Отец, Федот Порфирьевич, приняв хозяйство, снес избы, стоявшие под защитой стен, и поднял вместо них один большой дом в три жилья, расширив конюшню и скотный двор, вырыл колодец на случай настоящей осады, приказал соорудить два порока[60] по образцу немецких, виденных им в Гамбурге, куда он плавал в юности из любопытства и по торговым делам. Увы, семь лет назад, вернувшись из литовского похода, Федот Порфирьевич неожиданно в три дня сгорел от сильных колик в животе и оставил усадьбу на нынешнего хозяина.
Правда, Илья Федотович перед предками лицом в грязь не ударил. После Казанского похода он вернулся с двумя турецкими тюфяками[61], отвергнутыми Пушкарским приказом[62] и поставил их на углах стены, по всем правилам насыпав выпирающие вперед земляные площадки с частоколом из мореного дуба, замоченного на всякий случай в Еранке еще дедом. Он же для придания усадьбе солидности велел построить над воротами терем с бойницами в полу и четырьмя комнатами для припасов и стражи. Теперь маленькая крепость могла не только принять всех крепостных из владений Умильных, но и дать им крышу над головой, принять скот и защищать достаточно долго, чтобы дождаться помощи от соседей или из Хлынова. Именно поэтому сейчас в обширном, утоптанном до каменной прочности дворе без труда разместились и двадцать повозок из воинского обоза Ильи Федотовича, и лошади взятых в поход смердов, да еще осталось место для трех длинных столов из струганных досок, за каждым из которых поместилось по три десятка человек.
Сам боярин, естественно, за одним столом с дворней не сидел. Он расположился в трапезной, с распахнутыми в сторону двора слюдяными оконными створками и со снисходительной усмешкой прислушивался к доносящимися снизу приветствиями. По левую руку от него опиралась локтями на вышитую скатерть жена, по правую – деловито резал булатным кинжалом копченую убоину Дмитрий, ради праздничного пира облачившийся в подаренный дедом английский кафтан с большими накладными карманами, отороченный куницей и украшенный двумя вошвами.
Да и угощение на боярский стол подавали совсем другое. Не приготовленную для челяди на ужин кашу с ветчиной, рыбные пироги и наскоро запеченных целиком долговязых петушков, а утонувшую в густом соусе лосину и зайчатину в глиняных лотках, белоснежные и рассыпчатые белужьи спинки, а также остро пахнущие чесноком щучьи головы и жгучую баранью печень с перцем и шафраном. Пил Умильный, в отличие от челяди, не крепкое хлебное вино[63], а настоянный еще по весне светлый мед с мускатом и гвоздикой.
– Расстегаев нужно болезному отнести, – вспомнил Илья Федотович. – Может, опяматовал ужо. Лежит голодный.
– Ты про Никиту? – не поняла супруга. – Так после того, как ты с ним поздравствовался, он заснуть успел. Прасковья заходила, успокоила. Но от стола отнекалась, опять к малышу ушла.
– Стрелец у меня раненый в обозе, – напомнил Умильный. – Я велел Касьяну в светелку возле терема его положить, все одно пустует. Забыли про него, мыслю. Нужно послать кого проведать.
– Давай я схожу, батюшка, – поднялся Дмитрий, торопливо отер кинжал о ломоть хлеба и спрятал его в ножны.
– Ни к чему. Он тебя не знает, испугается. Пусть Прасковья сходит. У нее очи, как у голубки. Любого успокоит. И к хворым подход имеет. Ты, Гликерья, распорядись. Пусть сходит на кухню, снеди для него наберет. Да и сама, Бог даст, перекусит. А то скажут, заморил боярин племянницу голодом. Не ест совсем. Как кушаком затянется, так пояс тоньше моего плеча кажется.
– Сейчас пошлю, батюшка, – кивнула женщина, вышла из трапезной.
– Так мы пойдем стрелять, отец? – моментально вернулся к самой интересной для себя теме Дмитрий.
– Конечно пойдем, сынок, – кивнул Илья Федотович. – Чай, для тебя и лук боевой взамен детского отложен. Поутру выберем из трех самый тугой да ладный, начнешь привыкать. Скачет кто, али мерещится мне?
Боярин поднялся, подошел к окну. Теперь топот копыт стал слышен еще яснее.
– Тит, – рыкнул на дворню хозяин. – Поди, ворота отопри. Не слышишь, стучат?
Ярыга, ухитрившийся пропить выданные ему на хозяйство деньки и тем попавший Умильному в кабалу, поднялся с лавки, неуверенно добрел до засова, начал шумно с ним возиться. Боярин уже собрался посылать помощников, когда толстая створка с шелестом поползла наружу и в усадьбу, ведя в поводу двух взмыленных коней, вошел отрок лет пятнадцати с болтающейся на боку саблей.
– Здравия тебе, боярин Илья Федотович, – тяжело дыша, поклонился юноша.
– И ты здравствуй, – кивнул из окна хозяин. – Опускай коням подпруги, к столу проходи, гостем будешь.
– Благодарствую, Илья Федотович, невмочен. Засветло до боярина Маркова домчаться должен. Боярин Зорин меня послал, к Паньшонкам всех соседей созывает. Татары!
Веселье за столом мгновенно оборвалось. Многие вскочили, закрутив головами, словно извечные порубежные разбойники успели прокрасться прямо в крепость.
– Откуда татары, ты чего?! – громче всех возмутился Трифон, запустив пятерню себе в кудри. – Государь наш год назад Казань взял, татар замирил, стрельцов в городе оставил. Ему все окрест сабли на верность целовали!
– То я не ведаю, – мотнул головой вестник. – Дозор воеводский татар оружных за Лемой-рекой видел. Рать сотен пять, сказывали, не меньше. С обозом и конями заводными. На дневку становились. Отдыхают, видать, перед набегом.
– Ярыга… – начал было боярин, но тут же махнул рукой: – А-а… Ефрем, корец гостю поднеси. Ты отрок, к столу садись, подкрепи силы. Дальше на свежих конях поскачешь. Своих, вон, совсем загнал. Ермила, Прохор, переседлайте лошадей. Дайте вестнику кого порезвее. И вина в дорогу налейте.
Убедившись, что его поняли, Илья Федотович затворил окно и вернулся к столу.
– Ужель поскачешь, батюшка? – Сын опустился на лавку. – Только сегодня же из похода?
– Нельзя соседа в беде оставлять, – задумчиво пригладил бороду Умильный. – Не по-христиански это.
Жизнь на русском порубежье сплачивала местных помещиков куда прочнее, нежели кровное родство или единоверие. Исконно вятские бояре Чернуша и Дорошата, сосланные из Новгорода бояре Умильный и Талица, смоленский боярин Рогузин, получивший землю всего двадцать лет назад, все они прекрасно понимали, что кроме их самих никто их смердов, их поля и деревни защитить не сможет. Пока с Хлынова али из Москвы помощи дождешься – басурмане все растащат, разорят и пожгут. Потому и ходили вкруг в дозоры, потому и поднимались в помощь соседу по первому призыву, дабы бить исконного врага единой силой, дабы выжечь на шкуре каждого разбойника крупное тавро: «На Вятку ходить нельзя. Там живет татарская смерть».
О прошлом годе, когда государь роздал поместья возле Богородского монастыря пяти татарам, что под командой хана Шиг-Алея вместе с московской ратью брали Казань, среди исконных русских земель появились деревеньки Татарская, Тат-бояры, Байбаки, Турунтай, Карачи и бояре забеспокоились, опасаясь, что местные басурмане снюхаются с разбойниками. Но, став хозяевами, вчерашние татарские сотники стали защищать русскую землю с той же отвагой, что и прочие помещики, хотя отрекаться от Аллаха и не думали.
– Нет, Митрий, – покачал головой Илья Федотович, – соседей без подмоги оставлять нельзя. Сегодня к ним беда стучится, завтра к нам придет. Как одни отбиваться станем? Однако же, призыв боярина Зорина – это не государево ополчение. Всех ратников по разрядной грамоте выставлять ни к чему. Я с собой только два десятка холопов возьму. Остальных в усадьбе оставлю. Татары рядом, мало ли что… Ты за старшего остаешься, сынок. За мать, брата и хозяйство наше в ответе. Пороки завтра проверь, ворота на запоре держи. Коли проехать нужно – пусть подворники пропускают и закрывают створки немедля. На стене дозорных выстави. Сколько потребно будет – сам смотри. Все понял?
Илья Федотович взял сына за плечи и сурово взглянул ему в глаза. Он не очень верил, что татары могут дойти до Рагоз, но поберечься все равно требовалось. Опять же, будущий воин, боярин рода Умильных, должен уметь командовать смердами и холопами. И сейчас, когда Дмитрий начинает мужать, самое время привыкать к оставленной им предками власти.
– Да, отец, – сурово, почти по-взрослому ответил мальчишка. – Все сделаю.
– Тогда я отдохну пойду. Как мать вернется, передай, в постель я направился. Ключнику скажи, путь укажет торбы наполнить и сумки собрать. Хорошо хоть, в баньке попариться успели, прости меня грешного Господи…
Боярин широко перекрестился, допил мед из высокого серебряного кубка и вышел из трапезной.
Глава 7
Пушкарь
Ранним утром, едва солнце успело подсушить выпавшую за ночь росу, ворота усадьбы распахнулись и из них широкой рысью вылетело два десятка всадников, каждый из которых вел в поводу двух заводных коней.
Ради близости похода, боярин Умильный на этот раз обоза с собой не брал, уложив снаряжение и припасы в чересседельные сумки. Да и не имелось времени у ополченцев тащиться рядом с медлительными телегами. Коли татар еще вчера видели за мелководной Лемой, сегодня они могли уже дойти до самих Паньшонок. Стало быть, и подмоге требовалось успеть туда дотемна. А обозу, даже торопясь, от Рагоз до Зоринской усадьбы – три дня хода. Этак татары все разорить успеют и назад спокойно уйти.
И все-таки лошадей Илья Федотович не гнал, в галоп не разгонялся, и даже с рыси временами переходил на шаг, давая скакунам возможность поберечь силы. Незадолго до полудня они миновали самую дальнюю Умильновскую деревушку – Порез, и оказались на землях одного из татарских соседей, Услум-бея. Выкашивающий луг смерд опустил косу, скинул шапку, поклонился всадникам, а затем, как заметил боярин, перекрестил им спины. Похоже, весть о татарах успела дойти и до крепостных.
На берегу реки Лумпун боярин остановил отряд на дневку, велел расседлать коней, напоить их и пустить попастись возле кустарника. За то время, пока люди жевали жесткое вяленое мясо, запивая его теплым шипучим квасом, скакуны немного отдохнули. Осушив свою флягу, Илья Федотович велел холопам одевать брони и седлать «заводных». Здесь, в одном переходе от поместья боярина Зорина, двигаться налегке становилось опасным.
***
– Кажется, валяться без сознания становится моей основной привычной, – пробормотал Андрей, начиная ощущать члены своего тела и понимая, что лежит он отнюдь не в траве, возле внезапно затормозившей лошади. Все вокруг неузнаваемо изменилось. В первую очередь, под спиной находились не доски или колючая шелестящая трава, а нечто матерчатое и комковатое. Или, говоря по-русски – какой-то дешевый, изрядно свалявшийся матрас. Во-вторых, пахло здесь не дорожной пылью или травяной свежестью, а вареной рыбой, к аромату которой примешивались запахи пересушенного сена, навоза, свежепиленной древесины. В-третьих, вместо поскрипывания тележных колес и нудного понукания возчиков он слышал кудахтанье, блеяние, недовольное мычание, деловитые перекрикивания людей, стук молотков, козье меканье. Возникало ощущение, что из воинского обоза сержант мгновенно перенесся в самый центр скотного двора.
И опять Матях с надежной подумал, что сон окончился – сейчас он откроет глаза и увидит обшитый «вагонкой» и покрытый лаком потолок. И окажется, что он просто приехал к бабушке в деревню, и та пошла на утреннюю дойку пожалев, как всегда, будить своего непутевого внука.
– Десять, девять, восемь… – начал мысленно считать Андрей, – …два, один!
Он поднял веки и обнаружил над собой плотно подогнанные друг к другу тонкие, в кулак, бревнышки, между которыми торчали белые пряди болотного мха.
– Очнулся, хороший мой? Ничего не болит?
Андрей повернул голову. Возле постели сидела тонкая, словно молодой ковыль, девушка лет восемнадцати, с округлым лицом и крохотным носиком, голубыми глазами и русыми, судя по выбивающимся из-под платка прядям, волосами. Губы у нее тоже были маленькие и узкие – не рот, а крохотная черточка. На подбородке темнела небольшая ямочка, еще меньше рта. Из одежды на девушке была рубаха свободного покроя с длинными рукавами, поверх которой, словно очень большая майка, лежал сарафан с синими атласными лямками, расшитой красными цветами грудью и широким зеленым поясом, сделанным почему-то не на талии, а немного выше живота.
– Ты кто? – несколько грубовато вырвалось у него.
– Прасковья Куликова я, – почему-то покраснела девушка. – Меня Илья Федотович просил присмотреть за тобой. Сказывал, недужный сильно.
– Да, вроде, ничего, живой, – Андрей повел плечами, согнул и разогнул ноги, потом присел в постели. Кажется, у него действительно ничего больше не болело. Однако, на всякий случай, сержант сразу предупредил: – Вот только не помню ничего до того, как нашли. Провал в памяти.
– Вот, – девушка сняла со стоящего рядом стола деревянный поднос с пирогами. – Хозяйка велела расстегаи с судаком и пряженцы грибные тебе принести. Оголодал, верно, с дороги. А я за сбитенем горячим схожу.
Дождавшись, когда сиделка выйдет, Матях откинул тонкое шерстяное одеяло, поднялся. Покрутил, разминаясь, руками, пару раз присел. Чувствовал он себя здоровым, как никогда. Вот только припахивало из подмышек изрядно, даже сам чувствовал. Да и не удивительно: сам не мылся чуть не полмесяца, одежду почти неделю не снимал. Вот и сейчас его прямо в рубашке и штанах на тюфяк уложили. Хорошо хоть, поршни кто-то снять догадался.
Сержант подошел к окну, дотронулся до светящегося прямоугольника. Рама была затянута чем-то, напоминающим кальку или пергамент. Андрей снял запирающую окно палку, потянул створки на себя. В лицо тут же ударило теплым ветром. Далеко впереди он увидел деревню, окруженную полями и огородами, слева играла белыми острыми листьями небольшая ивовая рощица, справа зеленело пастбище, на котором выщипывали траву несколько коров и десятка полтора белых коз с длинными витыми рогами. Внизу, метрах в пяти под окном, начиналась светло-желтая накатанная дорога, которая заворачивала за рощицу.
Матях высунулся наружу: вправо и влево от окна, вплотную примыкая к его домику, уходил частокол. Высота стены от земли до кончиков остро отточенных бревен составляла не меньше трех этажей обычного блочного дома. В общем, особо не полазишь и так просто не выпрыгнешь. Натуральный острог.
Сержант вернулся к постели, выбрал с подноса небольшой жаренный пирожок, запустил в него зубы. Ничего, вкусно. Грибов и лука кухарка не пожалела, картошки совершенно не чувствуется. Прожевав первый пряженец, он взялся за второй, потом потянул к себе раскрытый сверху продолговатый, похожий на лодку, пирог, открывающий взору подернутую румяной корочкой рыбную начинку.
Дверь распахнулась, вошла девушка с большим деревянным ковшом в руках, и по комнате тут же растекся запах пряностей:
– Вот, сбитеня отведай.
– Меня Андреем зовут, – сказал Матях, принимая ковш, немного отпил.
По вкусу и цвету напиток напоминал чуть сладковатый бразильский кофе, перенасыщенный корицей, гвоздикой и цветочными ароматизаторами. Похоже, даже перцу добавили.
– Хорошо, – после пары глотков отставил на стол угощение Андрей. – А ты тут как, Прасковья, за хозяйку будешь, или помогаешь просто?
– Племянница я Илье Федотовичу, – потупила взгляд девушка. – Как батюшка наш, Зосим Федотович, преставился, дядюшка нас с сестрой к себе взял. Нехорошо, когда девушки одни живут, без родичей, что заступиться могут. В имении он ключника своего оставил, за хозяйством доглядывать, а нас сюда забрал.