Не знаю, кем был последний хозяин квартиры, но пластинки он покупал в одно со мной время. Я быстро пролистал толстую пачку конвертов, то глянцевых и ярких – импортных, то склеенных из оберточной бумаги – наших, Апрелевского завода, и хоть не нашел именно того, что хотел, «Сент-Луис-блюза», но и замена была подходящая. Серия «Вокруг света», седьмой номер, «Маленький цветок».
Услышав первые, пронзительные и мучительно-прекрасные такты, чуть гнусавый голос кларнета, она тоже сразу все поняла. По лицу ее мелькнула словно бы мгновенная тень, как от взмаха крыльев ночной бабочки перед ламповым стеклом. И, будто под гипнозом, она встала с кресла. Попыталась что-то сказать, возможно – напомнить о договоре, на что я, опережая непроизнесенную фразу, уже почти коснувшись губами ее губ, шепнул:
– Это там, в Замке, действовало, а здесь все клятвы недействительны…
…В своих записках (никак я не могу от этих ссылок избавиться) Берестин упомянул насчет «предохранителя», якобы мешавшего ему представить Ирину без одежды и вообще отсекавшего разные грешные мысли. Здесь он проявил наблюдательность, но не более. Или не стал, из врожденной деликатности, развивать касающуюся любимой женщины тему. Я не столь тонко организован, поэтому выскажу свои на сей счет соображения.
«Предохранитель», безусловно, имел место. На себе испытал его действие. А суть его, на мой взгляд, такова. Фенотип Ирины (то есть внешний облик), сочетающий в себе весь набор черт, делающих женщину красавицей, оказался вдобавок почти совершенно асексуальным. Именно за счет своей идеальности. Так же, как асексуальна, на мой взгляд, статуя Афродиты Таврической в Эрмитаже. Изумительно гармонична, прекрасна, куда до нее Венере Милосской, но – способна вызвать соответствующие эмоции разве что у подростка. Нормальный мужик подсознательно не верит в реальность идеального образа, как не верит, допустим, шансу выиграть «Волгу» за тридцать копеек. Баба попроще воспринимается нормально, а суперзвезда, да еще холодновато-надменная… Не к нашему рылу крыльцо. Поэтому и у меня при первой встрече с Ириной произошел своеобразный импринтинг. Я воспринимал ее очень долго как отличного товарища, дивное создание природы, но отнюдь не как возможную любовницу. И с удовольствием, но вполне спокойно смотрел, как она купалась без ничего в глухих лесных озерах…
Думаю, этот эффект предусматривался теми, кто направлял ее работать к нам на Землю. Однако всего предусмотреть нельзя, и «на каждый газ есть противогаз». Я в свое время этот секрет разгадал.
…Мы стояли посреди огромной комнаты, погружаясь в густые звуки саксофонных пассажей и в собственное головокружение, и целовались так, как пристало только двадцатилетним. Как мы это делали в самые сумасшедшие дни нашей первой влюбленности.
Минувший год – господи, уже целый год – добровольного монашества дался ей, при ее темпераменте, куда как нелегко, и теперь она освобождалась от зарока с едва сдерживаемой неистовостью. Она и в молодые-то годы теряла голову гораздо быстрее меня, а сейчас ее возбуждение было подобно взрыву…
…Честно говоря, тогда, в начале знакомства, она в одежде нравилась мне гораздо больше, чем без. Эстетически образ воспринимался гораздо законченнее. Ноги, обтянутые чулками, из функциональных частей тела превращались в произведение искусства, строгие, облегающие английские костюмы подчеркивали достоинства линий тела, полупрозрачные летящие платья создавали сказочно-романтический ореол… Ну и так далее. «Совлекать», как выражался Бальмонт, эти одежды представлялось даже кощунством. Раздеть ЕЕ, словно бы сразу уравнять с бесчисленной массой всех прочих сестер по полу, даже хуже того. А уж тем более невозможным мне очень долго представлялось перейти с ней к «интимным отношениям». Чтобы с ней – и вот так?! С другими как бы и нормально, но с НЕЙ! По той же причине я не решался всерьез предложить ей выйти за меня. Не помню, у кого я прочел: «Смысл отношений с выбранной женщиной состоит в том, чтобы быть с ней только тогда, когда ее хочешь. А в браке ты, увы, должен быть с ней и в те моменты, когда она тебе безразлична, ради того, чтобы она была рядом, когда ты ее захочешь».
Настолько точно я своих ощущений не формулировал, но чувствовал инстинктивно именно это. И в итоге ее потерял, почти навсегда. А может, и действительно навсегда, а сейчас у меня к ней не любовь, а так… Зомби любви.
…Со стоном прервав поцелуй, Ирина несколько раз судорожно вздохнула, огляделась, словно не поняв сразу, где находится, и за руку потянула меня к темному проему двери.
…Все время, пока я ее раздевал, она лежала, запрокинув голову, на вызывающе широкой кровати, застланной скользким атласным покрывалом, падающий из окна красноватый свет освещал ее плотно сжатые веки и полураскрытые губы.
Что она думала сейчас, какие воспоминания проносились перед ее внутренним взором? Наша первая ночь у стога на берегу озера или последняя, на даче у Левашова, а может быть, вообще что-то не из нашей жизни? Слишком она вся – не здесь… Лежит, распластавшись, расслабив все мышцы, и чтобы справиться с ее пуговицами, застежками, резинками и прочим, приходится прикладывать немалую силу. И сноровку. Так же трудно, как перевязывать потерявшего сознание раненого…
И лишь когда на ее забытом, ставшем каким-то чужим и неподатливым теле не осталось почти ничего, она словно проснулась, стала такой, как я ее запомнил по той ночи в доме ее мужа, обняла меня горячими и сильными руками, начала шептать сбивчивые, страстные, почти бессвязные слова, в которых было все сразу: и горькая обида на меня за то, что так надолго ее бросил, и радость, что мы снова вместе, и просьбы обнять ее еще и еще крепче, а в общем, все то, чего нельзя ни как следует вспомнить, ни повторить на свежую голову, на нормальном, трезвом, обыденном языке.
Слишком бурная и слишком короткая вспышка страсти, ее несдерживаемый, переходящий в низкий стон вскрик – и мы лежим рядом, разжав объятия, и не поймешь, чего сейчас больше в душе – радости, облегчения или странной неловкости, что бывает после таких вот для обоих неожиданных эксцессов. Когда и ты, и она одеваетесь, не глядя друг на друга, и, уже одевшись, прячете взгляды и мучительно молчите, не зная, как быть. То ли сделать вид, что ничего вообще не было, то ли…
…Примерно так получилось у нас с ней в самый первый раз. Проехав за день километров триста, остановились на ночевку у берега темного, тихо плещущегося внизу озера. Натянули палатку, поужинали. Просто по привычке, да и обстановка располагала – летняя ночь, костер, уединение, – я начал целовать пахнущие дымом и озерной водой лицо и волосы.
Мучительное своей бессмысленностью занятие – я ведь знал, что и сегодня оно закончится ничем. Мы оба с ней попали в совершенно дурацкую ситуацию. Она меня любила, с первых же дней была согласна на все, а я… Я вроде бы ее «жалел», на самом деле просто опасаясь связать себя «долгом чести»… И не слишком задумывался, что должна чувствовать Ирина.
А она страдала и терпела. На удивление долго. И вдруг взорвалась. С ней случилось нечто вроде истерики. Обзывая меня предпоследними словами, смысл которых, кроме прямых оскорблений, сводился к вопросу, сколько же я собираюсь над ней издеваться и делать из нее идиотку, которая связалась не поймешь с кем, не лучше ли мне в скверик у Большого театра ходить, она рывком расстегнула широкий офицерский ремень на белых джинсах, втугую обтягивающих ее на самом деле невыносимые для нормально мыслящего мужика бедра. Потом, поднявшись на колени, дернула вниз язычок «молнии». А ползунок, дойдя до середины, вдруг застрял! И чем резче и злее она рвала его вверх и вниз, тем получалось хуже. Драма обернулась фарсом. С пылающим лицом и закушенной губой она подняла на меня полные злых слез глаза, в отчаянии не зная, что теперь делать.
Я не выдержал и расхохотался. Какой режиссер мог бы придумать такую мизансцену?
И пока я возился, извлекая из-под ползунка прихваченную им складку трикотажных плавок, острота момента прошла. Закончив спасательные работы, я помог ей снять чересчур тесные джинсы, и дальше все получилось как бы само собой. Теоретически она была подготовлена достаточно…
Только таким образом, через год самой тесной дружбы наши ласки завершились не взаимной, пусть и тщательно скрываемой отчужденностью, обидой с ее и неловкостью с моей стороны, а так, как должно было случиться уже давно. И мы лежали, обнявшись, смотрели на пересекающий черное небо Млечный Путь, Ирина то смеялась почти без повода, то прижималась щекой и шептала всякую ерунду, просила прощения за не слишком деликатные выражения и объясняла, что где-то я все же свинья. И так началась та самая, непередаваемо прекрасная осень. А потом я ее предал…
…Пока я курил, пуская в потолок безвкусный в темноте дым, Ирина вернулась из кухни с двумя дымящимися чашками и двумя рюмочками коньяка на подносе, согнала меня с кровати, разобрала постель, сбросила на пол свою короткую рубашечку, нырнула под одеяло и оттуда потребовала подать ей вечерний кофе.
Теперь это была уже совсем другая Ирина. Помолодевшая, как бы освободившаяся от сжимавшего ее тугого корсета и незримой паранджи. Забывшая о том, что было, не желающая думать, что будет.
Она обнимала меня, прижималась горячим и чуть влажным после душа телом, и мы начали ласкать друг друга, наконец-то легко и раскованно, вспоминая все наши старые любовные слова и привычки. Ирина вновь стала очень разговорчивой, откровенной и говорила обо всем вперемешку, и о том, чем мы занимаемся сейчас, и о прошлом. Только о будущем мы не говорили ничего.
– Признайся, все-таки с Альбой у тебя что-то было? – вдруг спросила она как бы в шутку, чуть прижимая мне горло сгибом руки.
– Да что у меня с ней могло быть? – Я вывернулся из захвата, не люблю, когда меня душат, даже в виде игры. – Все же происходило у тебя на глазах…
– Не совсем. Два месяца вы в форте жили без меня, да и в Замке было достаточно укромных мест. Она говорила девчонкам, что своего добьется и я ей не соперница… А девушка ведь действительно эффектная… Валькирия… И формы…
– Не люблю валькирий…
– Отчего же… Где Валгалла, там и валькирии. Неужели так-таки и ничего? А в последний раз, в прощальный вечер? Ты с ней больше чем на час уединялся…
Вот уж чего не ожидал от Ирины, так это ревности. Причем столь примитивной. Будь я погрубее, спросил бы ее в лоб – а как мне тогда относиться к ее замужеству? Это тебе не час душеспасительной беседы с платонически влюбленной девушкой, которая уходит навсегда из нашего мира… Я ведь тогда, накануне отправки космонавтов домой, в свой век, на стилизованном под первое застолье на Валгалле прощальном вечере, действительно сидел с Альбой на диване в каминном зале и утешал ее, уговаривал возвращаться и бросить глупую мысль остаться в нашем времени насовсем. Были и слезы (ее, разумеется), и почти братский утешительный поцелуй. И ничего больше, хотя Ирина права, стоило лишь захотеть…
Так я ей все и объяснил, не вспомнив о вельможном муже, но слегка намекнул, что ее гораздо более долгое общение с Берестиным дает не меньше оснований для ревности с моей стороны. Однако я-то ей верю, хотя любой другой на моем месте не поверил бы ни за что, хватило бы одного ее странного зарока «ни нашим ни вашим»…
В итоге произошло нечто вроде семейной сцены, которую удалось пресечь только единственным в нашем положении способом.
Нет, что-то все-таки пугающее, близкое к черной магии есть в тех превращениях, что происходят с охваченной страстью женщиной.
Неужели это один и тот же человек – до невозможности элегантная, холодноватая, умеющая осадить любого взглядом, изгибом губ, движением бровей, гордо несущая затянутое в строгие одежды тело женщина, о которой и помыслить чего-нибудь такого нельзя, и та, что сейчас кусает губы, стонет и вздрагивает, оплетает меня руками и ногами, прижимает мое лицо к упругой, напряженной груди?
Сколько раз это происходило, столько я и не переставал удивляться…
Может, напрасно я все это сейчас пишу, касаюсь того, о чем порядочный человек вроде бы должен молчать? Ну а если мне необходимо запечатлеть все хотя бы для самого себя, чтобы когда-нибудь, через многие (надеюсь на это) годы, десятилетия перечитать и опять пережить то, что наверняка забудется, по крайней мере – в деталях. «Остановись, мгновенье», если не наяву, то хоть так, на бумаге. Да и она, возможно, тоже прочтет мои записки и вспомнит эту ночь, даже если уйдет все – чувства, желания, а там, глядишь, и я как таковой, как способ существования белковых тел…
В очередной раз придя в себя, она вдруг повернулась ко мне лицом, привстала, опираясь на локоть.
– Скажи, неужели ты совсем забыл?
– О чем? – не понял я.
– О том, что было на улице… Ты застрелил трех человек и сразу забыл?
– Ну-у, дорогая… Мало того, что вопрос бестактный, он еще и просто глупый. Это ТЫ спрашиваешь у МЕНЯ?! После всего, что уже было? С тобой, со мной, со всеми нами? В роли товарища Сталина я убивал, пусть и не своими руками убивал, посылал на смерть сотни тысяч человек. И на Валгалле… И твоих коллег-соотечественников мы тоже… А тут всего-то банальные уголовники, которым вообще, наверное, ни к чему было жить… Да, застрелил (слово «убил» в этом контексте произносить не хотелось), ну и что? Зато завтра они сами уже никого не ограбят и не зарежут. А представь, что сегодня на нашем месте оказались бы просто парень с девчонкой вроде нас десять лет назад… И оказывались, наверное: эти ребятки не впервые на мокрое дело вышли, чувствуется. Так тех, кого они могли бы, – не жаль?
– Война, Сталин – то совсем другое. И твои доводы – абстракция. Я о другом. Не страшно разве – сейчас, ты своими руками… Пусть бандитов, но все равно настоящих людей, а не инопланетных своих врагов и не фантомов сконструированного мира…
– Настоящих людей – это хорошо сказано. А если серьезно – кто это знает? Может, как раз эти – фантомы, а там была настоящая война и подлинно существовавшие люди… Но дело, повторяю, не в том.
Помнишь наши разговоры про поручика Карабанова и про мою «карабановщину»?
– Помню, конечно…
– Здесь и ответ. Я ощущал себя Карабановым и до того, как прочитал «Баязет». И, прочитав, поразился, насколько совпадают психотипы. Так что никуда не деться. Он, как и я, всегда исходил только из собственного понимания справедливости, чести, добра и зла. Стихийным экзистенциалистом он был, пусть ни он, ни Пикуль такого термина не употребляли… И тезки мы с ним, случайно ли? Я ответил на твой вопрос?
– Наверное… – Она погладила меня по щеке. – И все равно страшно. За тебя, за себя… Давай ты не будешь больше Карабановым, хотя бы со мной…
– Постараюсь, по единодушной просьбе трудящихся…
…Спать в эту ночь нам не пришлось, потому что около шести она сказала, что через два часа Левашов откроет канал для выхода.
– А нам же не нужно, чтоб по нашему виду все стало ясно?
– Мне так все равно, но если для тебя это существенно…
Видимо, она считала, что да. Ушла в ванную, долго там плескалась и шумела душем, а потом еще с полчаса занималась перед трельяжем своей внешностью, а я готовил завтрак из подручных средств, в смысле из того, что Бог послал прежнему хозяину квартиры.
В результате после макияжа, кофе, консервированных сосисок и мангового сока, легкой сигареты и нескольких завершающих штрихов губной помадой в облике Ирины ничто не намекало на бурно проведенную ночь.
А когда наконец проход открылся, мы, чувствуя себя пассажирами «Титаника», к которому вовремя подошли спасатели, без толкотни и паники пересекли межвременной порог и вновь оказались в пультовом зале, где нас встретил измученный и явно нервничающий Олег, сдержанно-напряженный Берестин, тщательно имитирующий безмятежное спокойствие Сашка. Удивительно, что не оказалось в числе почетных встречающих Воронцова с девушками.