Да, Алисон невозможно было узнать, это могла сделать только мать – ведь это ее ребенок. И если глаза не узнавали ее, это сделало ее сердце. Пейдж приблизилась к Алисон.
– Привет, малышка! – Она низко склонилась над дочерью и говорила ей в самое ухо, молясь, чтобы какой-то отдаленной частью сознания дочка услышала ее. – Я люблю тебя, детка… все будет хорошо… я люблю тебя, Алисон… мы тебя любим… мы любим тебя… – Она еще и еще раз, плача, повторяла эти слова, гладя руку дочери, касаясь ее щеки. Алисон была так бледна, что, если бы не работающие аппараты, Пейдж решила бы, что та и в самом деле мертва. У Пейдж сердце разрывалось от жалости и боли, она смотрела на свою бедную девочку и не могла поверить, что все это происходит наяву. – Алисон, мы любим тебя… ты обязательно поправишься, ради всех нас… меня… папы… Энди…
Наконец врачи попросили Пейдж удалиться, так как пора было готовить Алисон к операции. Пейдж спросила, нельзя ли ей остаться, но это было категорически запрещено. Пейдж объяснили, как будут готовить к операции Алисон. Работы предстояло много, был уже выбран наркоз – Алисон не почувствует боли. Но Пейдж лучше не видеть всего этого.
– Но могу ли я… могла бы я… – Она не находила в себе сил закончить фразу, но наконец сумела выговорить: – Можно мне сохранить прядь ее волос? – Она сама ужаснулась своим словам, но не могла не попросить их об этом.
– Конечно, – мягко ответила одна из сестер. – Миссис Кларк, будьте покойны, мы позаботимся о ней, обещаю вам.
Пейдж благодарно кивнула и снова склонилась над Алисон и нежно поцеловала ее.
– Я люблю тебя, солнышко… всегда буду любить. – Она так говорила Алисон, еще когда та была совсем маленькой, и Пейдж надеялась, что ее слова отзываются в сознании дочери тем давним воспоминанием.
Когда Пейдж вышла из палаты, она ничего не видела из-за слез, с трудом заставила себя отступить от кровати, на которой лежала Алисон. Мысль о том, что она, может быть, никогда больше не увидит Алисон живой, лишала ее последних сил. Пейдж говорила себе, что у нее нет выбора. Если она хочет, чтобы врачи попытались спасти Алисон, нужно дать им возможность начать операцию.
В коридоре она увидела Тригви. На него было жалко смотреть, но вид самой Пейдж привел Тригви в смятение. Он не узнавал Пейдж – в считаные минуты она постарела и поникла. Когда Пейдж заходила в палату, Тригви мельком увидел Алисон, и это действительно было страшное зрелище. Хлое тоже предстояли тяжкие испытания, но угрозы ее жизни не было. А из того, что сказали врачи, было ясно, что вероятность гибели Алисон велика.
– Мне так жаль, Пейдж, – прошептал он и обнял ее. Пейдж разрыдалась в его объятиях и долго не могла успокоиться. Больше ей ничего не оставалось. Это была самая длинная ночь в ее жизни, ночь нескончаемого кошмара. Тригви, несмотря на все испытания, которыми была богата его жизнь, тоже не помнил более мучительного испытания. Он знал, что Хлоя на операции и, как сказала подошедшая к нему медсестра, операция продлится несколько часов.
Сестра из приемной принесла Пейдж бумаги на подпись, а потом Тригви заставил ее пойти в кафе и выпить чашечку кофе.
– Мне кажется, я не смогу. Я боюсь отсюда отойти.
– Нет, Пейдж, вам нужно отвлечься. Пройдет ночь, впереди будет долгий день. Вам, да и мне тоже, нужны силы, чтобы помочь нашим детям. Сейчас мы нужны им еще больше.
Было уже четыре утра, и оперирующий хирург сказал Пейдж, что операция продлится от двенадцати до четырнадцати часов.
– Я бы советовал вам поехать домой и отдохнуть несколько часов, – обеспокоенно сказал Тригви. Последние несколько часов сблизили Пейдж и Тригви гораздо больше, чем восемь лет их знакомства, и она была рада, что не одна сейчас. Без Тригви она, наверное, сошла бы с ума. Господи, ведь здесь рядом с ней должен находиться Брэд, а он до сих пор ничего не знает. Но сейчас она не будет ни сетовать, ни упрекать его. Он же не виноват в том, что ей не удалось его разыскать.
– Я никуда не поеду, – наконец упрямо ответила Пейдж. И Тригви понял ее – он тоже не покинул бы Хлою. Но у него дома за старшего оставался Ник – он позаботится о Бьорне. Тригви объяснил сыновьям ситуацию, он уже несколько раз звонил домой. Другое дело Пейдж – у нее Энди один, он беспокоится, куда она пропала, и волнуется за сестру и мать.
– С кем вы оставили Энди? – спросил Тригви, когда они наконец сели за столик в больничном буфете.
– Я оставила его с соседкой. Она моя подруга – Джейн Джилберт. Она прекрасно ладит с Энди, так что она присмотрит за ним, когда он проснется. Я ничего не могу сделать, я не могу сейчас уехать. Мне нужно отыскать Брэда. Не могу понять, что случилось, – за шестнадцать лет он впервые не оставил номера телефона отеля!
– Так всегда и бывает, – посочувствовал ей Тригви. – Как-то Дана поехала кататься на лыжах с друзьями и тоже забыла оставить телефон, и как раз в этот уик-энд Бьорн потерялся, Ник сломал руку, а Хлоя подхватила воспаление легких. Мне пришлось покрутиться.
Пейдж улыбнулась. Он такой славный, помог ей сегодня. Как же им привыкнуть к мысли, что обе их жизни вот так, в одно мгновение, получили пробоины.
– Не знаю, что и сказать Брэду. Они были так близки с Алли… Случившееся просто убьет его.
– Это кошмар для всех нас… Бедный парень, что сидел за рулем… Говорят, он был славный мальчишка. Представьте себе состояние его родителей.
Им выпало первыми увидеть это, когда в шесть утра Чэпмены оказались в госпитале: приятная немолодая пара. Видно, мальчик был у них поздним ребенком. У нее были чудные, хотя и седые волосы, а мистер Чэпмен выглядел солидно – как банкир. Пейдж увидела Чэпменов, когда они, усталые и растерянные, подошли к столику дежурной сестры – им пришлось гнать машину всю дорогу из Кармела, как только им сообщили, и они все еще не верили в то, что произошло. Филипп был их единственным ребенком, у них никогда уже не будет детей. Он был для них светом в окошке, именно поэтому они и не хотели отпускать его на учебу далеко от дома. Для них была непереносима даже мысль о том, что их сын окажется так далеко, а вот теперь он оказался недосягаем. Он ушел от них навсегда, он оставил их одних.
Миссис Чэпмен стояла со склоненной головой и плакала, слушая объяснения врача: Филипп умер мгновенно от черепно-мозговой травмы, его позвоночник и основание черепа были сломаны. Мистер Чэпмен плакал открыто, обняв жену за плечи.
Доктор сказал им, что в крови Филиппа обнаружено незначительное количество алкоголя – недостаточное, чтобы официально утверждать, что он был пьян, но на подростка его возраста это могло подействовать. Не установлено, кто виноват в аварии, неясно, чей удар был сильнее, кто нарушил правила, но некоторые подозрения существуют. Чэпмены слушали врача с ужасом. Доктор сказал им, что за рулем второй машины была жена сенатора Хатчинсона, она потрясена случившимся. Но эта информация для них ничего не значила – Филипп мертв, и неважно, кто был за рулем другой машины. Но при намеке на то, что Филипп был пьян и оказался виновником инцидента, миссис Чэпмен пришла в ярость. Она потребовала сообщить ей результаты теста на алкоголь миссис Хатчинсон. Насколько врачи были осведомлены, жену сенатора не тестировали. Врач повторил миссис Чэпмен слова одного из полицейских, что жену сенатора не проверяли на алкоголь, так как патрульный решил, что она была трезва. Миссис Хатчинсон была вне подозрений. Тут уже разъярился Том Чэпмен – как они могли допустить такую оплошность?! Он известный и уважаемый адвокат и смеет утверждать, что тот факт, что их сына проверяли на алкоголь, в то время как жену сенатора отпустили без проверки, – вопиющее нарушение закона, и он этого так не оставит.
– Что вы такое говорите? Только потому, что моему сыну семнадцать лет и он выпил немного вина, его называют виновником катастрофы? А взрослая женщина, которая могла выпить гораздо больше и быть под влиянием алкоголя, оказывается выше закона только потому, что она жена сенатора?! – кричал Том Чэпмен, задыхаясь от волнения и ярости, на молодого врача, сообщившего ему эту информацию.
– Какие они имеют основания утверждать, что мой сын был пьян? – негодовал Том Чэпмен, жена вторила ему. Это была реакция на их горе – их боль, обида, ужас требовали выхода. – Это клевета! Тест показал, что, строго говоря, он был трезв, даже с натяжкой его нельзя назвать пьяным. Я знаю своего сына. Он никогда не пил, а если в исключительных случаях самый минимум, то тогда не садился за руль. – Но постепенно голос Чэпмена слабел, гнев его стал угасать – он постепенно осознавал, что этот спор бессмыслен, сына не вернуть. Ему хотелось переложить на кого-нибудь вину, заставить страдать так же, как страдает он. Это скорее всего вина той женщины, а не его сына… Но лучше бы это была ничья вина, лучше бы этого вообще не было. Зачем они поехали в Кармел? Почему оставили его одного, почему решили, что с ним все будет в порядке? В конце концов, он всего лишь мальчик… совсем ребенок… и вот что теперь стряслось… Он повернулся к жене с глазами, полными слез. Гнев смягчил поначалу горе, но теперь оно с новой силой навалилось на него. Они обнялись и зарыдали вместе. Гнев отступил перед более сильными чувствами.
Пока они сидели в приемной, их снимал фотограф. Сначала Чэпмены не могли понять, что это за вспышки света. Когда же они поняли, что это пресса, ярости их не было предела – как смеют журналисты вторгаться, нарушать их уединение?! Казалось, что Том Чэпмен просто набьет морду фотографу. Но он, конечно, не сделал этого – он был достаточно разумен, чтобы понять, что их несчастье стало объектом внимания прессы из-за миссис Хатчинсон. Это была настоящая сенсация, горячий материал – такой, с помощью которого можно привлечь внимание читателя. Виновата ли жена сенатора или она счастливо уцелевшая жертва? Виноват ли молодой Чэпмен? Был ли он пьян? Или всего лишь невнимателен? Может быть, дело в том, что он был слишком молод и неопытен? А может быть, это упущение Лоры Хатчинсон? Не употреблял ли кто-либо из них наркотики? Для прессы тот факт, что семнадцатилетний юноша погиб, жизнь его родителей разрушена, одна из девушек останется калекой, а другая умирала в госпитале, – всего лишь броский материал.
Чэпмены покидали госпиталь в горе. Их ждало здесь самое страшное испытание – опознание тела Филиппа. Ужас охватил Мэри Чэпмен, когда она увидела бескровное лицо сына, его изуродованное тело. Она наклонилась, чтобы поцеловать его. Том Чэпмен плакал. Мэри вдруг пронзило воспоминание: семнадцать лет назад его дали ей в руки, и она впервые в жизни узнала, какое счастье – быть матерью. Ничто не может отнять у нее этих воспоминаний, но Филиппа у нее отняли. Она никогда больше не увидит, как он смеется, как бежит через лужайку, шутит. Он никогда не преподнесет ей очередного сюрприза. Никогда не подарит цветы. Она никогда не увидит его взрослым, у него никогда не будет ни любимой девушки, ни семьи, ни детей. Он навсегда останется в ее памяти таким вот искореженным, неподвижным, с отлетевшей в мир иной душой. Как они ни любили его и как он ни любил их, но он их покинул.
На выходе их поджидал другой фотограф, у них уже не было сил возмущаться. Но, собрав все свое мужество, Том Чэпмен сделал заявление для прессы: он сказал, что во что бы то ни стало добьется того, чтобы с Филиппа сняли обвинение. Он не позволит марать имя своего сына. Он не позволит, чтобы репутация сына была испорчена ради того, чтобы защитить жену сенатора или сохранить ему место в сенате на следующих выборах. Старший Чэпмен сказал, что его сын не виноват и он не позволит кому-либо утверждать противное. Он говорил, обращаясь в основном к своей жене, желая хоть как-то отвлечь ее внимание от горестных мыслей, но она не слышала его: перед ее глазами стояло лицо ее несчастного мальчика, которое она только что целовала.
Ночь казалась бесконечной. Пейдж сидела рядом с Тригви, а их дочери страдали в операционной. Будет ли конец этим страданиям?
– Я все время думаю о последствиях, – тихо сказала Пейдж. В окно она увидела, как восходит солнце, и это почему-то показалось ей добрым знаком. Начался новый, такой же теплый, как вчера, весенний день, но теперь это уже не радовало ее. В ее душе воцарилась ледяная, бесконечная зима. – Я все думаю о том, что сказал доктор Хаммерман – я правильно запомнила его фамилию? Не исключено, что функции мозга могут быть нарушены. Что тогда делать? Как жить с этим? – размышляла она вслух. Но тут вдруг она вспомнила о больном сыне Тригви – Бьорне и почувствовала себя неловко. – Извините, Тригви… я не хотела причинить вам боль.
– Все в порядке. Я вас понимаю… Вот я сейчас думаю о ногах Хлои и чувствую ту же боль, как и в момент, когда узнал о том, что у Бьорна синдром Дауна. – Тригви был с ней откровенен, им обоим нужно было приготовиться к тому худшему, что могло ждать их впереди.
Пейдж подняла глаза и внимательно посмотрела на Тригви изучающим взглядом: его волосы растрепаны, впрочем, как и у нее, старые джинсы, рубашка в клетку, на ногах легкие туфли. Она взглянула на свой заношенный свитер и вспомнила, что так и не причесала волосы. Это, в общем, не волновало ее, но она не могла не улыбнуться при мысли о том, как они оба могли выглядеть со стороны.
– Ну и вид, наверное, у нас с вами, – усмехнулась она. – Вы еще ничего. А я так быстро выскочила из дому. Удивительно, что не забыла вообще одеться.
Тригви улыбнулся ей в ответ, впервые за эту ночь, и стал похож на добродушного мальчишку с голубыми глазами и белесыми ресницами.
– Это джинсы Ника, а рубашка Бьорна. А эти туфли даже не знаю чьи. Но, кажется, не мои – я нашел их в гараже. Я вообще выбежал из дому босиком.
Она понимающе кивнула, и ей до боли стало жаль его – сколько забот лежало на нем, и так несправедливо, что случилось это несчастье с Хлоей. А она сама? Чем заслужила она такое наказание? А ей ведь еще предстоит сообщить обо всем Брэду. Еще один кошмар. Если бы только она могла сказать ему, что Алисон хотя бы жива, но вряд ли она будет знать это к тому времени, как свяжется с ним.
– Я как раз подумал о Бьорне, – задумчиво протянул Тригви, откидываясь на спинку стула. – Когда нам сказали о его болезни, это было чудовищно. Дана рвала и метала, она ненавидела всех, но особенно меня – а кого же еще винить? И Бьорна тоже – поначалу. Она просто не могла примириться с тем, что у нас ребенок-инвалид, не такой, как все. Она говорила про него, что это просто растение, не верила, что он сможет выжить в этом мире здоровых людей. Она хотела отдать его в интернат.
– А почему вы его не отдали? – спросила Пейдж, чувствуя, что задает этот вопрос естественно и спокойно. В ее семье все было иначе. Брэд никогда бы не примирился с таким ребенком.
– Я просто в это не поверил. Может быть, это результат моего норвежского детства, может быть, просто я такой, но я не думаю, что нужно отказываться от чего-то только потому, что это нелегко. Во всяком случае, я так не поступаю. – Он грустно улыбнулся, вспомнив о двадцати годах неудачного брака. – Хотя иногда это не помешало бы. Но это просто как бы часть меня – старики, дети, инвалиды, больные. Наш мир несовершенен, было бы странно думать иначе. Мне кажется, мы должны постараться сделать его немного лучше. Дана же сказала, что это не ее дело, так что заниматься Бьорном пришлось мне одному. Но нам повезло – у него не самая тяжелая форма, так что его просто можно считать в малой степени умственно отсталым. Ему хорошо дается плотницкое дело, он добрый, любит людей, отлично умеет готовить, надежен, у него есть чувство юмора, и он даже учится водить машину. Конечно, он никогда не будет таким, как Ник, или я, или вы. Он не сможет учиться в университете, руководить банком и не станет врачом. Он просто Бьорн, и надо принимать его таким, какой он есть. Он любит спорт, людей и детей. Может быть, несмотря на то, что он не такой, как все, он проживет жизнь достойно. Я надеюсь на это.