– Давай, – сказал Берия. Он был недоволен тем, как уверенно Чаянов ведет заседание Политбюро. Слово «Политбюро» Берия давно относил к совету. Но вслух не произносил.
– Я ограничусь несколькими примерами, а вы уж решайте, опасны они или нет. Пример первый: несколько лет назад, уже на памяти всех здесь присутствующих, существовала так называемая Империя Киевского вокзала в Москве.
Присутствующие наклонили головы, все о ней знали.
– Одно из мелких образований, таких здесь десятки, – сказал Чаянов.
Все вновь согласились.
– Там был император.
– Ax, не надо меня смешить, – отмахнулась полной рукой Лариса.
– Люди предпочитают жить по привычным формулам. Чем существовать каждому как придется, в одиночку, они объединяются. Как капли жира. И вот у них есть император, жестокий тиран или вялый барин. Главное, что кто-то их угнетает.
Чаянов скорчил смешную гримасу – оттопырил нижнюю губу, закатил глаза – получилось тупое, покорное судьбе создание.
– Ваша любовь к крестьянству потешна, – сказал Грацкий. – В глубине души вы его презираете.
– Зачем же лезть в глубину моей души? Ищите ближе к поверхности.
– Мы ждем, – строго напомнил Лаврентий Павлович. – Мы собирались по серьезному делу.
– Берия, как всегда, прав. Недаром он стал знаменитым палачом, – сказала Лариса.
– Скажи спасибо, что ты до меня не дожила, – ответил Берия. – Я гарантирую тебе неземное наслаждение и мучительную смерть.
– Я продолжаю, – сказал Чаянов. – Или мы будем шутить, господа?
Чаянов знал, как неприятно Лаврентию Павловичу слышать это слово: «господин». Потому любил употреблять его. Чаянов пришел сюда в тридцатом году, подобно Гуревичу, вырвавшись из мира пыток и смерти, который олицетворял для него Берия. Здесь трудно убить человека, люди становятся почти неуязвимыми. Иначе Чаянов придумал бы смерть для Берии. Он был мстителен. Ведь убили же Распутина. Здесь. Снова. Но это особый разговор и неприятные воспоминания.
– Этот идиот…
– Павел Первый, – подсказал Клюкин. – Я к нему съездить собирался. Любопытно.
– Павел даже устроил аутодафе, – сказал Чаянов. – Порой жег непокорных.
– Или неверных любовниц, – сказала Лариса.
– Вот с любовницами и возникла проблема, – продолжал Чаянов, – именно с ними. Каким-то образом этот император наладил связь с Верхним миром.
– Мы же расследовали, – сказал Берия, – допрашивали людей. У него был слабоумный медиум. Преемник. Он чувствовал, где и когда в перемычке образуется отверстие. Этого медиума потом убили.
– Это было потом, – сказал Чаянов. – Но самое удивительное, что император наладил регулярный обмен с тем миром. Получал оттуда бананы и девочек. Так по крайней мере нам потом рассказали. Даже притащил оттуда какого-то певца, страшно богатого, но больного, чтобы он поджидал в нашем подвале, пока отыщут лекарство от его болезни.
– Какая-то чепуха, – сказал Грацкий. – Я гарантирую. Как ты можешь дождаться, если не можешь вернуться?
– А кто-то не хотел в это верить, – ответил Берия.
– Все это кончилось бунтом, войной, возмущением, гибелью императора. Мы посылали наших людей, они не вернулись.
– А где была та дыра? – спросила Лариса. – Где было это отверстие? Ведь они должны были пользоваться им регулярно.
– Правильный вопрос, – сказал Чаянов. – Точный вопрос. Ответа на него нет. А вот император погиб, но погибли и наши люди, которые старались следить за ним, хотя не погибли, очевидно, те агенты из Верхнего мира, которые проникли в Империю Киевского вокзала.
– И где они? – спросил Берия. Это был не вопрос, а продолжение спора. Чаянов был убежден, что некие молодые люди – даже их имена ему якобы были известны: Егор и Людмила – пришли из Верхнего мира не с помощью новогоднего желания, а через отверстие в перемычке. Понимаете разницу?
– Живыми на небо берут лишь праведников, – заметил Никифор.
– Именно они попали живыми в наше Чистилище, – сказал Чаянов.
– И вымерли вместе с нами, – заметила Лариса. – Стали тенями.
– Такова история первого прямого контакта, о котором нам известно, – продолжил Чаянов. – И учтите, мы не знаем, сколько всего людей переходили границу между нашими мирами. И сколько из них остались тут.
– И сколько мерзости и грязи приходит к нам из греховной каши, – добавил Никифор. – Прости меня, грешного.
– Мерзость и грязь, – согласился Победоносцев.
Берия смотрел, как волны накатывают на песок. Такого быть не могло. Они прожили здесь долго, они понимали, что им некуда деваться, и потому взяли на себя ответственность править этой пустынной страной. Но она погибала.
– Она погибает на глазах, – сказал Берия вслух.
– Что ты несешь? – спросил Клюкин.
– Ветер, – сказал Берия. – Здесь не может быть ветра.
– Почему?
– Потому что он может разогнать тучи, и обнаружится потолок, понимаешь, товарищ Клюкин?
– Недавно был другой случай, еще более тревожный, – сказал Чаянов, – потому что следы от него ведут к нашим коллегам. К ярославским сенаторам.
И хоть недавняя страшная история была всем известна, все замерли, ожидая рассказа.
Как дети, знающие наизусть страшную сказку, но готовые до смерти пугаться, когда слушают ее вновь.
– Группа сенаторов в Ярославле…
– Все сенаторы Ярославля, – поправил Никифор. Владыка был уже несколько месяцев глубоко оскорблен событиями в Ярославле.
– Все сенаторы Ярославля соблазнились, либо были соблазнены кем-то, использовать связь с Верхним миром в корыстных целях.
– Хуже, в святотатственных! – закричал вдруг Победоносцев.
Никто не ожидал от него такой вспышки. Получилась долгая пауза. Берия откашлялся.
– Давайте сегодня не будем судить сенаторов. Более важные проблемы стоят перед нами, – сказал Чаянов.
– Человек прав, – поддержал Чаянова Клюкин.
– Итак, – сказал Чаянов и поднял вверх руку, как на лекции, призывая к тишине. Он был ранним профессором, даже бородой обзавестись не успел, как его шлепнули. Или собрались шлепнуть. – Сенаторы придумали нечто, не поддающееся человеческому разумению. Томясь скукой и всевластием, они нашли дыру в Верхний мир и наладили свободный переход купленных ими мерзавцев туда и обратно. Эти мерзавцы доставляли им солдат, бойцов, гладиаторов – как хотите, так и называйте, которым внушалось, что они находятся на настоящей войне. Они сражались насмерть на крытом стадионе, а сенаторы на верхней трибуне, невидимые снизу, делали ставки на солдат, на солдатиков, устроили тотализатор… Наконец кто-то из солдат не поддался гипнозу. И всех их перестрелял. А это все для нас означает… третий звонок.
– Третий звонок, – повторил Берия. Он был совершенно согласен с Чаяновым. – Еще несколько лет, еще несколько дыр, еще несколько контактов, черт знает сколько – и наш мир перестанет существовать.
– Мы знаем о случае в Ярославле, мы знаем о случае на Киевском вокзале в Москве, о трагедиях… и мы знаем, что еще полвека назад это было невозможно. К нам прет зараза, к нам идет гибель.
Это говорил не Чаянов. Он как бы передал право на заключительный аккорд старшему в роду.
То есть владыке Никифору.
Тот поднялся, но от этого не стал выше ростом.
– Господь замыслил наказать нас за прегрешения, за грехи, в которые мы впали даже здесь, в Чистилище. И нет нам прощения, если мы не возьмем в длань меч справедливости!
Закончив монолог, Никифор окинул взглядом аудиторию.
Никто на него не смотрел. Обернулись к Чаянову.
– Итак, – сказал Чаянов, – поток беженцев к нам расшатывает перемычку, истончает ее. Допускаю даже, что прочность ее имеет предел. Чем больше здесь людей, тем больше шансов, что среди нас плодятся без меры сумасшедшие, преступники, лица, желающие любой ценой восстановить связи со своим прошлым. Не исключено, что среди нас уже есть люди оттуда.
– Они есть, – сказал Берия. – Их цель – сломать перемычку. Одним это нужно, чтобы безнаказанно грабить, другим – ради бессмертия.
– Иллюзии бессмертия, – сказала Лариса Рейснер.
Берия посмотрел на берег.
Девушки не было видно. Где она спряталась? Охранник сидит все так же спиной к сосне. Почему? Сейчас же надо проверить.
– Мы обречены, – сказал Чаянов. – Прошу отнестись к этому трезво. Говорят, в Североамериканских Соединенных Штатах врачам велено честно рассказывать раковым больным, что они обречены, и даже сообщать, сколько им осталось жить на земле. Я, как американский врач, могу сказать, что жизнь нашего неладного, нелюбимого, но единственного для нас возможного мира исчисляется месяцами или даже днями. Если мы не примем мер, то не сегодня-завтра дыры в перемычке превратятся в ворота. Смертельный для нас воздух проникнет в наш мир, смертельные для нас люди, да простит господь их невежество, ибо они, вернее всего, погибнут в потопе, который вызовут, пройдут по нашим телам… Что потом?
– Все равно – что потом, – сказал Берия. – Но это не значит, что мы сдаемся. У нас есть план.
– Какой? – спросила Лариса.
– Пока о нем знают двое, – сказал Берия. – Чаянов и я. Кто будет третий, мы решим по мере его разработки.
– И все же вы обязаны намекнуть. Уж если скрываться от нас, – сказала обиженная Лариса, – то тогда некому доверять.
– Хорошо, намекни им, – сказал Берия. – А я должен кое-что проверить.
И он быстро пошел к выходу из зала.
– Наша цель, – сказал Чаянов за его спиной, – единственная возможная для нас цель – уничтожить Верхний мир.
– Как так? – Это голос Никифора.
– Как сделал Бог, послав на землю потоп, – ответил Чаянов. – Но мы не будем искать среди них праведника. Прошли времена праведников. И если мы не уничтожим людей там, наверху, завтра они ворвутся сюда, неизбежно ворвутся, и тогда погибнем мы.
Берия прошел мимо охранников, сидевших у лестницы, спустился по ней и вышел к велосипедистам, носильщикам и иной обслуге. Каждый из консулов имел свой штат обслуги. Самая роскошная карета у Клюкина – его лакеи одеты в красные ливреи.
Откуда пришли те двое? Куда делись? Зачем в этих краях кому-то гулять по берегу?
Берия спускался по лестнице не спеша, оглядываясь и пытаясь понять, где бы он устроил засаду, где бы затаился, если бы ему самому пришла в голову мысль выследить сенаторов и подслушать, о чем они тут рассуждают.
Вот здесь широкий ход в банкетный зал, уютный, но не имеющий такого славного вида на море, как основной, круглый. Он прилепился к круглому залу, как гондола к дирижаблю.
Лаврентий Павлович хорошо помнил полет дирижабля «Земля Советов» через Главный Кавказский хребет. Когда это было? В тридцать втором? Они встречали его на военном аэродроме под Тбилиси, большое было торжество и большое застолье. Капитан дирижабля… как его звали? Панкратьев? Его потом удалось отыскать и убить где-то в Аргентине. Этим занимался Судоплатов. Зонтик? Зонтик с иглой на конце? Как же фамилия его главного мастера по ядам? Могилевский? Могильный? Доктор наук, наверное, остался в институте. Не Менгеле… А Судоплатова похоронят с почестями… Дирижабль тогда поднялся: как красиво, как величественно – великое проявление человеческого духа! Лаврентий Павлович, что выгодно отличало его от обыкновенных людей, умел одновременно думать в двух плоскостях. Люди же, неспособные на это, попадались в тенета, расставленные Лаврентием Павловичем. За видимым безразличием к окружающему миру он оставался его острым и настороженным наблюдателем. Многие здесь постепенно теряли интерес к жизни, лишенной ее земных атрибутов, физически опускались, что и приводило к исчезновению – не к смерти, а к исчезновению. Но Лаврентий Павлович полагал, что если судьба забросила его в дальнюю страну, значит, в этой стране требуется вождь. И требуется борьба.
За пятьдесят лет, проведенных в мертвом мире, он еще более укрепился в своем убеждении. Может быть, он не стал первым на этой Земле. Но одним из первых – да! И станет первым обязательно. Как только окончательно сковырнет своих ближайших соратников.
Пятьдесят лет… прошли ли они как один день? Нет, порой дни тянулись бесконечно, порой отчаяние охватывало его деятельную натуру, порой хотелось прервать эту цепь дней без ночи самоубийством.
«Пока существует тот, Верхний мир, не может быть полной власти в этом. Он всегда будет влиять на наши дела, вмешиваться и в конце концов подавит и поглотит нас».
Верхний мир должен быть уничтожен. В этом Лаврентий Павлович не сомневался.
И тут он увидел, что охранники ведут к нему девушку. Ту, что гуляла по берегу. Через два часа Берия уже допрашивал ее в Смольном, в кабинете Ильича.
– Имя?
– Людмила.
– Целиком. Имя, отчество, фамилия!
– Здесь это неважно.
– Мне важно.
– Людмила Тихонова.
– Меня ты знаешь?
– Я раньше думала, что вы давно вымерли. А оказывается, вы сюда пробрались. А вас что, должны были расстрелять? Я ведь читала, что вас расстреляли, Лаврентий Павлович.
– Значит, все-таки помнишь. Любопытно. И многие меня помнят?
– Больше по кино. Вы там страшнее, чем в жизни. В шляпе и маленьких очках.
– Чего плохого в моей шляпе? Тогда все так ходили.
– Как вам сказать… Ленин в кепке, Сталин – в фуражке. А вы в шляпе.
– Меня ставили рядом с ними?
– Нет, я в кино видела, там показано, что вы садист. Исполнитель.
– А ты не задумывалась, что это клевета?
– Почему? Рано еще.
– Почему рано? – удивился Берия.
– Еще многие живы, которые помнят, – сказала Люся, – или их родственники погибли. А когда они все вымрут, а другим станет все равно, тогда вы можете вернуться.
– А ты думаешь, что можно будет вернуться?
– Физически, чтобы жить, – нельзя. А чтобы побывать и поглядеть, как там жизнь идет, – я думаю, что это будет можно.
– Это твоя мечта или тут есть к этому основания?
Люся насторожилась. Берия не просто разговаривал. Он ее допрашивал. И хоть странно и необычно оказаться на допросе, в обычном кабинете из художественного фильма, откуда Ленин руководил взятием Зимнего дворца, Берия был смертельно серьезен, и самое, конечно, удивительное заключалось в том, что у него были основания ее допрашивать, а ей было что скрывать от него.
– Я надеюсь, что есть такие основания, – сказала Люся. – Мне бы хотелось.
– Почему?
– Надоело мне здесь ошиваться.
– А как вернуться, ты не знаешь?
– Не знаю. А вы знаете?
– Есть некоторые соображения. Тебе, думаю, тоже известные.
– Поделитесь?
– А ты хорошенькая была.
– Я и сейчас хорошенькая.
– Нет, у нас хорошенькие быстро вянут. На тебе тоже видно. Тебе надо поспешить с возвращением.
– Поспешу, если смогу.
– И одной трудно. Нужна компания. Ты с кем была на пляже?
– Там был один мужчина, – честно призналась Люся, – он ко мне еще в поселке подошел. Очень приятный дядечка. Он здесь живет.
– Молодой? Старый?
– Здесь молодых нет.
– Ты – молодая.
– Я – исключение.
– И куда твой дядечка делся?
– А он сказал, что устал, и ушел к себе.
– Куда ушел?
– Ну не знаю я! Вы лучше вашего стукача спросите, который на пляже топтался. Он нас видел, даже разговаривал.
– Мы спросим, – сказал Лаврентий Павлович.
Он смотрел на Люсю и огорчался, потому что глазами мог ее раздеть и уложить рядом с собой, но в самом деле не чувствовал к этому склонности, позыва. Даже в камере ему очень хотелось, просто ночами просыпался от похабных образов, а сейчас знал, что ничего не получится. Он еще сорок—сорок пять лет назад пробовал себя и вынужден был сдаться. Это было невыносимо, и за это он тоже будет мстить тому миру, что остался наверху и наслаждается ночами в постелях. Когда ты лучше прочих знаешь о масштабах этого счастья, о его разнообразии, о том, что, пожалуй, нет ничего выше счастья соединиться с женщиной, тебе остается лишь власть и ненависть. И об этом никто не должен догадываться.
Лаврентий Павлович углубился в чтение бумажек на столе – они были разбросаны по зеленой поверхности как бы невзначай, как бы слетевшиеся к нему из окон или дверей и требующие внимания.