Комната ни в малейшей степени не соответствовала тому, какой мне пока представлялась персона толстяка.
– Я отпущу тебя, – сказал он, – но на определенных условиях.
Я ждал. Он продолжал неторопливо рассматривать меня.
– Если не будешь в точности следовать моим требованиям, я исключу конюшни твоего отца из бизнеса.
Я почувствовал, как у меня от изумления открылся рот. Я захлопнул его.
– Полагаю, ты сомневаешься, что я могу это сделать. Не сомневайся. Мне доводилось разбираться с заведениями посерьезнее крохотной конторки твоего отца.
Я не выдал никакой реакции на унизительный эпитет «крохотная». Прошли годы с тех пор, как я понял, что реагировать на унижение – значит обороняться, что только на руку оппоненту. В Роули-Лодж, как он, несомненно, знал, находилось восемьдесят пять чистокровных скакунов, чья общая стоимость превышала шесть миллионов фунтов стерлингов.
– Каким образом? – спросил я напрямик.
Он пожал плечами:
– Важнее не то, как бы я это сделал, а то, как помешать мне. И это, в общем, довольно просто.
– Просто вести себя на скачках в соответствии с вашими инструкциями? – нейтрально предположил я. – Просто проигрывать, когда надо?
Приступ дремавшего гнева снова исказил пухлые черты лица, и рука с пистолетом на шесть дюймов поднялась над бедром моего оппонента. Затем, впрочем, оружие вернулось на свое место.
– Я не мелкий мошенник, – мрачно сказал он.
Я же подумал, что он готов оскорбляться даже на невинные замечания и что однажды, если игра затянется, это может сослужить мне неплохую службу.
– Прошу прощения, – сказал я без всякой иронии. – Но эти резиновые маски – не высший класс.
Он раздраженно взглянул на две фигуры, стоявшие за мной:
– Маски – их собственный выбор. Безопаснее, если их нельзя узнать, так им кажется.
«Как разбойники с большой дороги, – подумал я, – в конце концов их повесят».
– Ты можешь распоряжаться своими лошадьми, как хочешь. Ты абсолютно свободен в выборе – за исключением одного момента.
Я промолчал. Он пожал плечами и продолжил:
– Ты наймешь человека, которого я пришлю.
– Нет, – сказал я.
– Да, – вперился он в меня немигающим взглядом. – Ты наймешь этого человека. Иначе я уничтожу конюшню.
– Это безумие, – возразил я. – Бессмыслица.
– Вовсе нет, – сказал он. – Более того, ты никому не скажешь, что тебя заставляют нанимать этого человека. Будешь настаивать, что это твое собственное решение. Кстати, не вздумай жаловаться в полицию по поводу сегодняшнего, да и вообще прочего, что может случиться. Если попытаешься дискредитировать этого человека или выгнать его, весь ваш бизнес будет уничтожен. – Он сделал паузу. – Понял? Если вздумаешь избавиться от этого человека, твой отец вернется из больницы на пепелище.
После короткого напряженного молчания я спросил:
– В каком качестве этот человек должен работать у меня?
– Он будет участвовать в скачках, – прозвучал заготовленный ответ. – Он жокей.
Я почувствовал, как у меня задергалось веко. Толстяк это заметил. На сей раз он действительно задел за живое.
Все было яснее ясного. Ему не понадобится говорить мне, когда скачки должны быть проиграны. Ему достаточно сказать об этом своему человеку.
– Нам не нужен жокей, – сказал я. – У нас уже есть Томми Хойлейк.
– Новый жокей постепенно займет его место.
Томми Хойлейк был вторым жокеем в Великобритании и входил в первую дюжину лучших жокеев мира. Никто не мог занять его место.
– Владельцы не согласятся, – сказал я.
– Ты убедишь их.
– Невозможно.
– От этого зависит будущее вашей конюшни.
Последовала еще одна долгая пауза. Один из резиновомордых переминался с ноги на ногу и вздыхал, как от скуки, но толстяк, казалось, никуда не спешил. Возможно, он очень хорошо понимал, что с каждой минутой мне становилось все хуже и я замерзал все сильней. Я бы попросил его развязать мне руки, если б не был уверен, что он откажет и тем самым запишет себе очко.
Наконец я сказал:
– С вашим жокеем у конюшни все равно нет будущего.
Он пожал плечами:
– Возможно, она немного пострадает, но выживет.
– Это неприемлемо, – сказал я.
Он заморгал. Его рука поводила пистолетом по ляжке, туго обтянутой штаниной.
– Я вижу, ты не совсем осознал положение, – заметил он. – Я сказал: ты уйдешь отсюда только на определенных условиях. – Благодаря бесстрастному тону его безумные слова звучали убедительно. – Условия такие: ты нанимаешь конкретного жокея и ни к кому не обращаешься за помощью, включая полицию. Если ты нарушишь одно из этих условий, конюшня будет уничтожена. Но, – он заговорил медленней и внушительней, – если ты не согласен безоговорочно с этими условиями, свободы тебе не видать.
Я молчал.
– Все понял?
– Да, – вздохнул я.
– Хорошо.
– То есть вы не мелкий мошенник – вроде так прозвучало.
Его ноздри раздулись.
– Я манипулятор.
– И убийца.
– Никогда не убиваю, если жертва на этом не настаивает.
Я уставился на него. Он едва сдерживал смех от собственной шутки, о чем свидетельствовали участившиеся дыхание и подергивания губ.
«Жертва, – подумал я про себя, – не собирается настаивать на таком финале. Пусть толстяк повеселится».
Я слегка подвигал плечами, пытаясь расслабить их. Он это заметил, но ничего не предложил.
– Кто же тогда, – спросил я, – этот жокей?
Он помедлил с ответом.
– Ему восемнадцать.
– Восемнадцать?
Он кивнул:
– Ты дашь ему хороших лошадей для скачек. В этом дерби[3] он примет участие на Архангеле.
Невозможно. Абсолютно исключено. Я посмотрел на пистолет, покоившийся на изделии дорогого портного. Я ничего не сказал. Сказать было нечего.
Когда он снова заговорил, пытаясь скрыть акцент, в его голосе звучало удовлетворение победой:
– Он придет в конюшню завтра. Ты наймешь его. У него пока не так много опыта в скачках. Он наберется его при тебе.
Неопытный наездник на Архангеле – абсурд. На самом деле это был такой абсурд, что понадобились похищение и угроза убийства, дабы я поверил в серьезность подобных требований.
– Его зовут Алессандро Ривера, – сказал толстяк.
Подумав немного, он добавил:
– Он мой сын.
Глава 2
Когда я снова очнулся, то обнаружил, что лежу лицом вниз на голом полу в обшитой дубовыми панелями комнате в Роули-Лодж. Слишком много голого паркета повсюду. Не моя ночь.
В памяти постепенно всплывали факты. Мне было муторно, я продрог и плохо соображал, как после наркоза…
Наркоз.
На обратном пути у них хватило любезности не бить меня по голове. Толстяк кивнул американцу с резиновой физиономией, и тот вместо удара дубинкой слегка уколол меня чем-то в предплечье. После этого прошло около четверти часа, когда никто из нас не проронил ни слова, а потом совершенно внезапно я потерял сознание. И ни одного проблеска по дороге домой.
Со стонами и проклятиями я проверил свои конечности. Все было при мне, там, где нужно, и в рабочем состоянии. То есть – более или менее, поскольку, с трудом встав на ноги, я счел за лучшее опуститься в кресло за письменным столом. Опершись на него локтями, я обхватил голову руками и потерял счет времени.
Пасмурный рассвет за окнами окрашивал в серый цвет фланелевый покров неба. Теплый воздух внутри помещения, намертво промерзнув у окон, обрамил их коркой льда. Меня до костей пробирал холод.
В мозговом отсеке тоже был колотун. Я слишком хорошо помнил, что сегодня явится Алессандро Ривера. «Если он пошел комплекцией в отца и слишком тяжел для жокея, – вяло размышлял я, – то дилемма разрешится сама собой и тихо сгинет с горизонта. Однако если это не так, то зачем палить из пушки по воробьям? Почему бы отцу просто не обучить своего сына обычным, нормальным образом? Потому что он сам ненормальный, потому что его сын ненормальный ученик, потому что ни один нормальный ученик не стал бы начинать карьеру с фаворита на дерби».
Я задавался вопросом, как бы сейчас поступил мой отец, если не лежал бы, подвешенный на вытяжение, со сложным переломом большеберцовой и малоберцовой костей. Он наверняка не чувствовал бы себя столь разбитым, как я, потому что он с величайшим достоинством справился бы с этими бандитами. Но тем не менее он столкнулся бы с теми же актуальными вопросами: во-первых, действительно ли толстяк всерьез намеревался уничтожить конюшню, если его сына не возьмут на работу, и, во-вторых, как бы он это сделал.
И вместо ответа на оба вопроса – зияющая пустота.
Я не мог рисковать не своей конюшней. Лошади стоимостью в шесть миллионов фунтов стерлингов мне не принадлежали. Они не были для меня ни источником дохода, ни делом всей моей жизни.
Я не мог переложить на отца решение всех этих проблем; он еще недостаточно окреп, чтобы разбираться в этих за и против.
Теперь я никому не мог передоверить конюшню, поскольку это было бы все равно что вручить человеку гранату с выдернутой чекой.
Мне однако пора было возвращаться к своим собственным делам, опять же я опаздывал с выполнением заказа и вообще был вынужден застрять в конюшне только потому, что толковый помощник моего отца, который вел «роллс-ройс», когда в него врезался грузовик, теперь лежал в коме в той же больнице.
Все это складывалось в довольно серьезную проблему. Но вообще-то, с иронией подумалось мне, проблемы как раз мое дело. Моим бизнесом были проблемы банкротства бизнеса.
В тот момент трудно было придумать что-либо хуже моих перспектив в Роули-Лодж.
Дико дрожа от холода, я кое-как поднялся с кресла и, выбравшись из-за стола, отправился на кухню, чтобы сварить себе кофе. Выпил. Состояние почти не улучшилось.
Я медленно поднялся наверх, в ванную. Соскреб выросшую за ночь щетину и бесстрастно осмотрел корочку из засохшей крови на щеке. Смыл ее. Ссадина, оставленная стволом пистолета, подсохла и уже заживала.
Снаружи, сквозь голые ветки деревьев, были видны огни машин, как обычно с шумом проносящихся по Бери-роуд. Эти водители в своих теплых кабинках на колесах пребывали в совершенно другом мире, – мире, где похищения и вымогательства могли случиться с кем-то другим, только не с ними. Невозможно было себе представить, что я реально оказался в числе этих самых других.
Морщась от боли во всем теле, я посмотрел на свое мутное отражение в зеркале и задался вопросом, как долго я буду занят тем, о чем сказал мне толстяк. Молодые деревца, сгибающиеся в бурю, выживают, превращаясь в дубы.
Да здравствуют дубы.
Я проглотил несколько таблеток аспирина, перестал дрожать, попытался поправить свои съехавшие мозги и с трудом влез в бриджи для верховой езды, сапоги, еще в два пуловера и ветрозащитную куртку. Что бы ни случилось минувшей ночью или что бы ни могло случиться в будущем, внизу все еще оставались те восемьдесят пять особей стоимостью в шесть миллионов фунтов стерлингов, за которыми следовало присматривать.
Они размещались во дворе, в строениях 1870 года, возведенных с размахом и вдохновением и все еще, сто с лишним лет спустя, вполне оправдывавших свое предназначение. Первоначально здесь было два блока, друг против друга, в каждом по три конюшни на десять денников. В дальнем конце блоки соединялись стеной с двойными воротами, за которой находились большое помещение для хранения кормов и такой же большой сбруйный сарай. Раньше ворота вели в поле, но в начале своей карьеры, окрыленный внезапным успехом, мой отец построил еще две конюшни, которые образовали еще один небольшой закрытый двор на двадцать пять денников. Теперь оттуда открывались еще одни распашные ворота, ведущие в небольшой огороженный паддок.
Четыре последних денника были устроены в конце северного блока, с внешней стороны короткой западной стены, – они выходили на Бери-роуд. Именно в самом дальнем из этих четырех денников и произошла настоящая катастрофа, о которой только что стало известно.
Мое появление в дверях, ведущих из дома прямо во двор, побудило тех, кто собрался у внешних денников, вернуться в главный двор и целеустремленной, хотя и расхристанной кучкой направиться ко мне. Было очевидно, что я не услышу ничего хорошего. Я нервно ждал плохих новостей. Как будто в данное утро мне и без того не хватало проблем.
– Это Мунрок, сэр, – озабоченно сказал один из парней. – Стал брыкаться в стойле и сломал ногу.
– Понятно, – сухо сказал я. – Возвращайтесь к своим лошадям. Уже пора выводить.
– Да, сэр, – прозвучало в ответ, и, то и дело оглядываясь, все неохотно разбрелись по двору к своим подопечным.
– Да пропади все пропадом, – вслух выругался я, но не могу сказать, что это сильно помогло. Мунрока мой отец использовал для верховой езды – это был вышедший на пенсию звездный участник скачек с препятствиями, которого отец почему-то любил. Теперь этот конь был, в общем, наименее ценным обитателем конюшни, но его потеря расстроила бы отца больше, чем любая другая. Все лошади были застрахованы. Однако никто не застрахован от болезненных эмоций.
Я поплелся к стойлу. Пожилой конюх, который следил за жеребцом, стоял в дверях; свет изнутри падал на его углубившиеся от озабоченности морщины, избороздившие черепашью кожу, так что они казались трещинами, расщелинами. Услышав мои шаги, он оглянулся. Расщелины перемещались и менялись местами, как в калейдоскопе.
– Плохо дело, сэр. Он сломал скакательный сустав.
Машинально кивнув, я вошел в денник. Старый конь стоял, привязанный за недоуздок, на своем обычном месте. По первому впечатлению все было как всегда: он повернул ко мне голову и навострил уши, в его влажных черных глазах не было ничего, кроме знакомого любопытства. Пять лет в центре внимания газетных заголовков дали ему свойство, которое, похоже, формируется только у умных, весьма успешных лошадей, – своего рода сознание собственного величия. Он знал о жизни и о скачках больше, чем любой представитель золотой молодежи главного двора. Ему было пятнадцать лет, из которых последние пять он был другом моего отца.
Его задняя, ближняя ко мне нога была в идеальном состоянии. Он опирался на нее всем своим весом. Другую заднюю ногу он слегка поджимал.
Он был потен – на его шее и боках виднелись большие темные пятна, – но в настоящий момент он выглядел достаточно спокойным. Охвостья соломы застряли в его попоне, которая была непривычно пыльной.
Рядом с ним стояла Этти Крейг, главный конюх моего отца, – она поглаживала коня и обращалась к нему со спокойными и убедительными словами. Она посмотрела на меня, и на ее приятном обветренном лице выразилось сожаление.
– Я послала за ветеринаром, мистер Нил.
– Черт бы все это подрал, – сказал я.
Она кивнула:
– Бедняга. В свои лета мог бы вести себя и разумней.
Я сочувственно хмыкнул, войдя, погладил влажную черную морду и как можно внимательнее осмотрел его заднюю ногу, не прикасаясь к ней. Абсолютно никаких сомнений – скакательный сустав поврежден.
Лошади порой катаются на спине по соломе в своих стойлах. Иногда, когда им не хватает места, они разворачиваются поперек стойла и упираются ногами в стенку, а застряв, начинают метаться, чтобы высвободиться. Большинство отделывались ссадинами и растяжениями, но лошадь могла вывихнуть ногу или сломать ее при сильном ударе. Хуже ничего не придумаешь, однако, к счастью, такое случалось редко.
– Он все еще лежал, когда пришел Джордж, чтобы убрать за ним, – сказала Этти. – Он позвал парней, чтобы они помогли оттащить старика в центр стойла. Джордж говорит, что конь с трудом поднялся. И тогда, конечно, все увидели, что он не может ходить.
– Чертовски жаль, – сказал Джордж, кивая в знак согласия.
Я вздохнул:
– Мы ничего не можем сделать, Этти.
– Ничего, мистер Нил.
В часы работы она уважительно называла меня мистером Нилом, хотя в детстве я был для нее просто Нил. «Так лучше для дисциплины во дворе», – сказала она мне однажды, а в вопросах дисциплины я никогда не стал бы ей перечить. Когда мой отец повысил ее до старшего помощника, в Ньюмаркете был настоящий переполох, но, как он объяснил ей свое решение, она была преданной, она была знающей, она ни от кого не потерпит глупостей, она заслужила это уже одним своим старшинством, и, будь она мужчиной, эта должность автоматически досталась бы ей. Поскольку он был справедливым и трезвомыслящим человеком, то решил, что пол не имеет значения. Она стала единственной женщиной – старшим конюхом в Ньюмаркете, где женский пол был, в общем-то, редкостью, и все шесть лет под ее началом конюшня процветала.