– Если ты не освободишься от тайны в ближайшие пять минут, тебя хватит апоплексический удар, – припугнула я Снегиря.
– Уже хватил, – признался Лавруха. – Как только Ванька снял ее в инфракрасном излучении и мы сделали спектральный анализ.
– Так быстро? – удивилась я.
– Они получили новое оборудование, американское… Компьютерная обработка данных. Ладно, все это неважно. Важно то, что ты умница, Кэт!
…Я знала Ваньку Бергмана много лет, но еще никогда не видела его в таком возбужденном состоянии. Его изящная, построенная по всем правилам золотого сечения лысина то и дело покрывалась испариной, а по вискам струился пот. Ванька сидел на стремянке возле стены, заставленной стеллажами со специальной литературой, и рылся в каком-то журнале.
А на отдельном мольберте у окна, под огромным увеличительным стеклом, стояла картина.
– А вот и мы, – сказал Снегирь и выстрелил в потолок пробкой от шампанского.
– Я нашел. – Бергман обвел нас невидящим взглядом. – Кое-что о нем. Последняя статья в «Вестнике Британской Академии».
– О ком? – Я уставилась на Бергмана.
– Об авторе, – ответил за Ваньку Снегирь.
– Вы установили авторство?
– С очень большой долей вероятности. Девяносто девять и девять десятых процента. Сама все увидишь.
Снегирь проворно разлил шампанское по глиняным кружкам.
– Похожа на модель? – спросил он у Бергмана.
– Кто? – Бергман близоруко сощурился.
– Да Катька же! Удивительное сходство… Ну, друзья мои, за лучший день в нашей жизни.
Снегирь подошел к мольберту и чокнулся с увеличительным стеклом. Затем принялся раскладывать снимки на полу.
– Итак… – Голос Снегиря был таким торжественным, что я невольно вздрогнула. – Рубеж веков, что-то около 1498–1499 года.
– Пятнадцатый век, – прошептала я.
– Пятнадцатый век, Нидерланды. Полный текст надписи под изображением, – Снегирь ткнул в одну из фотографий: – «Tota pulchra es, amica mea, et macula non est in te».
– «Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе», – гулким, полуобморочным эхом отозвался Бергман.
– Именно. Надпись иногда сопутствует Деве Марии, в ипостаси так называемой «Жены Апокалипсиса». Так же, как и луна, двенадцать звезд, белая мантия и голубой плащ.
Нет, ничто больше не может удержать меня. Я подошла к картине и благоговейно коснулась ее края, с трудом подавляя желание упасть на колени. Я бы и упала, если бы Снегирь не поддержал меня. Его прерывистое дыхание обдало жаром мой несчастный, промокший от волнения затылок.
– Обрати внимание на застежку мантии, Кэт.
– А что?
Снегирь подхватил меня под руку и поволок к компьютеру, быстро пробежался по кнопкам.
– Мы сканировали детали. Сейчас ты поймешь…
Снегирь дал максимальное увеличение, и на экране монитора зависла застежка. Что-то отдаленно напоминающее ракушку.
– Ну?! – Снегирь торжествовал. – Знаешь, что это?
– Похоже на ракушку.
– Да, сразу видно, что ты не специалист по моллюскам. Это устрица.
– Устрица?
– Ну! Соображай быстрее! Чему-то же тебя учили на искусствоведческом факультете…
Смутная догадка пронзила меня. Единственная лекция на четвертом курсе, искусствовед из Амстердама с высохшим лицом средневекового мистика…
– Ты хочешь сказать, что это Лукас ван Остреа? – тихо спросила я.
– Да! – Лавруха швырнул кружку с остатками шампанского об пол, и она разлетелась на мелкие куски. – Да, черт возьми! Да, да, да! Именно это я хочу сказать. Лукас ван Остреа. Лукас Устрица! Это его знак…
Ноги отказались мне служить, и я села на пол рядом с осколками кружки.
– А теперь послушаем нашего уважаемого Ивана Теодоровича с его последними сведениями о Лукасе ван Остреа. – Снегирь пристроился на полу рядом со мной.
Бергман осторожно кашлянул в сухую, похожую на лапку ящерицы ладонь.
– Сначала общие сведения, – начал он. – Лукас ван Остреа, по прозвищу Лукас Устрица. Год рождения приблизительно 1466-й, год смерти неизвестен. Одна из самых загадочных и мистических личностей в истории искусств. До настоящего времени дошли всего лишь три его работы…
– Четыре! – не выдержал Снегирь.
– …До настоящего времени дошли три его работы. Одна хранится в Лувре, другая в музее Прадо в Мадриде. Еще одна – в Голландии, в так называемом Мертвом Городе Остреа. Страховка луврского Остреа, «Hortus conclusus» – «Запертый сад» – колеблется в пределах от пяти до пяти с половиной миллионов долларов. Это, конечно, рыночная цена. Я не говорю о реальной ее стоимости.
Я крепко сжала пальцы Снегиря.
– Сведений о нем мало, в основном это легенды с не очень хорошим подтекстом. Современники считали его семенем дьявола.
– Семенем дьявола? – Я втянула голову в плечи, вспомнив огонь в глазах мертвого Быкадорова.
– Он был чрезвычайно плодовит, некоторое время работал в Брюгге, Генте и Антверпене, но нигде долго не задерживался. Ему сопутствовали скандалы, многие его заказчики, становившиеся потом владельцами картин, умирали при невыясненных обстоятельствах сразу же после написания.
– Насильственной смертью? – спросил Лавруха.
– В том-то и дело, что нет…
Смерть Быкадорова никак не назовешь насильственной, обширный инфаркт, очень респектабельно… Я с трудом заставила себя не думать об этом. Конец двадцатого века, разнузданный материализм, ты должна трезво смотреть на вещи, Кэт!..
– Смерть не была насильственной, хотя очевидцы утверждали, что картины как будто выкачивали соки из окружающего мира. – Бергман раздул ноздри. – Его изображения были более живыми, чем сама жизнь. Даже недоброжелатели Устрицы не могли не признать, что его полотна божественно хороши. У него было еще одно прозвище – «пробный камень антихриста».
Возможно, так его стали называть позднее.
– Ничего себе!
– Ты сказал, что он был очень плодовит. – Снегирь отхлебнул шампанское прямо из горлышка. – Тогда почему до нас дошло только несколько картин?
– Большая их часть уничтожена еще при жизни Лукаса Устрицы. Или сразу после его смерти. Несколько свихнувшихся бюргеров взяли на себя миссию возмездия. В «Хрониках города Гента» указана пара-тройка имен. Якоб де Фас, стрелок Питер и некий Хендрик Артенсен. Последний был из Мертвого Города Остреа – единственный оставшийся в живых после наводнения 1499 года…
– А сам Устрица?
– О его смерти ничего не известно. Предполагают, что он тоже погиб во время наводнения. Во всяком случае, после 1499 года его никто не видел.
– Сколько она может стоить? – спросила я.
– Не знаю… Во всяком случае, по размерам доска больше, чем «Запертый сад», и находится в довольно приличном состоянии…
– Но это еще не все, Кэт. – Снегирь крепко сжал мои плечи. – Самое интересное мы приберегли на десерт.
– Думаю, ты уже ничем не можешь меня удивить. – От обилия информации голова моя шла кругом, а тело приобрело пугающую легкость.
– И напрасно. Дело в том, что это не картина.
– Не картина?
– Вернее, не совсем картина. Судя по всему, это внешняя створка триптиха, Кэт.
– Внешняя створка триптиха?
– Идем, я покажу тебе ее обратную сторону. Ваньке пришла светлая мысль сфотографировать ее в инфракрасных лучах. Под несколькими слоями масла существует еще одно изображение.
Я прижала руки к щекам, и сердце мое бешено заколотилось.
– И вы собираетесь его раскрыть?
– А как ты думаешь? Конечно, собираемся. Сделаем компрессик, снимем более поздние наслоения, вот и все… Не бойся, ты имеешь дело с лучшими реставраторами этого города.
– Нет! – это вырвалось помимо моей воли: я снова вспомнила прикрытые веки Быкадорова, за которыми бушевал ад.
– Что-то я тебя не узнаю. Ты же ведь была инициатором и идейным вдохновителем. Теперь поздно что-либо менять. Мы просто обязаны это сделать. Открыть новую вещь Лукаса ван Остреа – такой шанс выпадает раз в жизни!
– Ну хорошо, – я сдалась. – Допустим. Допустим, вы проводите все на высшем уровне. Что потом?
– Мы должны будем обнародовать это, – веско сказал Бергман. – Невозможно долго скрывать такую ценность.
Снегирь нахмурился: похоже, по гладкой и благостной поверхности реставрационного коллектива пошли первые трещины разногласий.
– Полегче, Ванюша. Ты забываешь, что картина принадлежит мне. – Снегирь вовсю раскручивал миф о покупке картины у ветхой старушки из Опочки.
– И что ты собираешься с ней делать?
– Что хочу, то и сделаю, – неожиданно окрысился Снегирь. – Могу с маслом съесть, могу господину Пиотровскому подарить на день ангела. А могу и на аукцион выставить.
– Ты не понимаешь, Лаврентий. – Ванька наконец-то слез со стремянки и нервно заходил по мастерской. – Это же национальное достояние…
– Значит, я являюсь владельцем национального достояния. Только и всего.
– Нет… Я тебе не позволю…
Снегирь со злобой уставился на Ваньку.
– Интересно, каким же это образом ты можешь мне не позволить? Разве забыл, что у нас частная собственность охраняется государством?
– Эта картина не может…
– Ах, не может!
С неожиданной для его грузного тела ловкостью Снегирь накинулся на тщедушного Ваньку, и спустя секунду они уже катались по полу. Я с ужасом взирала на беспричинную и беспощадную мальчишескую драку двух тридцатилетних лбов. Снегирь наседал, но и Ванька оказывал ему достойное сопротивление. И все-таки силы были неравны. Через несколько минут огрубевшие пальцы Снегиря сомкнулись на бергмановском кадыке, и Ванька отчаянно захрипел.
Мне с трудом удалось оттащить Лавруху – и то после того, как я обдала его остатками шампанского. Руки Снегиря разжались, и он всей тушей рухнул на пол. Ванька же, скуля, отполз в дальний угол и затих.
– Черт, что это было? – замычал Снегирь. – Я тебя чуть не убил… Помутнение какое-то.
– Ничего себе помутнение, – сглотнул Ванька.
– Ничего не могу понять… Мальчики кровавые в глазах. – Лавруха все еще не мог прийти в себя.
Я обернулась на картину. И снова мне показалось, что ресницы рыжеволосой Девы Марии дрогнули. Или это была просто игра света?
– Ладно. – Я попыталась примирить дураков-реставраторов. – Будем считать инцидент исчерпанным и отнесем его на счет нервного потрясения. Не каждый день к нам в руки такие полотна плывут.
– Вот именно… Прости меня, Ванька.
– Я не сержусь. – Щуплый Бергман всегда обладал кротостью матери Терезы. И всех более ранних святых, вместе взятых.
– Идиоты. Вот так посмотришь на вас и уверишься в «пробном камне антихриста». Должно быть, эта картина действительно как-то влияет на людей…
– Скажешь тоже! – Снегирь поморщился и снова воззрился на Ваньку. – Поможешь мне снять слои?
– Конечно. – Бергман почти успокоился и снова водрузил очки на нос.
– Отлично. Ты, Кэт, можешь отправляться спать. А мы тебе завтра позвоним.
– Ну уж дудки, – возмутилась я. – Во-первых, я тоже хочу присутствовать при этом историческом событии. И, во-вторых, должен же кто-то за вами присматривать, иначе вы друг другу кадыки повырываете.
Мое предложение было воспринято благосклонно.
– И когда вы собираетесь начать? – спросила я.
– Прямо сейчас и начнем. – Видно было, что Лаврухе не терпится приступить к работе. – Ты пока можешь подняться наверх, поспать часок. Все равно ничего интересного сейчас не будет. Пока аэфтэшкой покроем, пока компресс, пока слой размягчится, пока краска набухнет…
– И всего лишь часок? – недоверчиво спросила я.
– У Ваньки смывка новая, презент коллег из галереи Уффици. Так что спи спокойно, дорогой товарищ. На заключительную часть драмы мы тебя позовем. Сама понимаешь, реставрация – процесс интимный. «Камасутра» отдыхает.
Им все-таки удалось уломать меня. Им хотелось обладать картиной безраздельно и без свидетелей, так, как обладают женщиной. Это было очень по-мужски, и я не стала спорить. Я уважала чужие чувства.
Прихватив «Вестник Британской Академии», заложенный на странице со статьей о Лукасе ван Остреа, я отправилась наверх, на второй этаж мастерской, в крошечную монашескую келью Ваньки. Забравшись с ногами на кушетку, я открыла статью с пророческим названием «Deadly kiss»[11].
Выглядит слишком уж романтично для такого консервативного издания. Фамилия автора не очень-то смахивала на английскую, некий Ламберт-Херри Якобс. Я перевернула несколько страниц и заглянула в комментарии: Ламберт-Херри оказался довольно молодым человеком и – по совместительству – директором музея Мертвого Города Остреа.
С фотографии на меня взирала типичная голландская, кисло-интеллигентская морда: круглые очочки и такой же круглый подбородок. «Deadly kiss» оказался слишком сложным для моего бытового английского; хорошо еще, что полиглот Ванька успел сделать подстрочник тех абзацев, которые непосредственно касались биографии художника. Странная статья, смесь панегирика, эссе и теософского трактата, сразу видно, что достопочтенный Ламберт-Херри серьезно болен Лукасом Устрицей. Интересно будет посмотреть, как вытянется его лицо, когда он узнает о существовании четвертой работы…
И узнает ли он об этом когда-нибудь?
Я вытянулась на жестком бергмановском ложе. Что-то внутри мешало мне полностью насладиться триумфом первооткрывателя – как будто я стояла на хрупком льду и под моими ногами неслышно ворочалась бездна. Нет, это не связано с «пробным камнем дьявола», я всегда была кондовой реалисткой. Чертов Марич маячил за моей спиной, вот кто. Пока не будет окончательно выяснено происхождение картины, я не успокоюсь. Ведь не могла же она быть фамильной ценностью фартового вора Быкадорова, в самом деле!.. Я вдруг подумала о том, что Снегирь прав, – если все сложится удачно и звезды встанут именно так, как они стоят сейчас в рыжих волосах Девы Марии, доску можно выставить на аукцион.
Почему бы и нет?
Наверняка найдутся ценители, особенно если снабдить картину соответствующим пресс-релизом. А это не одна сотня тысяч долларов. С нищетой будет покончено навсегда, я смогу поднять галерею, скупить на корню лучших художников, выйти на международный уровень и крупно играть. Играть – вот чего я хотела больше всего. Играть и выигрывать. И потом, мы так похожи с моделью Лукаса, это еще больше увеличит мои шансы.
Интересно, нет ли у меня родственников в Голландии?..
Ни тетка, после смерти которой мне досталась квартира на Васильевском, ни мама, до сих пор живущая в Самарканде, ничего мне об этом не говорили. И про своего отца я слышала только байки: он утонул в арыке через полгода после моего рождения. А вдруг он был голландцем и его всегда тянуло к устрицам?.. Устрицы в арыке – неплохой сюжет…
Мне расхотелось оставаться одной наверху, и я решила спуститься в мастерскую.
…Лавруха, скрестив руки, стоял у стола, на котором теперь лежала картина. Ванька аккуратно проглаживал компресс утюгом. Когда процедура был закончена, он счистил взбухшую краску шпателем и снова наложил компресс.
– Ну, что? – шепотом спросила я у Снегиря.
– Третий слой… Совсем немного осталось, потерпи.
Манипуляции с компрессами и шпателем длились бесконечно. Пальцы Ваньки крупно дрожали. Я, не отрываясь, смотрела на прямоугольник доски: теперь он уже не был таким беспросветно глухим. Под тонкой пленкой, отделяющей нас от пятнадцатого века, уже просматривались смутные контуры фигур. Отложив шпатель, Ванька вооружился марлевым тампоном и аккуратно выбрал остатки самой поздней по времени масляной покраски.
Все.
В час быка мы выпустили демонов наружу, еще не подозревая, что они – демоны…
Последний слой был снят, и освобожденная из плена столетий картина предстала перед нами, сверкая и переливаясь девственными, казалось, только что наложенными красками. В жизни я не видела ничего прекрасней и яростней.
Четыре фигуры на лошадях, темное пламя ада внизу, раздавленные тени под копытами. От тишины, стоявшей в мастерской, у меня лопались барабанные перепонки.