтобы подполковник МВД погиб от удара бутылкой по голове? Вот и я не слышал. Так что здесь, считай, не подполковник погиб, а рядовой гражданин Вишневецкий. На бытовой почве. А почва, брат, самая простая. Все мы не без греха. Вот и Викторыч слабину дал. Знали мы, что у него женщина в том районе имеется. Всего-то и делов – район прочесать. Этот типчик сам приползет на задних лапках. Небось удивляется, что за ним до сих пор не пришли.
– Ты про кого? – спросил простодушно Гуров. – Так говоришь, будто знаешь, кто убийца.
– Ясное дело, про мужа той женщины. Вишневецкий говорил, что у этой стервы мужик ревнивый, как Отелло. Я его предупреждал – не нарывайся. Да нас, мужиков, разве вразумишь? Тем более он на свое положение надеялся. Считал, что тот не рискнет на работника милиции руку поднять. А видишь, наоборот все вышло.
– Получается, ты был в курсе сердечных дел шефа, – невозмутимо сказал Гуров. – Значит, должен знать и адрес этой женщины. Или хотя бы фамилию.
– Вот и нет! – ответил Трегубов сердито. – Даже не интересовался никогда. Мне, честно говоря, вообще непонятно было, зачем Вишневецкий с ней связался. Ладно я, холостяк. А у него жена красавица, умница, детей двое. На хрена это ему надо было – не понимаю. Мы всегда с ним по этому поводу ругались.
– Ругались? – удивился Гуров. – Вы что же, часто с ним об этом говорили? По-моему, Вишневецкий был замкнутым человеком.
– Ясное дело, был, – подтвердил Трегубов. – И не особо часто мы с ним про это говорили. Но случалось. Он только мне в этом плане доверял. Жаль вот – к советам не прислушивался.
– Действительно, жаль, – согласился Гуров. – Но это тема деликатная, я бы сказал, романтическая. Давай лучше поговорим о том, что нам с тобой ближе, – о делах. Уголовных и прочих. Вот, скажем, что происходило у вас в отделе пятого июля…
– Так ты что – мне не веришь? – возмущенно спросил Трегубов.
– Если бы не верил, не задавал бы вопросов, – мирно сказал Гуров.
– В таком случае и задавать их нечего! – отрезал Трегубов. – Ничего особенного пятого не происходило. Обычная рутина. Вишневецкий ушел из отдела живой и здоровый. Ищи женщину, Гуров! Ищи женщину!
Он с негодованием прихлопнул по столу широкой ладонью и сверкнул глазами.
– Вообще-то женщина не могла нанести такой силы удар, Трегубов, – вмешался Крячко. – Тут и мужик-то не всякий осилит. Так что женщина женщиной, а мужик из головы не выходит…
– Найдете женщину, мужик сам сдастся, – упрямо повторил Трегубов. – Он здесь звено случайное. Игрушка страстей.
– Красиво сказано! – с уважением заметил Гуров. – Не знал, Трегубов, что ты поэт. И все-таки, извини, я опять возвращаюсь к прозе. Расскажи, что происходило у вас в отделе пятого июля с утра и до самого вечера.
Трегубов сердито посмотрел на Гурова, покраснел еще больше, шумно втянул носом воздух, но смирился и начал рассказывать…
Глава 4
Над служебным входом театра горели стилизованные под старину фонари. К удивлению Гурова, скопления поклонников сегодня не наблюдалось. Даже сквер возле театра был пуст и тих. В темных кронах деревьев негромко шуршал ветер. Крячко предположил, что заядлые театралы разъехались по курортам, а на спектакли ходят случайные люди, которым все равно, кто играет и что играет.
– Как версия подойдет, – заметил Гуров. – Между прочим, Мария тоже должна вот-вот отправиться на гастроли, и это меня, с одной стороны, успокаивает.
– А с другой? – поинтересовался Крячко.
– А с другой, наоборот, тревожит, – сказал Гуров. – Я боюсь оставлять ее без присмотра.
– Ты придаешь такое большое значение предупреждению человека с ластами? Возможно, это была просто неудачная шутка. Представь себе поклонника, который завидует тебе смертельной завистью и хочет основательно испортить настроение…
– Ты сам в это не веришь, – сказал Гуров. – Не ты ли предлагал мне просить охрану для Марии?
– Я погорячился, – сообщил Крячко. – Все вышло так неожиданно, что в голову полезли всякие мысли. У страха глаза велики.
– Зачем же ты поперся со мной встречать Марию после спектакля? – поинтересовался Гуров.
– Во-первых, я ее давно не видел, – сказал Крячко. – Элементарно соскучился. А кроме того, втайне я рассчитываю, что вы пригласите меня на ужин. А я, как истинный мужлан, приму это за чистую монету и не откажусь.
– А-а, вон оно что! – протянул Гуров. – Поужинать я бы и сам сейчас не отказался. Кажется, в холодильнике у нас стоит утка. С яблоками.
– Яблоки можешь оставить себе, – великодушно сказал Крячко. – А у вас в холодильнике случайно нет ничего такого, чтобы промочить горло? Что-то после всех этих разговоров у меня хрипота появилась.
– Интересно, с чего бы это? – удивился Гуров. – Вопросы задавал я, а хрипота – у тебя. Может, ты ледяной фанты глотнул в буфете?
– У меня, честно говоря, не то что на фанту, – признался Крячко, – у меня денег даже на бензин не осталось. Потому и тачку в главке оставил. Тем более это чертово зажигание… И сигареты не на что купить. Хотел, кстати, у тебя взаймы попросить.
– Это пожалуйста. Просить у нас никому не запрещается, – сказал Гуров. – Просить можешь сколько угодно.
Они перешучивались, намеренно избегая разговоров о деле Вишневецкого. Возможно, оба не хотели торопиться делать какие-то выводы, прежде чем в голове уляжется полученная информация. Собственно, дельной информации было немного. Люди Вишневецкого оказались не такими уж сентиментальными, как того можно было ожидать, но и о своем шефе рассказывали не слишком охотно, предпочитая отделываться общими словами и смутными предположениями. Слова «вроде», «кажется» и «наверное» то и дело срывались у них с языка. Самым определенным оказался Трегубов. Он до упора защищал свою версию и призывал Гурова искать женщину, с которой встречался Вишневецкий. Правда, к концу допроса он уже не настаивал на том, что найти женщину будет легко и просто, а район поиска расширил с Краснополянской улицы до всего Западного Дегунина. Так же без колебаний он прокомментировал события пятого июля, уверенно подтвердив, что Вишневецкий ушел из МУРа в пять часов, оставив пистолет и передав ему ключи от сейфа. На вопрос, зачем Вишневецкий оставил ему ключи, отвечать отказался, сказав, что даже не думал об этом – а что было у начальника в голове, теперь, мол, не узнаешь. Неведение Савицкого о личной жизни покойного объяснил просто: «А откуда мальчишка мог знать, с кем путался его шеф? Викторович с ним такие дела не обсуждал однозначно».
Получалось, что такие дела шеф обсуждал с одним Трегубовым, потому что Шнейдер в этом вопросе тоже ссылался в основном на его рассказы, а флегматичный, почти равнодушный Воробьев заявил, что о любовнице Вишневецкого узнал только задним числом и от того же Трегубова. Воробьев же подтвердил, что покинул здание МУРа вместе со Шнейдером примерно через полтора часа после ухода Вишневецкого, а Трегубов задержался позже всех, потому что собирался еще поработать.
И все как один утверждали, что никаких предпосылок для покушения на жизнь Вишневецкого по причинам, связанным с делами службы, не было. Тем более никто всерьез не принимал связь между его смертью и делом «Индиго».
– Да вы сходите в эту контору! – презрительно предложил Гурову Трегубов. – Держу пари, они от вас как черт от ладана шарахаться будут! Не нужно им никакое расследование. Я вообще думаю, что они сами себя обстреляли для рекламы. Мол, смотрите, какие мы значительные! Там вообще никаких зацепок. Вишневецкий и сам уже понял, что дело дохлое. Просто делал вид, будто ищет что-то.
– Вплоть до пятого числа делал вид, – напомнил Гуров. – Ездил же он в офис «Индиго» пятого числа? Кстати, на чем? По словам жены, его собственная машина на ремонте.
– На служебной ездил, – ответил Трегубов. – Да что толку? Приехал – я его спрашиваю: чего, мол? А он только рукой махнул. И разговаривать не стал даже. Ты же его знаешь немного – Викторович из-за каждого «висяка» переживал, как из-за родного.
В целом ничего сенсационного – информация, которую удалось выудить из всех соратников Вишневецкого, полностью укладывалась в рамки того незатейливого сообщения, что сделал на кладбище Шнейдер, но Гурова не покидало смутное ощущение, что самого главного он так и не услышал. Оно осталось, что называется, за кадром. Несколько выбивалось из общего хора признание Савицкого, и это настораживало Гурова. Однако он заставил себя до поры не сосредотачиваться на этом признании, опасаясь наломать дров. Нужно было сначала все хорошенько обдумать. Савицкий сам охарактеризовал себя как человека, который может ошибаться, и он на самом деле вряд ли мог быть так близок к Вишневецкому, как, например, Трегубов. Но их показания резко противоречили друг другу, и это вызывало тревогу.
Расхождения касались трех пунктов. Во-первых, любовница Вишневецкого – по утверждению Савицкого, он абсолютно ничего не знал о ее существовании до самого последнего момента. В это верилось с трудом. Обычно в мужском коллективе такие вещи как-то распознаются – по намекам, по разговорам сослуживцев. Неужели Трегубов ни разу ни словом не обмолвился о слабости шефа? Или молодой сотрудник был столь невнимателен? Во-вторых, отношение Вишневецкого к делу «Индиго». Савицкий утверждал, что шеф был поглощен этим делом до самой смерти. Трегубов придерживался мнения, что все было наоборот. Правда, Савицкий больше напирал на собственные ощущения, что, конечно, тоже не следовало сбрасывать со счетов, но все-таки это были еще не факты. Нужно было самому углубляться в это дело, чтобы понять что-то. И, в-третьих, вопрос с оружием. В карманах убитого Вишневецкого было пусто – можно было ожидать, что преступники похитили не только документы и деньги убитого, но и его личное оружие. Но получалось, что Вишневецкий оставил в тот день оружие в сейфе. И пистолет действительно был на месте. Но в то же время Савицкий утверждает, что Вишневецкий пистолета не оставлял. Что это – опять невнимательность молодого человека или что-то другое?
И еще этот случай с предупреждением. Гуров не собирался ставить возле жены охрану, но отнестись к предупреждению как к шутке не мог. Слишком ловко все совпало. Он был убежден, что ему сделали намек, надеясь, что он правильно поймет его и оценит. Главный смысл намека состоял не в самой угрозе, которая, собственно, была преподнесена пока весьма туманно, а в том, что никто, кроме людей в форме, о назначении Гурова в следственную бригаду знать не мог. Ему давали понять, что он каким-то образом перешел дорогу своим. Грубо говоря, его просили посторониться – пока вежливо.
Гуров не был наивным юнцом и прекрасно понимал, что изменились времена – изменилась и милиция. Плакатный дядя Степа ушел в прошлое. Многие коллеги в погонах, стараясь не отстать от века, очень широко трактовали понятие «власть». И зачастую власть становилась удобным инструментом для того, чтобы делать большие деньги. Способы могли быть самыми разными. Гуров не признавал ни одного из них, но догадывался, что в этом вопросе у него найдется немало оппонентов.
Не было ничего невозможного и в том, что, взявшись за расследование смерти Вишневецкого, Гуров задевает чьи-то коммерческие интересы. Каким образом и чьи – это был уже другой вопрос. Сейчас было важно то, что его предупредили.
– Неужели действительно может так получиться, что к гибели Вишневецкого причастен кто-то из наших? – не выдержав, выпалил вдруг Крячко. Видимо, его занимали те же самые мысли, а не одна утка с яблоками. – С какого бока, интересно? Вряд ли это его группа. Если уж они решили все валить на любовницу, то на хрена нужно было подсылать к нам человека в ластах? Они же себя этим, считай, выдали!
– Не фантазируй! – перебил его Гуров. – Все правильно. Сначала предупредили, а потом показали надежный путь для отступления. И ничего удивительного, если это организовали одни и те же люди. Собственно говоря, что мы с тобой знаем о том же Трегубове?
– Трегубов – мужик себе на уме, – немедленно сказал Крячко. – Упертый и наглый, как танк. Понаглее меня будет. С ним даже начальство старается не связываться. А, опять этот Трегубов! И все дела… Но с Вишневецким они, я знаю, давно вместе работали. Спелись, как говорится. Вот Шнейдера я действительно не знаю. И Савицкого тоже. Да и Воробьев для меня загадка.
– Воробьев, по-моему, для самого себя загадка, – проворчал Гуров. – Вот только насчет любовной версии гипнотизирует нас в основном Трегубов. Получается это у него, ничего не скажу, естественно и красочно, но не принимает у меня душа эту версию – вот что хочешь ты делай!
– Ну здесь у тебя тоже перегиб, – заметил Крячко. – Совсем этот момент со счетов тоже не сбросишь. За мужиками это водится. Я даже знаешь что сейчас подумал? А вдруг Вишневецкий кому-то из наших рога наставил, а тот отомстил? Тогда все понятно – и откуда про наше назначение знают, и почему не хотят, чтобы мы копались…
– Фантастика! – презрительно ответил Гуров. – Жюль Верн, Александр Беляев! У нас вообще какой век на дворе? Кто сейчас из-за супружеской измены убивает? Ну, попортят друг другу фотокарточки или в крайнем случае анонимку на обидчика в особый отдел накатают… Это редко когда такой неуравновешенный субъект попадется, который сразу за нож хватается. Или за бутылку.
– А вот на этот раз попался, – возразил Крячко. – И вообще ты так говоришь, потому что счастлив в супружестве. Еще неизвестно, как бы ты себя повел, если бы…
– Если бы да кабы, – перебил его Гуров. – Тебе не кажется, что ты немного удалился от темы?
– Тема должна рассматриваться всесторонне, – возразил Крячко. – Я просто строю возможные модели поведения. А чтобы это не было чистой абстракцией, беру тебя в качестве объекта…
– В качестве объекта ты бы мог взять и себя, – сказал Гуров. – По-моему, это намного удобнее.
– Это будет не совсем корректно, – задумчиво произнес Крячко. – Хотя, пожалуй, я смог бы приложить соперника бутылкой. Правда, на полную у меня бы рука не поднялась. Поэтому вряд ли последствия были бы такими ужасными.
– Это как сказать, – покачал головой Гуров. – С твоей силищей и пустой бутылкой можно натворить дел. Но, хотя и в шутку, а ты подметил главное – не по-русски это бить – полной бутылкой. Ладно бы сначала распили содержимое, а там – слово за слово, и пошла карусель. Здесь же били намеренно, расчетливо – сзади, не жалея ни жертву, ни дорогой напиток. И о совместном распитии речи идти не может – в желудке Вишневецкого экспертиза не нашла алкоголя. Я уверен, в нашем случае расчет присутствовал с самого начала, а тогда о каком аффекте и какой страсти может идти разговор?
– Между прочим, насчет содержимого желудка – не к ужину будь сказано, – неожиданно произнес Крячко. – Алкоголя в желудке Вишневецкого не было, но зато остались остатки скромного ужина. Меня это почему-то сразу заинтересовало, и мы еще с врачом подробно обговорили это дело – я думал, это наведет нас на какую-то мысль. Просто потом закрутился и забыл с тобой поделиться. Судя по всему, перед смертью Вишневецкий ел пирожки. Обыкновенные пирожки, которыми торгуют на улицах и в дешевых забегаловках. И у меня сразу возник вопрос: зачем набивать брюхо пирожками, направляясь к своей зазнобе?