Здесь Пятый. Будьте готовы для приема важного.
Опаньки номер два…
Хорошее настроение куда-то исчезло, сменившись знакомой злобой. Ну хрена ему нужно? Война? Да хоть и война, мог бы так не пугать. Что за мода пошла у начальства – раздельные сеансы связи проводить?
Пятый – внедренному сотруднику Стреле. Срочно. Секретно. Разглашение запрещено. В настоящий момент вы подвергаетесь явной и непосредственной опасности. Ввиду невозможности проведения эвакуации по варианту Этна, настоятельно прошу и требую. Первое…
Холодный пот – это мелочь. Вот когда кончики пальцев холодеют – это плохо. Пятый – дурак, но с явной и непосредственной даже дурак шутить не станет.
…Категорически запрещаю любые личные контакты со специалистом, не относящиеся непосредственно к работе. Повторно и настоятельно запрещаю любую откровенность личного порядка. Второе. Встреча специалиста с Молитвиным должна быть проконтролирована согласно стандартной процедуре. Результаты контроля – экстренно по каналу Проба. Как поняли Воздух, Стрела?
Что ответить? От идиота слышу? Азия-с, не поймут-с. А жаль!
Сотрудник Стрела поняла Воздух правильно.
Ну, козел гребаный! Напугал до мокрых трусов, а всего делов-то… Стандартную процедуру ему!
Козел!
4
…Саша сидит прямо на траве в своей старой линялой куртке (кажется, их и называли штормовками), в руках – сигарета, по белесому небу беззвучно носятся огромные черные шмели.
– Ты мне почти не снишься, Саша. Почему сейчас? Почему я тебя все время вспоминаю?
Я знаю, что вижу сон, и даже понимаю, почему. Перенервничала, передумала, ко всему еще – кретин Пятый. Любой психоаналитик из новичков в два приема разъяснит. Но все-таки, почему?
Он молчит, смотрит в сторону. Можно и не спрашивать, ведь это сон, я разговариваю сама с собой. Но удержаться трудно.
– Что-то случится, да? Что-то плохое?
Саша медленно кивает, и вдруг я понимаю – правда.
Случится.
Или уже случилось.
Небо надвигается, каменеет, черные шмели множатся, пляшут перед глазами.
– Со мной? Или… Нет, с нею ничего не может случиться, правда? Ну, скажи! Кивни!
Он молчит. Спрашивать бесполезно. Саша давно мертв, и я все должна понять сама. Понять. Сделать. Умереть. Как получится…
И тут я вижу, что нелепая штормовка исчезает. На Саше белая рубашка – та самая, с неаккуратно пришитой пуговицей. По груди расползается красное пятно…
Я кричу – громко, изо всех сил. Кричу – но не могу проснуться.
Наверное, это и есть Ад.
Пятница, двадцатое февраля
Локальный чемпионат по матоборью * Батюшки, внучка и Жучка * Воскресение Капустняка-великомученика * Железная Марта * Тебе бы прокурором быть, Эми!
1
– Алло, Гизело слушает!
Трубка в руке, но я еще сплю. До привычного воя будильника не меньше получаса. Хотела бы я знать, какого черта!..
– Слушаешь? Так разуй ухи, подстилка прокурорская! Братва тебе передать велела: харе копать под Капустняка. Усекла? А не усекла, так мы тебя, суку, месяц в жопу трахать будем, а потом в бетон зальем и насрем сверху. И родичей твоих замочим по списку! Усекла, падла?
Усекла. Уже дрожу.
– Чего молчишь? Обоссалась?
Угу. Ой, и страшно же мне! То есть в первый миг, конечно, пуганулась, но на уровне неожиданного хлопка над ухом – не больше. А голосок-то женский! Повесить трубку? Ну нет, сама нарвалась!
– А теперь ты сними гнид с ушей, бикса коцаная! За подстилку жопой своей сраной ответишь, а братве передай перед тем, как они тебя на клык ставить будут, что петухи они грязные…
Для такого ответа можно и не просыпаться. Нажми кнопку – само польется. Когда-то в колонии мы чемпионат устроили – по матоборью. Кто кого дольше; до первого повтора. Моя респондентша и на третий разряд не потянула бы.
Слушала она долго, минуты две, и лишь после повесила трубку. Можно было идти под одеяло – досыпать. Досыпать, и потом, за кофе, делать два простеньких вывода.
Во-первых, мы с дуб-дубычем на верном пути.
А во-вторых, никакая братва ничего мне не передавала, и я зря распиналась перед этой стервой. Братва, а тем паче железнодорожники, предупреждают иначе. Значит, либо перепуганная дилетантка – либо что-то совсем другое, о чем и думать не хотелось.
Уходя из дома, я машинально заглянула в почтовый ящик. Вкупе с местной газетой «Время» и листком рекламы моющих средств там обнаружилась странная бумаженция.
Я пригляделась.
На море-окияне, на острове Буяне, стоит стол, Божий престол, на столе лежит дело белое, закаменелое, за столом сидят судья и прокурор. Господи, Мать Пресвятая Богородица, окамени им губы, и зубы, и язык – как мертвый лежит, не говорит, так и они б не приписывали, не придирались, не взъедались! Как лист опадает, так бы ихние дела от меня отпадали. Аминь. Аминь. Аминь.
Края листа был явно смазан клеем и засыпан поверх серым маком.
Словно бублик.
Я неслышно выругалась, в клочья разорвала подосланный наговор и, выйдя на улицу, пустила обрывки по ветру на все четыре стороны.
* * *
Обложат поутру – будут обкладывать весь день. Почти примета. Причем из тех, что сбываются. Так и вышло.
Не успела я освоиться за своим рабочим столом и прикинуть: сразу к дубу идти или Петрова-буяна обождать? – как дверь с жалобным треском (видать, ногой поддали!) отворилась.
– Твою дивизию, Гизело! Хрена ты себе позволяешь? Думаешь, незаменимая, да? Так мы таких незаменимых на четыре кости…
– Добрый день, господин Ревенко. Вы правы, погодка сегодня – хоть куда! Солнышко…
Погода и впрямь неплоха – впервые за целую неделю. Мороз и солнце, день чудесный… Жаль, не начальнику следственного сие оценить!
– Мы, Гизело, с тобой долго панькались! А теперь все – баста! Саботажа терпеть не будем!
Непохмелен. Небрит. Невежлив. Невоспитан. Не в себе. Не…
На мой стол мягко планирует толстый шуршащий журнал на ненашем языке. Большой красный кулак припечатывает его прямо к серому сукну.
– Допрыгалась?
Рявкнуть? Раз рявкну, два гавкну, этак совсем в собаку превращусь.
– Виктор Викторович, а можно еще раз? Или переводчика позовем?
Багровая физиономия застывает в немом удивлении. Наконец, сообразив, кто таков загадочный Виктор Викторович (наверное, в жизни его по имени-отчеству не называли!), Ревенко бухается на стул, машет широкой ладонью.
– Переводчика тебе? Шуточки-бауточки? Да шефа чуть кондратий не хватил! Журналюги, мать их, с утра мэрию осаждают…
Толстый палец тычет в журнал. Ладно! Беру, читаю. С трудом читаю – по-немецки все-таки. Впрочем, фотографию отца Александра узнаю сразу. Так-так, «Шпигель», свеженький. Когда доставить успели? А вот и заголовок. Второе слово – Gewissen – совесть, первое – Gefangene – пленник, нет, скорее узник. Между ними der… Стало быть, Узник совести. Что и следовало ожидать. Я ведь предупреждала!
В номере было все: и письмо самого отца Александра, и послание Валентина, архиепископа Берлинского (он же член синода Зарубежной Православной), и, конечно, статья. Фотография отца Николая тоже имелась, но маленькая – в самом конце, рядом с видом нашей тюрьмы, что на макушке Холодной Горы. Тут есть, чем гордиться. Белый Лебедь (а хорошо прозвали!) уцелел даже во время Большой Игрушечной. Только покрасить пришлось.
– С тюрьмой – прокол, – сообщила я, откладывая журнал. – Граждане Егоров и Рюмин содержатся в нашем изоляторе, так что можем требовать опровержения. В остальном, боюсь…
– Ты Ваньку-то не валяй, Гизело! – теперь в его голосе не рык, а хрип. – Здесь, мать его, прямо сказано, что письмо попа этого ты переслала! Что, не так?
А ведь обидно! Могла бы и переслать. Но меня не просили…
– Вот! Гляди! Черным по-русскому – следователь прокуратуры Гизело, это письмо, передала. И как передала, тоже сказано – через прессу и адвокатов.
– Ну, положим, не совсем по-русскому, – уточнила я и вновь взяла журнал. Ага, здесь. Chungsrichter… Ишь ты!.. Следователь прокуратуры Гизело…
Дело идет со скрипом, и я подумываю, не включить ли компьютер – там у меня неплохая программа-переводчик. Впрочем, главное понятно и без подсказки. Кто-то из пушкинских персонажей хорошо выразился о знании грамоты перед намыленной петлей.
– Сами переводили?
Смутился. Впервые за весь разговор.
– Да оно мне… Я, Гизело, в школе английский учил. Лидка перевела. Ну, ты знаешь…
Знаю. Вся прокуратора знает. Лидия Ивановна Жукова, кличка Жучка. Я бы с такой кличкой и часу не прожила – застрелилась. А наша Жучка ко всему еще и полиглотка. Поли-глотка. Гм-м… Ладно, по поводу сего не мне судить, а вот что касаемо статьи…
– Здесь сказано следующее: Письмо отца Александра получено не по официальным каналам, поскольку следователь прокуратуры Гизело препятствует общению арестованного не только с прессой, но и с его адвокатами. Препятствовать! Hindern!
И снова обидно. Ведь не препятствовала же! Гражданин Егоров сам от адвоката отказался!
Ревенко тычет пальцем в абзац, сопит над самым ухом.
– А не врешь?
Я гляжу на часы. Десять. Бравый сержант Петров ждет в приемной.
– Вот что, Ревенко! Сейчас вы пойдете и возьмете словарь. Потом вернетесь – и извинитесь. Все!
Послушался. Сам, конечно, переводить не будет, опять Жучку посадит. Ничего, ей полезно – поли-глотке!
Все это было бы смешно… Но это совсем не смешно. Опальные батюшки по-прежнему в камере, статья едва ли поможет, скорее еще больше раздраконит наших Торквемад, а мне сейчас предстоит душевный разговор о стандартной процедуре. Вновь, в который раз, гляжу на табло говномера. Зашкаливает!
2
Что такое стандартная процедура довелось узнать лет эдак с тринадцати. Точнее, о многих стандартных процедурах, поскольку в каждом деле есть своя. Арест – кидают лицом на пол, наступают сапожищами на ладони. Обыск – ставят лицом к стене, лезут пальцами в задний проход. А потом… А потом, согласно очередной стандартной процедуре, я обеспечивала освещение объекта «Паникер». Вначале приходилось писать все разговоры, потом поверили – разрешили выбирать самой. С тех пор в постели я могла расслабиться – если, конечно, в спальне не стоял жучок. Контроль внедренного сотрудника – тоже стандартная процедура.
Теперь буду освещать Игоря. Игоря Дмитриевича Волкова. Так мне и надо…
Бог весть, может, и вправду существует телепатия. Во всяком случае, этим утром старший сержант Петров посматривал на меня с особенным неодобрением. Пугануть? Ни к чему, что могла, давно сказала.
Лучше по-другому.
– Как поживает гражданин Залесский?
Тяжелый вздох. Видать, поживает не очень.
– Да так себе, Эра Игнатьевна. Без сознания. Еле-еле воду пить может.
Зря не послушалась и скорую не вызвала! Этот Молитвин, похоже, только по кентаврам спец. Вроде коновала.
– О гражданине Крайцмане ничего нового?
Нахмурился. Дернулись губы.
– Нет…
Нет – и спрашивать нечего. Впрочем, одна мыслишка упрямо не оставляет. Глупая, конечно…
– Извините, Ричард Родионович, за такой вопрос. Вы… Или гражданка Крайцман… Не пытались узнать о вашем друге как-то… по-другому?
– У гадалки?
Хотя бы у гадалки. Город наш непростой.
Говорить ему явно не хотелось. Губы вновь скривились:
– Да как вам сказать, Эра Игнатьевна? Пробовали, в общем. Ерпалыч… В смысле, гражданин Молитвин, его, Фимку, вроде бы услышал. То есть не его, а как сердце бьется. Говорит, жив и не болен… Да ни черта я этим сенсам не верю!
И я не верю. Правда, гражданин Молитвин не прост. Ох, не прост старикан, кентов одним словом смиряет!
– Я про психов узнал.
Это про каких? Но сразу вспомнилось: о тех, к которым и загремел доктор-биохимик.
– Я Андрюху Дашкова… Того, про которого я вам говорил… Ну, накрутил я его, чтоб с архарами потолковал. Не прямо, конечно, это я понимаю. Он, Андрюха, мастер всякие жутики пересказывать; иногда так завернет, что ночью, извиняюсь, в сортир сунуться страшно. Стал он архарам этим про маньяков вкручивать, ну и… В общем, это место иначе называется. Голицыно. Или Голицыны.
– Психи Голицыны, – вздохнула я, доставая карту. Бесполезно: я и так помнила, что ничего подобного у нас в области нет. Ни Голицына, ни Голицыных. И Психов Голицыных – тоже нет.
– А может, это фамилия директора дурдома?
Он лишь пожал плечами. Это узнать просто, но разгадка не здесь.
Все, исчерпались. Пора.
– Сегодня в полдень гражданин Молитвин на квартире вашего друга Алика встречается с одним человеком. Вы должны быть там и обеспечить безопасность. Ясно?
– Буду.
Я вздохнула, достала из сумочки диктофон. Маленький такой, черненький.
– Положите в карман и запишите разговор. Ровно в девятнадцать по нулям доставите ко мне на квартиру. Это тоже ясно?
Кажется, он хотел вскочить, но сдержался. В глазах горела ярость.
– Стукачком делаете… гражданка следователь?
Лучше бы по лицу ударил! Нет, парень, не ты здесь стукачок, не ты!
– Гражданин Молитвин проходит свидетелем по важному уголовному делу, – скучным голосом начала я. – Если конкретнее, то по делу об убийстве. Нераскрытом убийстве, сержант! Вы понимаете, что это такое?
Ярость исчезла – он слушал. Что такое нераскрытое убийство в нашем городе, даже жорику понять можно.
– Впридачу мы ищем гражданина Крайцмана. Кто знает, что в разговоре выплывет?
Я давила – куда можно и куда нельзя. Господи, ведь не простится!
– Официальную санкцию на запись выдадите?
В голосе слышалась издевка. Это был уже перебор. Явный. Мент поганый! Дон Кихота из себя корчит!
– На вас три статьи висят, старший сержант. Хотите еще отказ от помощи следствию? Статью назвать?
Не понадобилось. Петров медленно встал, скрипнул зубами, рука потянулась к диктофону.
Я отвернулась.
3
За столом возвышался розовощекий дуб, и была златая цепь…
Впрочем, я это уже видела. А если не это, то нечто, весьма…
– Привет, подруга!
Я открыла рот, дабы навести порядок в дендрарии (хоть бы встал, негодник, дама все-таки зашла!), открыла – и закрыла.
На дубе оказались очки.
Обычные, дешевенькие, с толстыми вогнутыми стеклами, они странно смотрелись на румяной физиономии, создавая иллюзию невероятного явления. Если бы я не знала, кто передо мной, то могла бы решить, что вижу следователя Изюмского, напряженно размышляющего над грудой бумаг. Размышляющего! Думающего! Homo sapiens!
Бред! Конечно, бред, все это – из-за очков!
– Ты посиди, Эра Игнатьевна, тут, блин, концы с концами…
И блин на месте, и тыкает, мерзавец, но… Чудо Маниту, не иначе!
Дуб поднес какую-то бумаженцию к самым глазам, почесал лоб, вздохнул:
– Блин!
Бумага легла на стол, очки присоседились рядом, дуб стал дубом, но странное чувство не исчезло.
– Никогда не видела, как мой дядька по стенкам бегает?
Я моргнула. Потом еще раз. Он что, шутить научился? Бегающего по стенкам Никанора Семеновича я пока не видела, но в чем дело, догадалась сразу.
– Из-за статьи в «Шпигеле»?
– Ага, – дуб вновь устало потер лоб, хмыкнул.
– Хрена им всем попы эти сдались? Тут такой компот!.. Ну че, рассказать?
Признаться, я шла в сие место, дабы узреть на столе бутылку коньяка и напроситься на рюмку. В такое славное утро – не грех. Даже немножечко, чайную ложечку…
– Рассказывайте, Володя.
Теперь моргнул уже он, но опомнился удивительно быстро.
– С чего начать? С херни или с фигни?
Кажется, я рано обрадовалась. Дуб есть дуб. Но если выбирать…
– С херни, конечно!
Он порылся лапищей в куче бумаг, достал нужную.
– Во! Значит, так. Настропалил я Жучку, то есть Лидку Жукову, чтобы она по Интернету полазила. Она и так там вечно лазит, мужиков голых ищет!
Ай, Жучка! Знать, она сильна!
– Это с центрального, как его, блин? А, сервера! Интерполовского.
Распечатка. Оригинал, естественно, на английском. А вот и перевод. Наверное, поли-глотка и переводила. Да она прямо нарасхват идет! Так-так, двенадцатого октября в городе Порту, Португалия, в гостинице «Король Альфонс»…
Внезапно я почувствовала, что дурею. То есть я уже дура. Законченная. А как иначе, если двенадцатого октября в этой самой гостинице…