– Я не вполне тебя понимаю, Марлен, – холодно заговорил в ответ Лучников. – Ты КУРАТОР нашего островка, то есть никто более тебя в Москве не может быть более заинтересован в наших делах, а между тем сообщение о СОСе тебя как бы и не затронуло. Быть может, мне еще раз объяснить тебе, что со мной хитрить не нужно?
Кузенков вытер рот салфеткой и взялся за сигару.
– Прости, Андрей, это не хитрость, но лишь свойство характера. Я просто-напросто сдержанный человек, может быть, даже и тяжелодум. Конечно же, я думаю о СОСе. Если молчу, это вовсе не значит, что мне это неинтересно, не важно. Однако, ты уж прости меня, Андрей, еще более важным для меня – в свете будущего, конечно, – кажутся сомнения полковника Чернока.
Тут настала очередь Лучникова показывать аналогичные свойства характера, то есть попытаться скрыть изумление, более того, некоторое даже ошеломление, попытаться вынырнуть из того состояния, которое в боксе именуется словечком «поплыл». Марлен же Михайлович очень мягко, явно давая возможность собеседнику скоординироваться, пересказывал между тем вчерашнюю их беседу с Черноком в кафе «Селект» на бульваре Монпарнас.
– Понимаешь ли, Андрей, мы знаем полковника Чернока как самоотверженного русского патриота, знаем, что он предан СОСу не менее тебя самого, но вот ведь и он сомневается относительно перемены «миражей» на МиГи, задает вопрос: понадобятся ли Союзу в будущем такие летчики, как он, а стало быть, мы можем только себе представить, сколько вопросов подобного рода, сколько сомнений в душах тысяч и тысяч островитян, не столь цельных, не столь идейных, как Александр Чернок.
Лучников налил себе коньяку. Рука, поднимавшая бокал, еще слегка дрожала, но опустилась она на стол уже твердо – выплыл.
– Big Brother watches you everywhere, doesn’t he? 1– усмехнулся он, глядя прямо в глаза Кузенкову.
В глазах куратора плавала улыбка уже не снисходительная, но по-прежнему мягкая, полная добра. Марлен Михайлович развел руками.
– Теперь ты можешь понять, какое значение здесь придают вашим идеям.
Лучников встал и подошел к окну. Уже начинало смеркаться. Силуэты братских трудящихся размывались на фоне крыш. Внизу над парфюмерным магазином, над «Российскими винами» и «Подарками» зажглись неоновые цветочки, некие завитушки в народном стиле. Со вкусом здесь по-прежнему было все в порядке.
– Значит, присматриваете? – тихо спросил он Кузенкова. – Подслушиваете? Попугиваете?
– Последнего не понял, – с неожиданной быстротой сказал Кузенков.
Лучников глянул через плечо. Кузенков стоял возле мерцающего телевизора, по которому катилась многоцветная мультипликация и откуда доносился детский писк.
– Разве не ваши ребята бабахнули? – усмехнулся Лучников.
– Был выстрел? – Марлен Кузенков преобразился, просто сжатая пружина.
– Два, – весело сказал Лучников. – В оба уха. – Он показал руками. – Туда и сюда. По твоей реакции вижу, что ты не в курсе.
– Немедленно наведу справки, – сказал Кузенков. – Однако почти на сто процентов уверен… если, конечно… ты сам… своим поведением…
– Сволочь, – любезно сказал Лучников. – Сволочь пайковая. Ты полагаешь, что я должен быть паинькой, когда за мной ходят по пятам ваши псы?!
– Ну знаешь! – вскричал Кузенков. – Как же можно так передергивать! Я имел в виду, что некоторые лица просто могли выйти из-под контроля, нарушить предписание… если это так, они понесут ответственность! Неужели ты не понимаешь, что… ну, впрочем, прости, я не все могу сказать… я уверен, что это волчесотенцы стреляли…
В номере люкс гостиницы «Интурист» воцарилось на некоторое время молчание. Лучников прошел в спальню, отщелкнул крышку кофра и достал подарки для всей кузенковской фамилии: «покет-мемо» для Марлена, часы «устрица» для Веры Павловны, кашемировые свитера для ребят. Пластинки для Дима Шебеко он решил передать лично в руки передовому музыканту, ибо это был уже другой мир, другая Москва, это был ЗДОРОВЫЙ мир. Так и подумалось – здоровый.
Он вышел в гостиную и положил перед Марленом Михайловичем подарки.
– Ради бога, прости, Марлен, я сорвался. В любом случае я знаю, что ты, лично ты, мой друг. Вот… я привез… кое-что тебе, Вере и ребятишкам. Неплохие вещи. Во всяком случае, таких нет здесь, – он не удержался от улыбки, – даже в двухсотой секции ГУМа.
– Какая трогательная осведомленность в деталях нашего снабжения, – сказал Кузенков.
Впервые за все время их знакомства Лучников видел Кузенкова оскорбленным. «Сволочь пайковая», «двухсотая секция», – должно быть, это были удары по незащищенным местам прогрессивного деятеля, нечто вроде тех оглушающих выстрелов в Париже. Легкая контузия.
– Во всяком случае спасибо. Вещи чудесные, подарки в твоем стиле, элегантно и дорого, подарки богача из высокоразвитого общества. Завтра Вера ждет тебя к обеду. Угостим своим спецснабжением. Утром к тебе приедет переводчик или переводчица, с ней или с ним ты сможешь обсудить свою программу. Тебе, как всегда, будет оказано максимальное благоприятствование, сейчас особенно. – Тут промелькнула капелька ядку-с. – Машина в твоем полном распоряжении. Сейчас я должен идти.
Говорил все это Марлен Михайлович спокойно и, как казалось Лучникову, слегка печально, надевал по ходу дела плащ и шляпу, укладывал в атташе-кейс подарки. Протянул руку. В глазах ум и печаль. Увы, как мала отдельная личность перед неумолимыми законами истории.
– У меня есть несколько пожеланий, Марлен, – сказал Лучников, приняв кузенковскую руку. – Если уж я такая персона грата… Во-первых, мне не нужен переводчик, переводчица же у меня здесь уже есть. Танька Лунина отлично переведет мне все, что нужно. Во-вторых, машина с шофером мне тоже не нужна, воспользуюсь услугами фирмы «Авис», дерзостно проникшей уже и в нашу, – он нажал на «нашу», – столицу.
В-третьих, я хотел бы совершить путешествие по маршруту Пенза – Тамбов – Саратов – Казань – Омск – БАМ, причем путешествие без сопровождающих лиц. Прошу этот вопрос про-вен-ти-ли-ровать, – еще один нажим. – И в-четвертых, прошу тебя не удивляться и отнестись к этому вполне серьезно: я хотел бы вместе с тобой посетить вашу масонскую ложу.
Они посмотрели друг другу в глаза и весело расхохотались. Кажется, все недомолвки, намеки и подъебки были тут же забыты.
– Я тебя правильно понял? – сказал сквозь смех Кузенков. – Ты имеешь в виду…
– Да-да, – кивнул Лучников. – Финскую баню. Мне это необходимо. Не могу быть в стороне. Банный период социмперии. Рим. Декаданс. Ты понимаешь?
– Браво, Андрей! – Кузенков хлопнул его по плечу. – Все-таки я тобой восхищаюсь. Второго такого иностранца я не встречал.
– А вот тебе не браво, Марлен! – хохотал Лучников. – Я тобой сейчас не восхищаюсь. Сколько же раз нужно объяснять тебе, что я здесь вовсе не иностранец.
Они стукнули друг друга по плечам. Их шутливые дружеские отношения как бы восстановились.
Лучников проводил Кузенкова до лифта. Мягкий звонок, стрелка вниз. Лифт оказался пустым. Лучников вошел внутрь вслед за Кузенковым.
– На прощанье все-таки скажи мне, Марлен, – сказал он. – Есть ли ответ на вопрос полковника Чернока?
– Нет, – твердо сказал Марлен. – Вопроса никто не слышал, ответа нет.
Вечерняя улица Горького. Пешков-стрит. Проводив Кузенкова, Лучников медленно пошел вверх, к Телеграфу. Впереди за бугром на фоне золотого заката с крыши уцелевшего еще сытинского дома светилось голубым огнем слово «Труд». Транспорт разъезжался по всем правилам на фильтрующие стрелки. Огромный термометр скромно отражал температуру окружающей среды – просто-напросто +8 °C. Телеграф, экспонируя свой голубой шарик, по-прежнему дерзновенно утверждал, что Земля все-таки вертится, правда в окружении неких крабьих клешней, то бишь колосьев пшеницы. Все было нормально и невероятно. На ступеньках Телеграфа и на барьерах возле сидели и стояли молодчики, среди которых по-прежнему много было южных партизан. Все они ждали приключений. Замечательно то, что все их получали. В этом городе, где столько уже лет вытравляется дух приключения, оно тем не менее живет, ползет по улицам, лепится к окнам, будоражит УВД Мосгорисполкома, ищет тех, кто его ждет, и всегда находит.
Лучников присел на барьер у Телеграфа возле подземного перехода и закурил. Окружающая фарца тут же почувствовала вирджинский дымок. Братцы, гляньте, вот так кент сидит! Что за сьют на нем, не джинсовый, но такая фирма, что уссышься. Штатский стиль, традиционный штатский стиль, долбоеб ты недалекий. Который час, мистер? Откуда, браток, вэа ар ю фром? Закурить не угостите? С девочкой познакомиться не хотите? Горле, горле? Грины есть? Что вообще есть? Да вы не из Крыма ли сами? Чуваки, товарищ из Крыма! А правда, что у вас там по-русски понимают?
Лучников смеялся, окруженный парнями, отдал им весь свой «Кэмел». Из-за плеч рослых москвичей все время выпрыгивал какой-то черный десантник. В глазах у него застыло отчаяние – невозможно пробиться к чужеземцу.
– Эй… друг! Эй, друг, послушай! – Он взывал к Лучникову, но его все время осаживали, пока он вдруг не повис на чьих-то плечах и не выпалил в беспредельной тоске: – Я все у тебя куплю! Все! Все!
Тут все ребята полегли от хохота, и Лучников смеялся вместе с ними. Никогда он не испытывал презрения к фарцовщикам, этим изгоям монолитного советского коллектива, напротив, полагал их чем-то вроде стихийных бунтарей против тоталитарности, быть может, не менее, а более отважными, чем западные юные протестанты.
– А вы, ребята, не знаете такого Дима Шебеко? – спросил он.
– Сингер? C
2
5
– Передайте ему, что Луч приехал, – с многозначительными модуляциями в голосе сказал он. – В «Интуристе» стою.
Фарца раскрыла рты да так и застыла в восхищении. Тайна, европейские большие дела. Луч приехал к Диму Шебеко. Дела-а!
Лучников похлопал смельчаков по плечам, выбрался из плотного кольца и стал подниматься по ступенькам Телеграфа.
Навстречу ему спускался Виталий Гангут. Вот так встреча! В первый же вечер в Москве на самой «плешке» встретить запечного таракана, домоседа-маразматика. Глаза между тем у таракана сверкали, и грива летела вдохновенно. Лучников слегка даже испугался – сто лет уже не видел Гангута в таком приподнятом настроении: вдруг под кайфом, вдруг начнет сейчас с привычной московской тупостью обвинять в предательстве идеалов юности, что называется, «права качать»? Раскрылись объятия:
– Андрюшка!
– Виталька!
Чудо из чудес – от Гангута пахло не водкой и не блевотиной, но одеколоном! Уж не «Фаберже» ли? Кажется, даже подмышки протирал.
– Андрюха, вот это да! Такой вечер, и ты передо мной как черт из табакерки. Все сразу!
– Что сразу, Виталик? С чем тебя еще поздравить?
– Да ты не представляешь, с кем я сейчас говорил! Ты просто не представляешь!
– С Эммой? С Милкой? С Викторией Павловной?
– Да пошли бы они в жопу, эти бабы! Благодарю покорно, не нуждаюсь! Никакой половой зависимости! Я с Осьминогом сейчас говорил! Вот, понимаешь ли, утром получаю международную телеграмму… нет, ты не представляешь… я лежу, башка болит, жить не хочется, и вдруг международная телеграмма!
Его просто била дрожь, когда он совал в руки Лучникову дар небес – «международную телеграмму». Текст послания поразил и Лучникова: «Му friend Gangut call me as soon as possible Paris, Hotel Grison, telefon No… Octopus»2.
Как же это сразу не связалось, что осьминог по-русски это и есть октопус. Вот так оперативность, выходит, хитренький Джек и в самом деле Гангута хочет…
Лучников посмотрел на Гангута. Тот вырвал у него из рук телеграмму, тщательно сложил ее и засунул в задний карман джинсов, должно быть самое надежное свое место. Ну что ты скажешь, а? Да-да, тот самый мощага-американец, с которым ты меня сам когда-то и познакомил… Помнишь, купались в запрещенном пруду в Архангельском? Хэлоуэй, вот именно. Мифологическая личность, ей-ей! Он стал колоссальным продюсером. Ну вот, вообрази: лежу я на своей проебанной тахте с международной телеграммой. Лежу весь день, пытаюсь звонить в Париж. Ни хера не получается. Как наберу международную службу, мой телефон тут же отключается на десять минут. Вот что делают падлы-товарищи, хер не просунешь за железный занавес. Ну, думаю, вы так, а мы так: тянусь сюда на ЦТ и прямо так, в глаза, просто-напросто заказываю: город Парижск, говорю, Парижской области, Французской Советской Социалистической Республики. Вообрази, соединяют. Вообрази, Осьминог у телефона. Ждал, говорит, твоего звонка, не слезал с кровати. Вообрази, Андрюша, сногсшибательные предложения! Шпарит полным текстом – готовлю, мол, контракт. Суммы какие-то фантастические, все – фантастика… шпарим полным текстом…
– На каком языке? – спросил Лучников.
У Гангута рука как раз летела для вдохновенного внедрения в шевелюру и остановилась на полпути.
– А в самом деле, на каком языке шпарим? Я ведь по-аглицки-то через пень-колоду, а он по-русски не тянет. Да это не важно. Главное, что понимали друг друга. Главное – принципиальное согласие. Но это я по-аглицки сказал – ай эгри.
– Что же он собирается снимать? – осторожно спросил Лучников.
– Да что бы там ни было, любое говно. Надеюсь, не о проблемах ПТУ, не о БАМе, не о сибирском газе. Я на своей тахте, Луч, столько потенции накопил за эти годы, даже этого мерина могу трахнуть. – Он показал на конный памятник Юрию Долгорукому, мимо которого они в этот момент шествовали. – Знал, что не бесцельно валяюсь в своей вони. Когда художник лежит на своей тахте, мир о нем думает. Видишь – вылежал!
– Ты думаешь, отпустит тебя Госкино? – спросил Лучников.
Гангут даже задохнулся от мгновенно налетевшей ярости.
– Эти трусы, лжецы, демагоги, взяточники, ханжи, дебилы, самодовольные мизерабли, подонки общества, стукачи, выблядки сталинизма! – проорал он в состоянии какого-то полуразрыва, будто бы теряя сознание, потом осекся, набрал воздуху полные легкие и закончил почти мягко: – Буду я считаться с этим говном.
Они стояли в этот момент возле главного недействующего входа в историческое здание Моссовета, напротив бронзового Основателя. Милиционер поблизости с любопытством на них посматривал. Среди стабильных московских неоновых художеств Лучников вдруг заметил странно подвижное, огромное, на четыре этажа, слово «РЫБА». Одна лишь только престраннейшая эта РЫБА пульсировала, сжималась и распрямлялась меж неподвижных вывесок Пешков-стрита.
– Что ж… – проговорил он, – значит, и ты намылился, Виталий?
Гангут потащил вверх «молнию» куртки, вынул из одного кармана кепку, из другого – шарф.
– А ты никогда, Андрей, не задавал себе вопроса, почему ты можешь в любой день отправиться в Америку, Африку, в ту же Москву и почему я, твой сверстник, всю свою жизнь должен чувствовать себя здесь крепостным?
– Я задаю себе этот вопрос ежедневно, – сказал Лучников, – этот и множество других в таком же роде.
– Ну вот и отдай свой швейцарский паспорт, – пробурчал Гангут. – Замени его на краснокожую паспортину. Тогда получишь ответ на все свои сложные вопросы.
– Какая мощная эта «Рыба», – сказал Лучников, показывая на вывеску. – Посмотри, как она сильно бьется среди московского торжественного спокойствия? Жаль, что раньше ее не замечал. Удивительная, великолепная, непобедимая «Рыба».
– Луч! – захохотал Гангут. – Вот таким я тебя люблю! Давай забудем на сегодняшний вечер, что нам по сорок пять лет, а? Согласен?
– Мне сегодня с утра тридцать, – сказал Лучников.
Гангут тогда расхлябанной походкой прошел мимо милиционера.
– Ваше благородие, пара красавиц здесь с утра не проходила?
Когда ехал сюда, казалось, что теперь уже одно здесь будет пепелище, мрак после очередной серии процессов и отъездов – всех вывели стражи Идеи, а оставшиеся только и делают, что дрочат под водяру, перемывают кости своей зловещей Степаниде. Оказалось: странная бодрость. Пошло одно за другим: «чердачные балы», спектакли «домашних театров», концерты Дима Шебеко, Козлова, Зубова в каких-то НИИ, в клубах на окраинах, сборища нищих поэтов, группа «Метрополь», чаи с философией на кухнях, чтение «самиздата», выставки в подвалах, слушание менестрелей…