Павел Санаев
Похороните меня за плинтусом
Посвящается Ролану Быкову
Меня зовут Савельев Саша. Я учусь во втором классе и живу у бабушки с дедушкой. Мама променяла меня на карлика-кровопийцу и повесила на бабушкину шею тяжкой крестягой. Так я с четырех лет и вишу.
Свою повесть я решил начать с рассказа о купании, и не сомневайтесь, что рассказ этот будет интересным. Купание у бабушки было значительной процедурой, и вы в этом сейчас убедитесь.
Купание
Начиналось все довольно мирно. Ванна, журча, наполнялась водой, в которой плавал пластиковый термометр. Все время купания его красный столбик должен был показывать 37,5. Почему так, не знаю точно. Слышал, что при такой температуре лучше всего размножается одна тропическая водоросль, но на водоросль я был похож мало, а размножаться не собирался. В ванную ставились рефлектор, который дедушка должен был выносить по хлопку бабушки, и два стула, которые накрывались полотенцами. Один предназначался бабушке, другой… не будем забегать вперед.
Итак, ванна наполняется, я предчувствую «веселую» процедуру.
– Саша, в ванную! – зовет бабушка.
– Иду! – бодро кричу я, снимая на ходу рейтузы из стопроцентной шерсти, но путаюсь в них и падаю.
– Что, ноги не держат?!
Я пытаюсь встать, но рейтузы цепляются за что-то, и я падаю вновь.
– Будешь надо мной издеваться, проклятая сволочь?!
– Я не издеваюсь!
– Твоя мать мне когда-то сказала: «Я на нем отыграюсь». Так знай, я вас всех имела в виду, я сама отыграюсь на вас всех. Понял?!
Я смутно понимал, что значит «отыграюсь», и почему-то решил, что бабушка утопит меня в ванне. С этой мыслью я побежал к дедушке. Услышав мое предположение, дедушка засмеялся, но я все-таки попросил его быть настороже. Сделав это, я успокоился и пошел в ванную, будучи уверенным, что если бабушка станет меня топить, то ворвется дедушка с топориком для мяса, я почему-то решил, что ворвется он именно с этим топориком, и бабушкой займется. Потом он позвонит маме, она придет и на ней отыграется. Пока в моей голове бродили такие мысли, бабушка давала дедушке последние указания насчет рефлектора. Его надо было выносить точно по хлопку.
Последние приготовления закончены, дедушка проинструктирован, я лежу в воде, температура которой 37,5, а бабушка сидит рядом и мылит мочалку. Хлопья пены летают вокруг и исчезают в густом паре. В ванной жарко.
– Ну, давай шею.
Я вздрогнул – если будет душить, дедушка, пожалуй, не услышит. Но нет, просто моет…
Вам, наверное, покажется странным, почему я не мылся сам. Дело в том, что такая сволочь, как я, ничего самостоятельно делать не может. Мать эту сволочь бросила, а сволочь постоянно гниет, и купание может обострить все ее сволочные болезни. Так объясняла бабушка, намыливая мочалкой мою поднятую из воды ногу.
– А почему вода такая горячая?
– На градус выше тела, чтобы не остывать.
– Я думал, водоросль.
– Конечно, водоросль! Тощий, зеленый… Не нога, а плетка. Спрячь под воду, пока не остыла. Другую давай… Руки теперь. Выше подними, отсохли, что ли? Встань, пипку вымою.
– Осторожно!
– Не бойся, все равно не понадобится. Развернись, спину потру.
Я развернулся и уткнулся лбом в кафель.
– Не прислоняйся лбом! Камень холодный, гайморит обострится.
– Жарко очень.
– Так надо.
– Почему никому так не надо, а мне надо? – Этот вопрос я задавал бабушке часто.
– Так никто же не гниет так, как ты. Ты же смердишь уже. Чувствуешь?
Я не чувствовал.
Но вот я чистый, надо вылезать. Облегченно вздохнув, я понимаю, что сегодня бабушка меня не утопит, и выбираюсь из ванны. Теперь вы узнаете, для чего нужен был второй стул, – на него вставал я. Стоять на полу было нельзя, потому что холодный сквозняк дул из-под двери, коварно обходя уложенный на его пути валик из старого одеяла, и мог остудить мои ноги. Балансируя, я старался не упасть, а бабушка меня вытирала. Сначала голову. Ее она тут же завязывала полотенцем, чтобы не остыли мокрые волосы. Потом она вытирала все остальное, и я одевался.
Надевая колготки – синие, шерстяные, которые дорого стоят и нигде не достать, – я почувствовал запах гари. Одна колготина доходила лишь до щиколотки. Самая ценная ее часть, та, которая образует носок, увы, догорала на рефлекторе.
– Вонючая, смердячая сволочь! (Мне показалось, что зубы у бабушки лязгнули.) Твоя мать тебе ничего не покупает! Я таскаю все на больных ногах! Надевай, замотаю полотенцем ногу!
Надев колготки до конца, я поднял ногу, пальцы которой торчали из сгоревшей колготины, и вручил ее бабушке. Бабушка принялась накручивать на нее вафельное полотенце наподобие портянки, а я от нечего делать стал изучать себя в зеркале. В ванной было так жарко, что я сделался красным, как индеец. Сходство дополняли полотенце на голове и пена на носу. Засмотревшись на индейца, я забыл, что мы с бабушкой выполняем на шатком стуле почти цирковой номер, потерял равновесие и полетел в ванну.
– Сво-о-оло-очь!!!
Пш-шш!! Бах!!
Тем временем дедушка смотрел футбол. Чу! Его тугое ухо уловило со стороны ванной странный звук.
– Рефлектор надо выносить! – решил он и побежал.
Бежал он быстро и впопыхах схватил рефлектор за горячее место. Пришлось отпустить. Рефлектор описал дугу и упал бабушке на колени. Подумав, что, услышав всплеск, дедушка бросился меня спасать и неудачно отыгрался на бабушке, я хотел было все объяснить, но в ванной уже бушевала стихия.
– Гицель[1] проклятый, татарин ненавистный! – кричала бабушка, воинственно потрясая рефлектором и хлопая ладонью другой руки по дымящейся юбке. – Будь ты проклят небом, Богом, землей, птицами, рыбами, людьми, морями, воздухом! – Это было любимое бабушкино проклятие. – Чтоб на твою голову одни несчастья сыпались! Чтоб ты, кроме возмездия, ничего не видел!
Далее комбинация из нескольких слов, в значении которых я разобрался, когда познакомился с пятиклассником Димой Чугуновым.
– Вылезай, сволочь!
Снова комбинация – это уже в мой адрес.
– Будь ты проклят…
Любимое проклятие.
– Чтоб ты жизнь свою в тюрьме кончил…
Комбинация.
– Чтоб ты заживо в больнице сгнил! Чтоб у тебя отсохли: печень, почки, мозг, сердце! Чтоб тебя сожрал стафилококк золотистый!
Комбинация.
– Раздевайся, буду вытирать заново!!!
Неслыханная комбинация!
И снова,
и снова,
и снова…
Утро
– А все равно красная ягода лучше черной! – раздался истошный крик, и я проснулся.
Крик был так ужасен, что я подскочил на кровати и долго озирался в страхе по сторонам, пытаясь понять его происхождение, пока не догадался, что кричал я сам во сне. Поняв это, я успокоился, оделся и вышел из спальни.
– Чего так рано встал? – удивилась бабушка, стоявшая в дверях кухни с фарфоровым чайником в руках.
– Проснулся.
– Чтоб ты больше никогда уже не проснулся! – Бабушка была явно не в духе. – Мой руки, садись жрать.
Я хорошо вымыл руки, дважды намылив их, и стал вытираться махровым полотенцем с зайчиками. В ванную заглянула бабушка.
– Мой руки снова! Этим полотенцем вытирался вчера этот вонючий старик, а у него грибок на ноге!
Я перемыл руки и окончательно убедился, что бабушка сегодня не в духе. Причиной тому был «вонючий старик», что в переводе с бабушкиного языка обозначало моего дедушку. Дедушка сидел в кухне на табуретке и сосредоточенно ковырял вилкой винегрет из рыночных овощей. Прогневил он бабушку тем, что нашел фарфоровый чайник. Две недели назад бабушка заварила в этом чайнике травяной сбор на основе мать-и-мачехи, поставила его на видное место и по сей день не могла найти – в кухне было такое количество банок, баночек, коробочек и пакетов, что любое видное место пропадало с глаз, стоило отнять руку от поставленного на него предмета. Нашелся чайник на холодильнике в окружении трех пачек чая, банки с гречневой крупой, двух кульков чернослива и сломанного тульского будильника, над звонком которого навсегда замерли медведи-кузнецы с обломанными молотками. Бабушка подняла крышку, нашла в чайнике вместо целебного отвара заплесневелую массу и стала кричать, что в такую же массу дедушка превратил ее некогда блестящий мозг.
– Отличницей была, острословкой, заводилой в любой компании, – сетовала бабушка, вычищая из чайника плесень, – парни обожали. «Где Нинка? Нинка будет?» Во все походы брали, на все слеты… Встретила тугодума – за что, Господи? Превратилась в идиотку.
Я нетерпеливо спросил, когда же бабушка даст мне завтракать, и горько пожалел об этом.
– Вонючая, смердячая, проклятущая, ненавистная сволочь! – заорала бабушка. – Будешь жрать, когда дадут! Холуев нет!
Я вжался в табурет и посмотрел на дедушку – он выронил вилку и поперхнулся винегретом.
– Старцáм лакей отказан, – добавила бабушка и вдруг выронила чайник.
От чайника медленно отвалилась ручка. Он тихо и жалобно звякнул, словно прощаясь с жизнью, и распался на несколько частей. Красная крышечка, как будто угадывая, что сейчас произойдет, предусмотрительно укатилась под холодильник и, вероятно удобно там устроившись, удовлетворенно дзинькнула. Я позавидовал крышке, назвав ее про себя пронырой, и со страхом поднял глаза на бабушку… Она плакала.
Не глядя на осколки, бабушка тихо вышла из кухни и легла на кровать. Дедушка пошел ее утешать, я не без опасений последовал его примеру.
– Нин, ты чего? – ласковым голосом спросил дедушка.
– Правда, баба, что, у тебя чайников мало? Мы тебе новый купим, еще лучше, – успокаивал бабушку я.
– Оставьте меня. Дайте мне умереть спокойно.
– Нина, ну что ты вообще! – сказал дедушка и помянул бабушкину мать. – Из-за чайника… Разве можно так?
– Оставь меня, Сенечка… Оставь, я же тебя не трогаю… У меня жизнь разбита, при чем тут чайник… Иди. Возьми сегодняшнюю газетку. Саша, пойди положи себе кашки… Ну ничего! – Бабушкин голос начал вдруг набирать силу. – Ничего! – Тут он совсем окреп, и я попятился. – Вас судьба разобьет так же, как и этот чайник. Вы еще поплачете!
Я пролепетал, что не мы с дедушкой разбили чайник, и оглянулся в поисках поддержки. Но дедушка вовремя смылся за газеткой.
– Молчать! – взревела бабушка. – Вы загадили мой мозг, больной мозг, несчастный мозг! Я из-за вас ничего не помню, ничего не могу найти, у меня все валится из рук! Нельзя гадить человеку в мозг день и ночь!
Прокричав такие слова, бабушка встала с кровати и двинулась на кухню. Я не рискнул идти за ней и хотел остаться в комнате, но властный окрик и обещание сделать из меня двоих, если я сейчас же не подойду, заставили меня повиноваться. По дороге на кухню я размышлял, что было бы неплохо, если бы из меня сделали двоих.
Один из меня мог бы тогда отдыхать от бабушки, а потом они бы с тем, другим, менялись. Но к сожалению, невозможное невыполнимо, и из несбыточных грез я снова перенесся в реальность.
Когда я вернулся к месту трагической гибели чайника, бабушка уже собрала в совок осколки и высыпала их в мусоропровод. Потом она вымыла руки и стала натирать в тарелку рыночные яблоки, которые я должен был есть по утрам. Тут только вернулся дедушка с газеткой. Я посмотрел на него как на дезертира.
Бабушка лихо натирала яблоки, щеки ее зарумянились, как на катке, дедушка посмотрел на нее и залюбовался.
– Видишь, как бабка-то старается. Не для кого-нибудь, для тебя, дурака, – сказал он и снова залюбовался бабушкой.
– Ну чего уставился? – смутилась бабушка, точно гимназистка на первом свидании.
– Так, ничего… – вздохнул дедушка и перевел взгляд на заляпанное окно, по которому в поисках съестного елозила большая муха.
– На. – Бабушка поставила передо мной тарелку тертых яблок. Они выглядели аппетитной светло-зеленой кашицей, когда выходили из-под терки, но тут же коричневели и становились довольно неприглядными.
– Зачем мне каждый день есть эти яблоки? – спросил я.
Дедушка оторвал взгляд от мухи и ответил:
– Как же, дурачок, это нужно. Шлаки вымывает.
– Какие шлаки? – не понял я.
– Разные. Ты спасибо должен говорить, что тебе это дают.
– А зачем натирать?
– Так ты же не жуешь ни черта! – воскликнула бабушка. – Заглатываешь кусками такими, что ничего не усваивается! Ах, Сенечка, о чем ты говоришь, это же такое неблагодарное дерьмо! Сколько сил уходит, и хоть бы не издевался так… Ой, прибей эту муху, она мне на нервы действует!
Дедушка свернул в трубку принесенную газету и точно шлепнул муху. Та упала на подоконник и подняла лапку кверху в назидание, что так случится со всяким, кто будет действовать на нервы бабушке.
– Эх, Нина, а «Спартак»-то вчера проиграл, – сказал вдруг дедушка, глядя в газету, которой только что прибил муху.
– А мне чихать и на твой «Спартак», и на то, что он проиграл! Хоть бы они все сдохли и ты вместе с ними.
Бабушкин взгляд упал на пол, где остались фарфоровые крошки от разбитого чайника, и настроение ее снова ухудшилось.
– Жрите!
Она поставила на стол гречневую кашу и котлеты паровые на сушках. Паровые, потому что жареное – это яд и есть его могут только коблы, которых не расшибешь об дорогу, а на сушках, потому что в хлебе дрожжи и они вызывают в организме брожение.
Дедушка уткнулся в свою тарелку, бормоча что-то про «Спартак», а я с тоской посмотрел на наскучившие мне котлеты и на зеленый панзинорм, который я должен был принимать по утрам.
– Панзинорм выпил?
Панзинорм мне порядком надоел, и со словами «да, выпил» я попытался затолкнуть его под стоявший на столе кулек с мукой, не заметив, что бабушка у меня за спиной.
– Сво-олочь… Старик больной ездит достает, чтобы ты тянул как-то, а ты переводишь! Хоть бы уважение имел! Разве порядочные люди делают так? Тебе что, не жалко больного старика?
«Больной старик» глубокомысленно сказал:
– Да, – и снова углубился в свою котлету.
– А ты дакай, дакай! Одну сволочь вырастили, теперь другую тянем на горбу. – Под первой сволочью бабушка подразумевала мою маму. – Ты всю жизнь только дакал и уходил таскаться. Сенечка, давай то сделаем, давай это. «Да… Потом…» Потом – на все просьбы одно слово!
Глядя в тарелку, дедушка сосредоточенно жевал котлету.
– Ничего… Горький, говорил, удар судьбы приходит нежданно. Будет тебе расплата. Предательство безнаказанно не проходит! Самый тяжкий грех – предательство… Капусту принеси мне сегодня, я щи сварю. В «Дары природы» иди, в «Комсомольце» не покупай. Там капуста свиней кормить, а мне ребенку щи варить, не только тебе, борову. Принесешь?
– Да.
– Знаю я твое «да»…
Я доел кашу, сказал бабушке спасибо и вышел из-за стола.
– Хоть бы спасибо сказал! – послышалось вслед.
Прежде чем начать следующий рассказ, мне хотелось бы сделать некоторые пояснения. Уверен, найдутся люди, которые скажут: «Не может бабушка так кричать и ругаться! Такого не бывает! Может быть, она и ругалась, но не так сильно и часто!» Поверьте, даже если это выглядит неправдоподобно, бабушка ругалась именно так, как я написал. Пусть ее ругательства покажутся чрезмерными, пусть лишними, но я слышал их такими, слышал каждый день и почти каждый час. В повести я мог бы, конечно, вдвое сократить их, но сам не узнал бы тогда на страницах свою жизнь, как не узнал бы житель пустыни привычные взгляду барханы, исчезни вдруг из них половина песка. Я и так убираю из бабушкиных выражений все, что не принято печатать. Мама моего приятеля запретила нам общаться, когда я сказал, как назвала меня бабушка за пролитый на стол пакет кефира, а пятиклассник Дима Чугунов долго объяснял мне, почему бабушкины комбинации нельзя говорить при взрослых. Диму я, кстати, научил многим бабушкиным выражениям, и больше всего нравилось ему короткое «тыц-пиздыц», употреблявшееся как ответ на любую просьбу, в которой следовало отказать. Надеюсь, теперь вы верите, что в бабушкиной речи я ничего не преувеличил, и понимаете, что количество ругательств не связано с отсутствием у меня чувства меры, а вызвано желанием как можно точнее показать свою жизнь. Если так, следующий рассказ называется…
Цемент
Рядом с нашим домом была огромная стройка Автодорожного института – МАДИ, – и мы с приятелем очень любили туда ходить. Он ходил туда «лазат», так специфически выговаривал он это слово, а я искал там разные детали, из которых можно было бы что-нибудь изобрести. «Лазали» мы туда часто. Вечером в МАДИ никого не было, и мы могли делать там все что захочется. В МАДИ было множество интересных вещей, и все они принадлежали нам. В МАДИ меня не могла найти бабушка, и, наверное, поэтому она запрещала мне туда ходить. Но как не ходить туда, где можно делать все что захочется и где тебя не могут найти?