Дарби открывала коробку с пиццей.
– Похоже на колбасу с перцем.
– Могу ли я рассчитывать лечь с тобой в постель?
– Может быть, позднее. Пей свое вино и давай поболтаем. Мы с тобой давно не беседовали.
– Я беседовал. Я беседовал с твоим автоответчиком целую неделю.
Он взял стакан с вином, и они прошли в кабинет. Дарби включила стерео. Они удобно расположились на диване.
– Давай напьемся, – сказал он.
– Ты такой романтик.
– У меня есть нечто романтическое и для тебя.
– Ты пил целую неделю.
– Нет, не целую, а восемьдесят процентов недели. И в этом виновата ты, потому что избегала меня.
– Что случилось с тобой, Томас?
– Меня лихорадит. Я весь взвинчен, и мне нужна компания, чтобы удержаться на краю. Что ты скажешь?
– Давай напьемся наполовину. – Она отпила вина и положила ноги на его колени.
У него перехватило дыхание.
– Когда твой рейс? – спросила она.
Он пил вино большими глотками.
– В час тридцать. Прямой до Вашингтона. Я должен зарегистрироваться в отеле в пять, а в восемь у нас обед. После этого меня могут вытащить болтаться по улицам в поисках любовных приключений.
Она улыбнулась:
– Хорошо, хорошо. Мы займемся ими через минуту. Но давай сначала поговорим.
Каллаган с облегчением вздохнул.
– Я смогу проговорить десять минут, потом я упаду в обморок.
– Что у тебя на понедельник?
– Обычные умопомрачительные дебаты о будущем Пятой поправки, затем комитет составит проект предложенного отчета, который никто не одобрит. Во вторник опять дебаты, еще один отчет, возможно, перебранка или две, затем мы объявим конференцию завершенной и, ничего не добившись, отправимся по домам. Я вернусь во вторник поздно вечером и хочу встретиться с тобой в каком-нибудь очень хорошем ресторане, после которого мы бы могли вернуться ко мне для интеллектуальной беседы и животного секса. Где пицца?
– Там. Я принесу ее.
Он гладил ее ноги.
– Не двигайся. Я совершенно не голоден.
– Зачем ты ездишь на эти конференции?
– Я участник, и я профессор, а это значит, что я должен встречаться с другими образованными идиотами и принимать резолюции, которые никто не читает. Если я не буду ездить, деканат посчитает, что я не вношу вклад в академическую науку.
Она наполнила стаканы.
– Ты очень нервничаешь, Томас.
– Я знаю. Это была очень тяжелая неделя. Я содрогаюсь при мысли о кучке неандертальцев, переписывающих конституцию. Мы будем жить в полицейском государстве через десять лет. Я ничего не могу поделать с этим, поэтому я, вероятно, запью.
Дарби медленно потягивала вино и наблюдала за ним.
– Я начинаю пьянеть, – сказала она.
– С тобой всегда так. Полтора стакана – и ты начинаешь пасовать. Была бы ты ирландкой, смогла бы пить всю ночь.
– Мой отец был наполовину шотландец.
– Это не совсем то.
Каллаган скрестил ноги на кофейном столике и расслабился. Он нежно гладил ее лодыжки.
– Можно, я покрашу твои ногти?
Она ничего не ответила. Он фетишизировал пальцы ее ног и не меньше двух раз в месяц настаивал, чтобы она позволяла делать ей педикюр ярко-красным лаком. Они видели это в фильме «Булл Дарем», и, хотя он не был таким изящным и трезвым, как Кевин Костнер, ей стала нравиться интимность этого момента.
– Пальчиков сегодня не будет?
– Может быть, позднее. Ты выглядишь таким уставшим.
– Я отдыхаю, весь переполненный, однако, мужской силой, и ты не отделаешься от меня под предлогом того, что я выгляжу усталым.
– Выпей еще вина.
Каллаган выпил и глубже погрузился в диван.
– Итак, мисс Шоу, кто сделал это?
– Профессионалы. Разве ты не читал газет?
– Да, конечно. Но кто стоит за профессиональными убийцами?
– Я не знаю. После случившегося прошлой ночью все сходятся во мнении, что это «Подпольная армия».
– Но ты в этом не убеждена.
– Да. Арестов не было. Я не убеждена.
– И у тебя есть некий таинственный подозреваемый, неизвестный остальному миру.
– У меня был один подозреваемый. Но сейчас у меня уже нет прежней уверенности. Я потратила три дня, отслеживая его, я даже свела все воедино на моем маленьком компьютере и распечатала тоненький предварительный проект краткого изложения дела, но потом все сбросила.
Каллаган уставился на нее:
– Ты хочешь сказать, что пропускала занятия, игнорировала меня, работала круглые сутки, изображая Шерлока Холмса, а теперь все выбросила?
– Оно там, на столе.
– Я не могу поверить в это. Пока я дулся в одиночестве всю неделю, мне казалось, что терплю все это ради стоящего дела. Я знал, что страдаю на благо моей страны, потому что ты в конце концов разгрызешь этот крепкий орешек и сообщишь мне сегодня вечером или на крайний случай завтра, кто сделал это.
– Это невозможно выяснить, по крайней мере юридическим путем. Нет никакого сходства и каких-либо общих следов в этих убийствах. Я чуть не сожгла компьютер в юридической школе.
– Ха! Я говорил тебе об этом. Ты забыла, милая, что я гений конституционного права и я с самого начала знал, что Розенберг и Джейнсен не имели ничего общего, кроме черных мантий и угроз. Нацисты, арийцы, или клановцы, или мафия, или какая-то другая группа убили их потому, что Розенберг – это был Розенберг, а Джейнсен был просто легкой добычей и в некотором смысле смущал их своим поведением.
– Так что же ты не позвонишь в ФБР и не поделишься с ними своим открытием? Я уверена, что они сидят и ждут на телефоне.
– Не сердись. Извини меня. Пожалуйста, прости.
– Ты осел, Томас.
– Да, но ты же любишь меня?
– Я не знаю.
– Мы уже можем лечь в постель? Ты обещала.
– Посмотрим.
Каллаган поставил свой стакан на стол и набросился на нее.
– Хорошо, детка. Я прочту твое изложение дела. А затем мы поговорим об этом. Но сейчас я плохо соображаю, и так будет до тех пор, пока ты не возьмешь мою слабую и трепетную руку в свою и не отведешь меня в свою постель.
– Забудь об этом изложении.
– К черту его, Дарби, пожалуйста.
Она обняла его за шею и притянула к себе. Они слились в долгом и крепком, почти неистовом поцелуе.
Глава 11
Полицейский нажал на кнопку рядом с именем Грэя Грантэма и не отпускал ее двадцать секунд. Затем сделал короткую паузу. Затем еще двадцать секунд. Пауза. Двадцать секунд. Пауза. Двадцать секунд. Ему было смешно, потому что Грантэм был совой и спал, вероятно, не больше трех или четырех часов, а тут этот бесконечный звонок, эхом отдающийся в его прихожей. Он нажал опять и посмотрел на свою патрульную машину, в нарушение правил оставленную на тротуаре под уличным фонарем. Воскресный день только начинался, и улица была пуста. Двадцать секунд. Пауза. Двадцать секунд.
В переговорном устройстве раздался хриплый голос:
– Кто там?
– Полиция! – ответил коп, который был негром и ради смеха подчеркивал это своим произношением.
– Что вам надо? – требовательно спросил Грантэм.
– Может быть, у меня ордер. – Коп едва сдерживал смех.
Голос у Грантэма смягчился и зазвучал почти жалобно.
– Это Клив?
– Да.
– Который час, Клив?
– Почти пять тридцать.
– Должно быть, что-нибудь горяченькое?
– Не знаю. Сержант не сказал. Он велел только разбудить тебя, потому что хочет поговорить.
– Почему ему всегда хочется говорить до рассвета?
– Глупый вопрос, Грантэм.
Последовало недолгое молчание.
– Да, наверное. Я полагаю, он хочет поговорить прямо сейчас?
– Нет, у тебя есть тридцать минут. Он велел быть там в шесть часов.
– Где?
– На Восемнадцатой улице, возле стадиона «Тринидад», есть маленькое кафе. Оно незаметное и безопасное. Сержант любит его.
– Где он откапывает такие места?
– Знаешь, для репортера ты задаешь слишком глупые вопросы. Называется это место «У Гленды», и я советую тебе отправляться туда, иначе ты опоздаешь.
– Ты будешь там?
– Я заскочу, чтобы убедиться, что с вами все в порядке.
– Мне показалось, ты сказал, что там безопасно.
– Безопасно для той части города. Ты сможешь найти это место?
– Да. Я буду там так скоро, как только смогу.
– Желаю удачи, Грантэм.
Сержант был старый, очень черный и с седыми космами, которые торчали у него в разные стороны. Он всегда носил темные солнечные очки и снимал их, только ложась спать, поэтому большинство тех, с кем он работал в западном крыле Белого дома, считали его полуслепым. Голову он держал набок и улыбался, как Рэй Чарлз. Иногда он натыкался на двери и столы, очищая пепельницы и вытирая пыль с мебели. Он ходил медленно и осторожно, как будто считая шаги. Работал усердно, всегда с улыбкой, всегда с готовностью перекинуться добрым словом с тем, кто был охоч до него. В большинстве случаев на него не обращали внимания или относились как к дружелюбному старому и убогому негру-уборщику.
Сержант же мог видеть даже сквозь стены. Его участком было западное крыло, где он производил уборку вот уже тридцать лет. Убирал и слушал, убирал и смотрел. Он прибирал у некоторых ужасно важных персон, которые зачастую были слишком заняты, чтобы следить за своими словами, особенно в присутствии старого и убогого сержанта. Он знал, чьи двери оставались открытыми и чьи стены были тонкими. Он мог исчезать в мгновение ока, а затем появляться там, где ужасно важные люди не могли его видеть. Большую часть информации он хранил при себе. Но время от времени он становился обладателем сочного куска информации, который мог быть сопоставлен с другими такими же, и сержант принимал решение, что она достойна огласки. Он был очень осторожен. До отставки оставалось три года, и он не хотел рисковать понапрасну.
Никто никогда не подозревал, что сержант тайно поставляет скандальные истории для прессы. В Белом доме всегда находилось достаточно крикунов, которые возводили вину друг на друга. Это было настоящее веселье. Сержант обычно имел беседу с Грантэмом из «Пост», потом с нетерпением ждал появления истории в прессе, а затем слушал вопли, когда летели головы.
Он был безупречным источником и встречался только с Грантэмом. Его сын Клив, полицейский, организовывал встречи, обычно в темное время и в незаметных местах. Сержант был в своих солнечных очках. Грантэм приходил в таких же, надев на голову шляпу или подходящее для этого случая кепи.
Клив обычно сидел с ними и наблюдал за толпой.
Грантэм появился в кафе «У Гленды» в шесть с минутами и прошел к задней кабинке. В заведении находились трое других посетителей. Сама Гленда жарила яичницу на гриле у кассового аппарата. Клив сел на стул так, чтобы видеть ее.
Они обменялись рукопожатием. Для Грантэма стояла приготовленная чашка кофе.
– Прошу прощения за опоздание, – сказал Грантэм.
– Ничего, приятель. Рад тебя видеть.
У сержанта был скрипучий голос, который было трудно понизить до шепота. Впрочем, никто их не слушал.
Грантэм отхлебнул кофе.
– Трудная неделя была в Белом доме?
– Можно сказать, да. Много волнений. Много событий.
– Неужели?
Грантэм не мог делать записи на таких встречах. «Это было бы слишком заметно», – сказал сержант еще тогда, когда определял основные правила их общения.
– Да. Президент и его ребята были обрадованы новостью о судье Розенберге. Она сделала их просто счастливыми.
– А как насчет судьи Джейнсена?
– Ну, как ты заметил, президент посетил похороны, но не выступил. Он планировал произнести траурную речь, но передумал, поскольку ему пришлось бы говорить хорошие слова о человеке, который был гомосексуалистом.
– Кто писал траурную речь?
– Составители речей. В основном Мэбри. Работал над ней весь четверг, а затем забросил.
– Значит, президент тоже был на похоронах Розенберга.
– Да, был. Но он не хотел делать этого. Сказал, что предпочел бы в ад, чем на эти похороны. Но под конец сдался и все-таки пошел. Он вполне доволен тем, что Розенберг убит. Во вторник там царило чуть ли не праздничное настроение. Сама судьба протянула ему руку помощи. Ему сейчас не терпится изменить расстановку сил в суде.
Грантэм слушал очень внимательно.
Сержант продолжал:
– У них составлен список кандидатов. В первоначальном виде он включал около двадцати имен, а затем был сокращен до восьми.
– Кто его сокращал?
– Кто бы ты думал? Президент и Флетчер Коул. Их приводит в ужас мысль о возможности утечки этой информации. Очевидно, список не содержит никого, кроме молодых, судей-консерваторов, большинство из которых мало кому известны.
– Какие-либо имена?
– Всего два. Некий человек по имени Прайс из Айдахо и другой по имени Маклоуренс из Вермонта. Вот все имена, что известны мне. Я думаю, оба они – федеральные судьи. Больше ничего.
– Что насчет расследования?
– Я слышал не много, но буду держать нос по ветру, как обычно. Похоже, что тут мало что происходит.
– Что-нибудь еще?
– Нет. Когда ты поместишь это?
– В утреннем выпуске.
– Вот будет потеха!
– Спасибо, серж.
Солнце уже взошло, и в кафе прибавилось шума. Подошел Клив и сел рядом с отцом.
– Ну что, ребята, закругляетесь?
– Да, – ответил сержант.
Клив посмотрел вокруг.
– Думаю, нам надо уходить. Грантэм идет первым, я – за ним, а папка может оставаться здесь сколько захочет.
– Очень великодушно с твоей стороны, – сказал сержант.
– Благодарю, ребята, – на ходу бросил Грантэм, направляясь к выходу.
Глава 12
Вереек, как всегда, опаздывал. За все двадцать три года их дружбы он никогда не появлялся вовремя и никогда не ограничивался лишь несколькими минутами опоздания. Он не имел представления о времени и не беспокоился о нем. Он носил часы, но никогда не смотрел на них. Опоздать значило для Вереека прийти позднее по меньшей мере на час, иногда на два, особенно когда ждет друг, который знает о его привычках и простит.
Таким образом, Каллаган уже час сидел в баре, что, впрочем, вполне устраивало его. После восьми часов наукообразных дебатов он презирал конституцию и тех, кто преподавал ее. Ему необходимо было выпить, и после двух двойных порций шиваса со льдом он почувствовал себя лучше. Он видел свое отражение в зеркале за рядами спиртного и, всматриваясь в происходящее вдали за спиной, ждал появления Гэвина Вереека. Неудивительно, что его друг не смог пробиться как частный адвокат, у которого жизнь расписана по минутам.
Когда была подана третья двойная порция, через час и одиннадцать минут после назначенного времени, Вереек неспешно подошел к бару и заказал пива.
– Извини, я опоздал, – сказал он, пожимая руку Каллагану. – Я знал, что ты оценишь возможность побыть наедине со своим шивасом.
– Ты выглядишь уставшим, – сказал Каллаган, присмотревшись к нему, – старым и измотанным.
Вереек сильно постарел и прибавил в весе. Его залысины стали на дюйм больше со времени их последней встречи, а на бледном лице сильно выделялись темные круги под глазами.
– Сколько ты весишь?
– Не твое дело, – сказал он, не отрываясь от бутылки пива. – Где наш столик?
– Он заказан на восемь тридцать. Я полагал, что ты опоздаешь не меньше чем на полтора часа.
– В таком случае я пришел раньше.
– Можно сказать, да. Ты с работы?
– Я теперь живу на работе. Директор намерен выжимать из нас по сто часов в неделю, не меньше, пока что-нибудь не проклюнется. Я сказал жене, что буду дома к Рождеству.
– Как она?
– Прекрасно. Очень терпеливая леди. Мы ладим друг с другом гораздо лучше, когда я на работе.
Она была его третьей женой за семнадцать лет.
– Мне бы хотелось увидеть ее.
– Не стоит. Я женился на первых двух из-за секса, и он им нравился настолько, что они делились им с другими. На этой я женился из-за денег, и тут не на что смотреть. Она не произведет на тебя впечатления.
Он опорожнил бутылку.
– Я сомневаюсь, смогу ли я дотянуть до ее смерти.
– Сколько ей лет?
– Не спрашивай. Я действительно люблю ее, ты знаешь. Честно. Но теперь, после двух лет совместной жизни, я понимаю, что у нас нет ничего общего, кроме обостренной чувствительности к курсу акций на рынке.
Он посмотрел на бармена:
– Еще бутылку пива, пожалуйста.
Каллаган усмехнулся и сделал глоток из своего стакана.
– Сколько она стоит?
– Не совсем столько, как я думал. На самом деле я точно не знаю. Что-нибудь около пяти миллионов, мне кажется. Она рассталась с первым и вторым мужьями, а во мне ее привлекла, я думаю, неизведанная возможность побывать замужем за простым средним американцем. Это, а также секс просто великолепны, как говорит она. Они все говорят это, ты знаешь.
– Ты всегда клевал на таких, Гэвин, даже в юридической школе. Ты привлекаешь неуравновешенных и склонных к депрессии женщин.
– А они привлекают меня.
Он приложился к бутылке и наполовину опустошил ее.