И вдруг стал рассказывать, как в молодости, во время войны на Украине попал в облаву вместе с евреями. При нем не было документов, и хоть убей, он не мог доказать, что он не еврей, пока не догадался расстегнуть штаны. Так его не только освободили, но и предложили работу. Он стал сопровождать машины с евреями.
– Сопровождать? – спросил Яша. – Куда?
– Ну, куда… Туда! В этих машинах они и дохли… Прямо там и начинал действовать газ… Вот, вы не поверите! – оживился он, – до чего хитрый же народ! Были такие, кто снимал рубашки, кофты, мочились в них и заворачивали лицо, и выживали, только притворялись мертвыми! Так я, знаете, всегда угадывал – кто живой и прикидывается, и сразу добивал. Ох, у меня глаз был – не отвертишься, не уползешь!
– …После войны его судили за пособничество немцам, – рассказывал мне Яша, – он честно отсидел полный срок, освободился и переехал в Сухуми, поближе к теплу, к солнышку. Погреться напоследок.
– И ты не задушил его? – с интересом спросила я. – Сдавить легонько горло, старичок-то ветхий, секунда, и…
– Да нет, – поморщился Яша. – Я был настолько потрясен его сходством с дедушкой Миней и дьявольски вывороченной судьбой, что просто молча поднялся и пошел от него прочь. Понимаешь? Сел на скамейку неким пареньком, а поднялся законченным евреем. И никакого тебе Синдиката, никакого специального курса по Загрузке Ментальности.
…так вот, Воля Брудер слал карточки из своего Израиля с таким зовущим морем, таким синим, искристым, детским морем…
После того как дочки дважды за зиму переболели воспалением легких, Яша решился на переезд.
Эта фотография – сходящего по трапу художника с мольбертом за плечом и двумя трехлетними, совершенно одинаковыми девочками на руках – обошла все израильские газеты.
В Стране Яша перепробовал все. Работал охранником в супермаркете, таскал на заводе ящики с бутылками «кока-колы», окончил курсы компьютерных графиков, немного поработал в рекламных агентствах. И все время публиковал комиксы в русских печатных изданиях. Наконец, на эти комиксы обратили внимание в ивритской прессе… Ему предложили более или менее постоянную работу в одной из ведущих израильских газет. Так он узнал разницу в гонорарах. Словом, Яша выплыл, глотнул воздуху, огляделся… За год он купил машину и, взяв ссуду в банке, купил квартиру на живописных задворках Хайфы. Жизнь начинала нравиться. Значит, надо было ее немедленно менять.
Все складывалось очень кстати даже и в домашнем смысле. Дочери Надька и Янка (он произносил их имена всегда слитно, как «Летка-Енка», и называл «мои голодранки», «мои паразитки», «мои террористки») пугали его своей растущей самостоятельностью. Пятнадцатилетние паразитки были совершенно самодостаточными личностями, чемпионками Израиля по игре в бридж.
Они были похожи так, как могут быть похожи только классические однояйцевые близнецы, рожденные с разницей в пятнадцать минут. В детстве видели одни и те же сны, и просыпаясь, просили отца рассказать окончание, – очень удивлялись, узнав, что не всем людям снятся одинаковые сны. Если шли, огибая дерево с разных сторон, и одна спотыкалась, то одномоментно с ней спотыкалась другая. Они были связаны друг с другом таинственной и страшной физической зависимостью. Спали в одной постели, всегда на одном и том же боку. Одновременно вздыхали во сне, одновременно медленно, как в синхронном плавании, поворачивались на другой бок, не просыпаясь.
Яша был заботливым отцом, он следил, чтобы девочки хорошо ели.
– Душа моя, – говорил Яша дочерям за столом, то одной, то другой – ешь, душа… – И подкладывал на тарелки кусочки.
Он был заботливым отцом, но не вездесущим. Однажды во время генеральной весенней уборки обнаружил под кроватью своих амазонок батарею бутылок из-под пива и понял, что наступило время больших перелетов.
По совету Воли Брудера он позвонил одному человеку, сидящему в Синдикате в департаменте Кадровой политики. Его пригласили на собеседование, которое он выдержал с блеском, демонстрируя «качества настоящего лидера» и «прекрасное владение ивритом»… Заполнил анкету с довольно странными вопросами, типа: «Верите ли вы в явление Машиаха?» «Чувствуете ли вы в себе задатки мазохиста?» «Не возникало ли у вас когда-нибудь желания поменять пол?»… Затем сдал труднейший восьмичасовой тест с весьма внушительными результатами, поступил на курсы синдиков… А там уж не успел оглянуться, как подкатил август – время «икс», месяц, когда Синдикат меняет часовых и вновь призванные синдики пакуют чемоданы.
Как особо отличившемуся на курсах, ему предложили право выбора города. Из-за детей он выбрал Москву, – только там при Посольстве работала израильская школа, где девочки могли нормально учиться. Однако он недооценил самостоятельность своих голодранок. И не то чтобы они совсем не учились. Нет, природные способности и ненатужная программа израильской школы позволяли им держаться на плаву. Но в первый же месяц они разыскали бридж-клуб где-то на Серпуховском или Коровьем валу, завели новые увлекательные знакомства в самых разных кругах столицы и зажили такой наполненной, такой загадочной неуловимой жизнью, что озадаченный и закрученный новой работой отец лишь посвистывал и головой качал…
Microsoft Word, рабочий стол, папка rossia, файл sindikat
«…у дочери в новой школе – настоящая математическая драма: строгий учитель. «Мама, он никому не ставит высокой оценки, никому! Кроме соколих, конечно». – «Кроме кого?» – «Ну, Янки и Надьки Сокол»… – «Видишь, значит, если девочки стараются…» Она возмущенно: «Ну, ты скажешь тоже! Они, наоборот, ни черта не стараются! Просто они – математические гении!»
– «Прямо так уж и гении!»… – «Конечно, гении, самые настоящие! И учитель говорит, что они – уникальное явление природы. Знаешь, как они считают в уме?! Это просто цирк! Они даже угадывают логическое продолжение задачи! Он еще пишет на доске условия, а они уже хором говорят ответ!»
Надо бы полюбопытствовать у Яши – что за двойное уникальное явление природы он вырастил без женского глаза… Вообще, эта школа при израильском Посольстве – тоже уникальное явление: детей во всех классах, если не ошибаюсь, – всего человек сорок. У дочери в классе – семь человек. Это сплоченная семья, со своими напряженными отношениями, с постоянными разбирательствами, интригами, дружбами, любовями, враждами… Например, моя приятельствует с Яшиными девочками, хотя те на два класса старше. Все вместе сплочены против внешнего мира своим израильским самосознанием («Здесь, в России, все чокнутые!»).
Кстати, в первый же день обустройства в новой квартире Ева вытащила из своего рюкзака бесформенную кучу бело-голубого тряпья.
– Что это?!
– Наш флаг! – тон упрямый, угрюмо-гордый. – Знаешь откуда? С кнессета!
– Что?! Ты с ума сошла?!
– Да, да! Мне Михаль одолжила на Россию. У нее дядька – завхоз в кнессете. А это флаг старый, списанный… Он выцвел, конечно, и немного дырявый, но я заштопала.
– И где же мы его вывесим в Спасоналивковском переулке? – бессильно осведомилась я.
– Нигде. Буду им укрываться.
– Что?!
– Укрываться! – отрезала она тоном, исключающим продолжение учтивой беседы.
Тем не менее, глаза шныряют по сторонам, старшеклассники по пятницам собираются в «Шеш-Беш» – забегаловке на Ордынке… Все уже совершили по нескольку экспедиций на Горбушку, понакупили дешевых дисков и кассет. Вообще потрясены и подавлены «дистанциями огромного размера»… Я, кстати, тоже – после десяти лет отсутствия – до известной степени потрясена и подавлена этими дистанциями.
…Любопытно наблюдать за собой, за изменениями в отношениях с Россией. Вчера мы говорили на эту тему с Яшей Соколом. У него – художника, человека впечатлительного, – свои счеты с родиной. Рассказал, как в восьмидесятых годах у себя в Подольске стал свидетелем сцены, забыть которую не смог никогда.
Это было время, когда в Подольский госпиталь привозили тяжелых раненых из Афганистана… Их оперировали, ампутировали конечности, многие ребята просто оставались обрубками – без ног, с одной рукой. Потом долго они приходили в себя, учились выживать, как-то справляться с бесконечной тоской…
Однажды несколько этих ребят нашли себе девочек и пригласили в кино. Как только они выкатились в своих колясках за ворота госпиталя, – откуда ни возьмись, появился наряд милиции и стал загонять их обратно. Сначала они удивились, шутили, говорили – вы что, братаны, мы же не в тюряге, вот, с девушками в кино впервые выбрались, фильм хотим посмотреть…
Но те – видно, у них был приказ, – стали напирать, загоняя калек обратно в ворота. Стране нельзя было показывать уродства войны.
И тогда раненые бросились в рукопашный бой. Они дрались костылями и палками ожесточенно, яростно… Драка была в самом разгаре, когда прикатил вызванный взвод солдат на грузовике, те набросились на калек, покидали их в кузов вместе с костылями, колясками, палками и куда-то повезли…
И пока он рассказывал, я вдруг поняла, – что меня мучило все эти годы. Я пыталась определить и обозначить словами разницу в душевном моем осязании двух моих стран – Израиля и России. Вся моя жизнь в Израиле, предметы, пространство и люди – все, что меня окружает там, – была и есть ослепительная сиюминутная реальность. Все, что было со мной в России, что происходит сейчас и будет когда-либо происходить, – все это сон, со всеми сопутствующими сну приметами.
И между прочим, я опять стала видеть сны – а ведь в последние годы засыпала и мгновенно просыпалась утром, готовая начать день с того места, на котором остановился для меня вечер. Опять стали сниться давно умершие люди, приносящие в сон забытые обстоятельства своих жизней. События дня и новые лица странно тасуются в моих нынешних снах с уплывшими в прошлое людьми и разговорами, словно российское, лунное полушарие моей жизни (прежде заслоненное ослепительным светом Израиля) зашевелилось, подтаяло, побежало мутными ручейками…
И еще: никогда не могла понять психологии двоеженцев. И только когда вернулась в Россию и стала снова с нею жить, поняла: ты любишь в данный момент ту, которая перед глазами, но думаешь о той, которой рядом нет…»
Глава 6. Будни спонсора
Между тем, я огляделась…
Да, мой предшественник говорил чистую правду: уже явились ко мне несколько писателей с объемистыми рукописями, уже выросли на моем столе две башни из папок с революционными проектами. Уже потянулись вереницей странные субъекты с бегающими глазами и более чем дикими идеями…
Я уже выдержала первую, пробную атаку Клары Тихонькой, знаменосца и идеолога общественного фонда «Узник». (Остроумный Яша каждый раз переименовывал этот фонд то в «Хроник», то в «Циник», то в «Гомик»…)
Она и выступала, как знаменосец, откидывая голову с высоким седым коком волос над открытым лбом Савонаролы, и голосом, поставленным и ограненным неисчислимыми собраниями, заседаниями, комитетами, протоколами и голосованиями, – вопрошала, требовала, взывала и обличала. За ней крался Савва Белужный на мягких лапах. Пара была классической, из старинных площадных комедий. И работали они парой: Клара нападала, обвиняла, вымогала, Савва – стеснительно улыбаясь – перечислял отборные проекты общества «Узник». Я, как профессиональный музыкант, сразу оценила этот безупречный дуэт.
Ключевым словом в их торгах было слово «катастрофа», причем в самых разных регистрах.
– Если мы не соберем нужной суммы на проведение этого семинара, это станет настоящей катастрофой для будущего российских школьников! – торжественно провозглашала Тихонькая.
– Катастрофу, и еще раз Катастрофу, и тысячу раз – Катастрофу должны мы поставить во главу угла на уроках истории, – проникновенно вел Савва свою партию.
– Вчера весь день занималась Катастрофой… Все на мне, все на мне. Вы не представляете, как я устала!
Уже и несравненная Эсфирь Диамант прислала несколько видеокассет со своими концертами. Эта работала грубо, как водопроводчик.
– Люблю-у-у! – говорила она стонущим голосом. – Все ваши книги люблю, и все! Нет сил, плачу, рыдаю, и все! Подарите мне книжку, умоляю! Любой из ваших романов! Мне тут давали читать на ночь – я хохотала, как дикая! Нет сил, – хохочу, и все! Подарите, солнце, – как раз на концерте, что мы с вашей помощью проведем в зале «Россия» за плевые тыщ двадцать баксов… Я посвящу вам песню! Прямо со сцены. Вы знаете мою песню «Скажи мне душевное слово»? Нет?! О, я подарю вам диск, будете слушать и обливаться слезами!
Фира Ватник, сама себе менеджер своей раззудись-карьеры, давая интервью, никогда не забывала упомянуть, что в семидесятых годах боролась за выезд, сидела «в отказе», пострадала за отпусти народ мой. Странно, что ни один интервьюер сейчас не догадывался задать столь естественный вопрос: – И вот, ныне, когда каждый, кто стремился уехать, может осуществить свою мечту?! – недогадливый народ интервьюеры или слишком деликатный.
Самое поразительное, что и дуэту о Катастрофе, и душевному слову я обещала денег. Вернее, обнаружила, что обещала, – когда осталась одна. И поняла, что переношу на этих людей те мои привычки и принципы, коими руководствуюсь в частной жизни. Мой дед всегда говорил мне: если человек просит, надо дать.
Поэтому я никогда не отворачиваюсь от нищих, от уличных музыкантов, не отказываю агентам всевозможных благотворительных фондов, добровольцам из различных организаций по борьбе с болезнями, одиночеством, самоубийствами и прочими напастями человеческого рода. Я охотно приглашаю в дом мальчиков в вязаных кипах, с мешками за спинами, которые по пятницам собирают еду для бедных семей, и бросаюсь открывать кухонные шкафы, наполняя пакет провизией.
Все это не имеет никакого отношения к моим особым душевным качествам, которых нет. Я знакома с несколькими, весьма жесткими и несентиментальными людьми, которые в подобных случаях ведут себя так же. Все дело во врожденном чувстве высшей субординации, когда ты знаешь, что любой человек, возникший на твоем пороге или подошедший к тебе на улице, – это не случайность, а посланец.
Словом, в начале службы я по привычке принимала за посланцев всех людей, добивавшихся встречи со мною… Когда же огляделась и стала чуть-чуть разбираться в здешней ситуации, – подобралась, насупилась… и приняла круговую оборону.
* * *
В то же время, явившись на открытие какой-то международной конференции по иудаике, я впервые очутилась в гуще научного мира, который, как выяснилось, за время моего отсутствия в России возродился, пророс, разветвился и ныне цвел и плодоносил, – и сразу свела знакомство с несколькими в высшей степени симпатичными, талантливыми и трогательными людьми.
Их легко было отличить от других: они не умели просить денег. Их безуспешно обучали этому киты из УЕБа, субсидирующего научные проекты. Для этого организовывались специальные семинары по фаундрейзингу, на которых активные дамы-умелицы читали с утра до вечера лекции по обучению многим, сравнительно честным, способам отъема денег у спонсоров. Профессора конспектировали все эти советы, возможно, даже зубрили уроки дома… Ничего не помогало!
Вот как просил денег на свои уникальные научные проекты профессор Абрам Зиновьевич Ланской – светило мировой иудаики, автор ряда блистательных книг. Он поднимался. Одергивал старый пиджак. Прочищал горло. Говорил:
– Я Абрам Ланской, профессор, доктор наук, специалист по античному периоду еврейской истории… Дайте денег!
Когда мы познакомились поближе, я многое поняла:
Абраша Ланской привык думать о смерти эпически-спокойно и даже дружественно. В принципе, ему не нравилось жить; но будучи ответственным и академическим человеком, он относился к жизни, как к профессиональному заданию, и – жил. Хотя с удовольствием прекратил бы это глупое занятие в любую минуту. Профессиональная научная сфера (античность) и некоторые традиции величественного, исполненного достоинства ухода из жизни древних предрасполагали профессора Абрама Зиновьевича Ланского к академическому взгляду на эту проблему.
Когда, бывало, в университет являлся какой-нибудь миллионер из горских евреев, в молодости купивший диплом филолога и в память об этом дипломе желавший вложить деньги в издание «кого-нибудь стоящего», Абраша говорил ему:
– Советую вам обратить внимание на труды античных авторов. У них бесконечно много достоинств. Во-первых, имена эти проверены временем. Во-вторых, у них нет родственников. И в-третьих, они прекрасны хотя б уже тем, что давным-давно умерли…
Тут его голос обычно мечтательно зависал, лицо разглаживалось, глаза заволакивала нездешняя дымка…
Ну как такой человек мог просить чего бы то ни было, у кого бы то ни было в этой земной жизни?
…А вот Миша Каценельсон, – философ, культуролог, парадоксалист, – тот, наоборот, заваливал потенциальных спонсоров камнепадом речи. Устремив на собеседника белое чернобровое лицо боярина с длинными волосами, которые частым беглым жестом он откидывал со лба и заводил за уши, Миша цитировал справочники и энциклопедии, сыпал именами давно сгинувших третьестепенных деятелей забытых литературных и прочих сообществ… Минут через двадцать одуревший спонсор впадал в летаргическое состояние и ослабевал настолько, что просто был не в состоянии вытащить чековую книжку или расписаться на бланке…
Миша был эрудирован настолько, что меня в разговоре с ним брала оторопь уже на третьей минуте; я как-то сникала перед этой лавиной информации, как перед бесчисленными томами «Британики». Вместе с тем Миша оказался вовсе не книжным червем: был азартен, боевит, постоянно с кем-то судился, причем сам себя защищал. И вообще, жил с полным своим удовольствием.
Сережа Лохман, безумный библиофил, коллекционер, разыскатель и издатель редких книг – просто не умел высиживать свои просьбы в приемных богатых фондов. Не было у него ни капли терпения, вернее, времени не было совсем: он должен был мчаться в типографию, где запускали тираж очередной редкой книги. И пока спонсоры рассматривали его просьбу на поддержку проекта, он бежал закладывать в ломбард единственное фамильное кольцо жены или продавал квартиру, потому что книга должна была выйти в срок, установленный Сережей самому себе. Учитывая этот невозможный характер, я кричала – «Пригласи, пригласи, пригласи!!!» – едва Маша докладывала, что явился Лохман и очень торопится.