– Это было бы замечательно.
– С вашего позволения, Иосиф Семенович… Нас интересует одна картина. К сожалению, она не описана. Я имею в виду «Рыжую в мантии»…
Гольтман поперхнулся чаем и покраснел так, как будто я сказала что-то непристойное. Нет, я была не совсем точна в определении: в глазах Иосифа Семеновича промелькнул легкий ужас.
– Почему… почему вы спрашиваете о ней?
– Потому что она была украдена.
– Но ведь… я не указал ее…
– Что значит – не указали? – удивилась я.
– В списке похищенного ее не было.
Ты трижды дура, Кэт! Но кто мог предположить, что у Гольтмана странные отношения с доской? Такие странные, что он даже не хочет афишировать ее похищение. В любом случае картина принадлежит ему. Ему и его покойному дяде. Интересно, кто поставил вопрос против названия картины? И почему нет ее описания?
– Как вы узнали, что она украдена? – не отставал от меня Иосиф Семенович.
– Компетентные органы ведут сейчас оперативную разработку одного черного антиквара. Есть сведения, что некоторые вещи из украденной коллекции могут быть у него.
– Не поймите меня превратно… Но я вообще не связывал эту картину с ограблением.
Час от часу не легче!
– Почему?
– Она хранилась совсем в другом месте. Не там, где все остальные похищенные ценности. Я не мог предположить… – Гольтман вдруг прикусил язык. – Ее нашли?
– Пока нет, но…
– Слава богу! – Невыразительное лицо Гольтмана пошло пятнами.
– Я не понимаю вас…
– Я надеюсь, что эта картина никогда не будет найдена. – Иосиф Семенович близко придвинулся ко мне, и я явственно почувствовала запах магнезии, исходящий от его волос. Магнезии и валерьянки. Рука с чашкой повисла как плеть, и несколько капель чая пролилось на мой костюм.
Гольтман не заметил этого.
– Мы постараемся вернуть ее вам. И в самом ближайшем времени. – Я осторожно отвела от себя руку с чашкой.
– Вы не знаете. Почему вы ею заинтересовались? Именно ею?
– Я уже говорила вам. Эта картина…
– …Эта картина убила дядю, – выдохнул Иосиф Семенович.
Ничего себе поворотец! Чтобы собраться с мыслями и выбрать верный тон, я качнула голову болванчика. Влево-вправо, влево-вправо, узкие глазки, узкий ротик – все ли ты делаешь верно, Катька, Катенька, Кэт, Катерина Мстиславовна? И не будешь ли ты гореть в аду за свое вранье?..
– О чем вы говорите, Иосиф Семенович? Вы же трезвый человек…
– Хорошо. Я объясню… Я не стал рассказывать следователю, потому что меня сочли бы за сумасшедшего. Я думал, что избавился от нее навсегда.
– Надеюсь, мы сумеем вернуть ее.
– Нет. Никто не требует от вас такого рвения. – Гольтман попытался взять себя в руки. – Я бы предпочел никогда не то что не видеть, но и не слышать о ней.
– Даже если ее рыночная цена составит несколько сот тысяч долларов?
– Сколько бы ни стоила. Это проклятая картина. Она была у дяди всего лишь месяц. И она его убила.
– Насколько я знаю, он умер от инфаркта.
– Какая разница, от чего он умер… Мы не были особенно близки с ним. Дядя Аркаша был вообще замкнутым человеком. Его семьей были его картины, он был одержим ими. Но особая привязанность… Нет, он не был привязан ни к чему, он продавал и покупал, загорался и охладевал. Он никогда не был женат – его картины были его гаремом. Иногда он от них избавлялся, как избавляются от надоевших наложниц. И тотчас же покупал новые. Он был чрезвычайно влюбчивым человеком.
– Очень странный вид влюбленности, вы не находите?
– Он вообще был своеобразным человеком. В прошлом году его пригласили на Рождество – в маленькую деревеньку под Кингисеппом, кажется, она называется Лялицы. Там живет его старый друг по Корабелке, какой-то отошедший от дел публицист. Мизантроп, каких мало, ненавидит людей, потому-то и уехал из Питера много лет назад. Оттуда дядя Аркаша и привез картину.
– Из деревни Лялицы?
Интересно, как Лукаса Устрицу могло занести в богом забытые Лялицы?..
– Да. Это забавная история. Дядя Аркаша рассказал, что эту картину, – лицо младшего Гольтмана исказила гримаса гадливости, – эту картину привез после Второй мировой войны отец его друга. Он был военным комендантом небольшого немецкого городка и вроде бы там, в каком-то замке, и разжился этой картиной. Замок принадлежал то ли Герингу, то ли Лею, то ли кому-то из военной немецкой аристократии. Тогда это было принято, трофеи… Пара ружей с инкрустацией, несколько кукол для дочери, посуда, швейная машинка, гобелен и эта картина.
– Занятно. – Я подумала о том, что спонтанная версия Лаврухи о старушке из Опочки имеет все шансы на существование.
– Так вот, дяде Аркаше эту картину подарили.
– Хороший подарок.
– Ужасный подарок. Дядя с ней не расставался. Поставил у себя в кабинете…
– И он что, не пригласил экспертов? Не занялся историей картины? – Я слабо верила в то, что коллекционер такого класса даже не попытался узнать о ее происхождении.
– Кажется, он кого-то пригласил. Одного или двух. По-моему, даже какого-то иностранца… Я же говорю, мы были не особенно близки. Но когда эта картина появилась в его доме, он просто с ума сошел. Я несколько раз заставал его в кабинете, он часами мог сидеть перед ней. Забросил все. Скажу честно, я боялся к ней подойти. Особенно после того, как остался с ним на несколько часов. У дяди была одна ценная книга, бестиарий[13] тринадцатого века. А я составляю сейчас словарь сюжетов и символов, это моя специализация… Так вот, эту книгу дядя никогда не выносил из кабинета. Он позволил мне работать с ней. Одиннадцатого января, я точно помню дату…
– И что же произошло одиннадцатого января? – Мой собственный день рождения, как мило. Если все сложится удачно, я, Лавруха, Жека и двойняшки отметим его где-нибудь за границами нашей многострадальной родины.
– Я остался у него ночевать. Работал в кабинете, за столом. А он сидел в кресле, против картины, она была выставлена на специальном пюпитре… Расстояние между ним и картиной было не слишком велико, и, по-моему, день ото дня сокращалось. Дядя сам говорил мне, что придвигается к ней все ближе, что ему хочется влезть в картину и овладеть этой женщиной.
– Неужели? – Я скептически посмотрела на Гольтмана и заложила ногу за ногу.
– Ну, не совсем так, – смутился он. – Я несколько преувеличил. Но общий пафос был именно таким, поверьте.
Поверить в то, что красотка из пятнадцатого века заставила старого козла предаваться греховным мыслям, было трудно. Хотя сюжеты и символы, над которыми корячится младший Гольтман, вполне это допускают.
– И что же произошло одиннадцатого января?
– Так вот, я работал с бестиарием, сидел за письменным столом дяди. Он находится в правом углу, недалеко от двери и против окна. Картина тоже стояла против окна. Дядя сидел в кресле метрах в двух от картины. По легенде это кресло принадлежало Павлу Первому…
– Не отвлекайтесь, Иосиф Семенович.
– Да-да… так вот, когда часы пробили полночь, я вдруг почувствовал… Заметьте, не увидел, а почувствовал… Что в кабинете что-то неуловимо изменилось. И эти изменения шли от картины.
– И какого рода были изменения? – Теперь уже я наклонилась к Гольтману и почему-то понизила голос.
– Мне трудно объяснить… Мне вдруг показалось, что она ожила.
– Кто?
– Нет, не сама картина… Девушка на картине, вот кто! – перешел на трагический шепот Гольтман. – Я даже услышал ее легкий смех. Он как будто звучал в моей голове. И смех этот был… как бы помягче выразиться… Не очень пристойным.
– Как у шлюхи?
– Ну что вы! – дернулся Гольтман. – Я совсем не это хотел сказать. Это было бы слишком простым объяснением. Она знала обо мне все – вот что это было. Мне неудобно говорить, но…
– Но вы почувствовали желание. – Положительно, кроме МОССАДа, по мне скучала еще и кафедра психоанализа в каком-нибудь престижном университете.
– Именно! – обрадовался Гольтман. – Но это было самое низменное желание, которое я испытывал в жизни.
Я бросила иронический взгляд на субтильную фигурку Гольтмана, его узкие женские плечики и на глубокую впадину в районе паха.
– На какое-то мгновение я даже возненавидел дядю, ведь это он был хозяином картины. И эта ненависть тоже была низменной. Я ощутил его соперником, вы понимаете, о чем я говорю?…
– С трудом.
– Мне вдруг захотелось убить его. В глазах плавали клочья тумана. А потом мне перестало хватать воздуха. Я задыхался. Я даже попробовал позвать его на помощь, но так и не смог раскрыть рот. А ее смех все время звучал у меня в голове. Зловещий и прекрасный. Мне удалось сползти с кресла, и я на четвереньках добрался до двери, выскочил наружу. Если бы я остался там хотя бы на пять минут дольше… боюсь, я бы просто умер.
– Да. Удивительная история, – сказала я только для того, чтобы что-то сказать. – Надеюсь, вам полегчало.
– Не сразу. Я нашел нитроглицерин, выпил сразу несколько таблеток. Только после этого мне стало лучше.
– А дядя?
– Он не обратил на мой приступ никакого внимания. Его интересовала только картина. Девушка на картине. Я уехал утром. Самым страшным было то, что мне все время хотелось вернуться. Еще раз посмотреть на нее. Я с трудом справился с собой. Две недели спустя, когда ощущения несколько притупились, я снова вернулся в Павловск.
– Бестиарий, я понимаю. Вам необходимо было закончить работу.
– Я тоже говорил себе это. Мне нужно закончить работу. Но истинная причина была в другом – вы ведь понимаете. Когда я вошел в дом… У меня есть ключи, как вы понимаете… Так вот, когда я вошел в дом, никто меня не встретил. Сначала я подумал, что дядя уехал в Питер, как раз в это время в Питере находился его старый знакомый, антиквар из Осло… Но все оказалось страшнее. Кабинет дяди был заперт – и заперт изнутри. Я обогнул дом – его кабинет на первом этаже, и окна забраны решетками… Шторы на окнах были задернуты, и форточка закрыта. Я сразу почувствовал неладное. Вызвал слесаря, вдвоем мы взломали дверь…
– И снова услышали смех? – не удержалась я.
– Не иронизируйте, Екатерина Мстиславовна… Мы взломали дверь и увидели дядю Аркашу сидящим против картины. В том же кресле, только он теперь придвинулся к ней еще ближе.
– И что?
– Он был мертв. Лицо исказила чудовищная гримаса, оно посинело. Боже мой, я никогда не забуду выражения его лица. Смесь ужаса и наслаждения… Правая рука дяди вцепилась в подлокотник кресла. А левая… Скрюченными пальцами он указывал на картину.
– Что показало вскрытие? – строгим прозекторским голосом спросила я.
– Он умер от инфаркта. Таково было официальное заключение. Но я… Я знал, что это картина убила его.
Быкадоров умер от инфаркта, Аркадий Аркадьевич Гольтман умер от инфаркта – ничего не скажешь, Дева Мария подвизается на неблагодарном поприще серийного убийцы.
– Вы считаете меня сумасшедшим? – облизав пересохшие губы, спросил у меня Иосиф Семенович.
– Почему же… А что было дальше?
– Я спрятал эту картину. Поклялся себе никогда ее не видеть, никогда не смотреть на нее. Я спрятал ее на чердаке, среди старого хлама. Быть может, я совершил кощунство по отношению к произведению искусства. Но это не было произведением искусства…
О, как ты ошибаешься, Иосиф Семенович! Это произведение искусства, да еще какое!
– Это не было произведением искусства, – упрямо повторил Гольтман. – Произведение искусства не может убивать, оно создается совсем для другого.
И здесь ты ошибаешься. За право обладать ценностями люди истребляли друг друга веками, разве в твоем бестиарии нет комментариев по этому поводу?
– А потом была эта жуткая кража… Знаете, выскажу крамольную мысль. Я даже обрадовался, когда исчезла и эта картина. Я посчитал это провидением. Ее не найдут? – Он молитвенно сложил руки на груди.
– Не знаю. – Вот он, мой звездный час! – А вы бы не хотели видеть ее в своей коллекции снова?
– Нет! Рано или поздно я вернулся бы к ней. И умер бы такой же страшной смертью, как и дядя… Вы ведь эксперт? Вы имеете дело с картинами…
– Похищенными картинами, – осторожно добавила я. – И если мы найдем ее, то обязательно вам вернем. Таков закон.
Тело Гольтмана, и без того тщедушное, опало, как будто все органы – от сердца до селезенки – сбились в кучу и теперь дрожали от страха.
– Таков закон… – повторил он. – Но ведь я могу отказаться от нее…
– И даже ее цена вас не остановит?
– Мне плевать, сколько она стоит. Я и так обеспечен сверх меры, наследство дяди было сказочным подарком… Через неделю меня не будет в стране, я уезжаю в город, который нравился мне всегда и где я смогу наконец спокойно заняться исследовательской работой. Готика, вы понимаете, готика – вот все, что меня интересует. А Эссен – это готика. Я хочу дожить до старости и успеть сделать все, что наметил. Я ничего не хочу больше слышать об этой картине…
– Но вы можете ее подарить, если когда-нибудь она найдется, – ввернула я. – Передоверить право наследования.
– Я не могу… От этой картины исходит опасность… Я не хотел бы, чтобы еще кто-то…
– Этот вопрос можно решить. – О такой удаче я и мечтать не могла. Затравленный интеллектуал, начитавшийся средневековых религиозных теософов, архивная крыса, владелец карманных аллегорических животных готов избавиться от Лукаса Устрицы любой ценой. – Если картина будет найдена…
Мягкие волосы на макушке Гольтмана задрожали.
– …если картина будет найдена, я могу заняться ею. При условии, что вы доверяете мне все правовые действия, с ней связанные.
– Вы отчаянный человек. – Гольтман снова близоруко прищурился. – Через неделю меня не будет в стране, меня ждет Эссен. И я жду его – как манны небесной…
– Отлично. – Я тотчас же прервала его приторно-сладкий поток слов. – Вы согласны, Иосиф Семенович?
– Право, не знаю…
– Вы избавляетесь от головной боли, а все последствия я беру на себя, – уламывала я мнительного ученого.
– Вы думаете?
– Что тут думать? Сейчас составим бумагу, потом заверим ее у нотариуса. Вы уезжаете в Эссен свободным и богатым человеком.
– Ну, хорошо, – сказал наконец он.
Я с трудом удержалась, чтобы не вскочить и не задушить Гольтмана в объятьях: путь свободен, отныне только зеленый свет, через несколько вшивых месяцев мы будем обеспечены до конца дней своих!
– Что я должен делать?
– Я составлю соглашение, вы подпишете его. А потом отправимся к нотариусу. Вы располагаете парой свободных часов?
– Конечно. Я только найду очки и переоденусь.
– Вот и отлично. А я набросаю проект. У вас есть ручка и бумага?
Гольтман сунул мне стодолларовый «Монблан» и несколько листов хорошей писчей бумаги. Спустя десять минут документ был готов. По нему я являлась доверенным лицом И. С. Гольтмана (непозволительная наглость с моей стороны) и брала на себя все обязательства по продаже картины «Рыжая в мантии» неизвестного автора. Поставив последнюю точку, я завернула колпачок ручки, качнула голову китайского болвана и принялась внимательно изучать внутренности комнаты.
Я успела дойти только до каминной полки, когда появился облаченный в тройку Иосиф Семенович. Выглядел он торжественно: именно такие тройки практикуются на свадьбах и похоронах.
– Все готово, Иосиф Семенович. Я внесла свои паспортные данные. Вы ведь даже не посмотрели – ни их, ни лицензию, ни документы от Союза художников. Вы слишком доверчивы.
– Каюсь, не люблю бумажек. Люди должны доверять друг другу. Вы ведь пришли не для того, чтобы облапошить меня, правда?
– Правда. – Я даже не покраснела.
– Вот и отлично. – Он присел рядом со мной и вынул из кармана очки с толстыми линзами: бедняга, он действительно был почти слеп. – Слава богу, наконец-то их нашел… Они лежали в ванной, представьте себе. Извините, что заставил вас ждать.
– Ну что вы! – Я готова была сидеть здесь сутками, лишь бы заполучить Деву Марию относительно законным способом.