– Святая Октавия… – шептала Луиза, прижимая к себе Жюля. Герард снова схватился за свой топорик, Селина молча глядела исподлобья. Арамона продвинулся на полшага и вновь замер.
– Именем Четверых! – вопль ворвавшейся кормилицы разогнал жуткую звенящую тишину. – Убирайся откуда пришел! Четыре Молнии тебе в рыло, четыре Ветра в зад, башкой тебя об четыре Скалы и четырьмя Волнами сверху! А ну, сударыня, брысь!
Луиза торопливо отступила, давая дорогу Денизе. Та выскочила из прихожей и тотчас вернулась, таща четыре свечи. Арамона прорычал что-то непонятное, злое, древнее, как сама смерть. Кормилица, не глядя на рвущееся в дом чудовище, все еще похожее на исчезнувшего Арнольда, сунула по свече Луизе, Селине и Герарду и высекла огонь.
– А ну, давайте!
Женщина подняла свечу и забормотала:
– Пусть четыре Ветра развеют тучи, сколько б их ни было. Уходи!
– Пусть четыре Волны смоют зло, сколько б его ни было. – прошептала Селина, поднимая свой огонек. – Уходи!
– Пусть четыре Молнии падут четырьмя мечами на головы врагов, сколько б их ни было, – твердо произнесла Луиза. – Уходи!
Оказывается, она помнит эти слова, всегда помнила…
– Пусть четыре Скалы защитят от чужих стрел, сколько б их ни было! – выкрикнул Герард. Свеча в руке мальчика казалась кинжалом.
– Я… – Арамона торопливо отступал в ночь, – я… я не хотел. Холодно… Меня заставили… У меня ничего не вышло…
3
Потолок наклонился влево, потом вправо, потом закружился, из углов пополз туман, Луиза отчетливо почувствовала во рту привкус железа, и все куда-то пропало, а потом появился запах. Отвратительный, навязчивый. Так пахнут горелые перья. Пожар? Или кто-то палит курицу? Какая мерзость!
Женщина открыла глаза. Над ней нависала Дениза:
– Очнулись, сударыня?
– Где… где он?
– Убрался… Хорошо, я над входом рябины натыкала, да и вы его не пустили…
– Я открыла…
– Открыть-то вы открыли, но по имени не позвали, а им без зова никак не войти.
– Им?
– Им! – назидательно сказала Дениза. – Выходцам, стало быть… Одно скажу – помер он, это точно. И погано помер, потому и шляется!
– Он вернется?
– Куда ему деваться, – фыркнула кормилица. – Будет таскаться, пока своего не добьется или пока срок ему не выйдет. Четыре раза по четыре заявится, да и отстанет, ежели ему ничего не обломится.
– А уехать? В Олларию?
– Выходцу что Оллария, что Кошоне – все едино! Он за вами приходил. Выходцы они всегда так – норовят всех сродственников кровных да полюбовников за собой утянуть, а Леворукий-то и рад! Да вы вставайте, сударыня, чего на полу сидеть-то… Сегодня не придет уже… Хватит!
– Надо вызвать плотника, – сказала Луиза, с помощью Герарда поднимаясь на ноги. – Надо обязательно вызвать плотника и починить дверь.
– Мама, – прошептала Сэль, – если он придет еще раз, я умру.
– Помрешь, если его впустишь и позволишь себя поцеловать! – рявкнула Дениза. – Надо утром за осокой сходить, осока – она от выходцев хорошо помогает… Раньше-то я не знала, от чего беречься, а теперь мы его, голубчика, ущучим. Только вот чего! Как он припрется, всем надо в одной комнате собраться, запалить четыре свечи и не слушать, что бы он ни вопил. Покричит, повоет, да и уйдет. Нет у него такой власти – без спросу в дом входить!
– Все равно нужно уехать, – покачала головой Луиза, – и к исповеднику сходить.
– Толку-то, – махнула рукой Дениза. – Вот эсператисты, те в нечисти понимали, а наши… Но похоронный молебен заказать надо, а то не по-людски как-то, все ж человек был.
– Закажем, – пообещала теперь уже точно вдова. Тошнота пока не отпустила, да и в ушах звенело, но женщине внезапно стало легче. Знать всяко лучше, чем слепо тыкаться во все стороны. Теперь ясно, что Арнольд мертв и старается утянуть с собой семью, а может, и своих дур-любовниц. Надо предупредить эту, как ее, Жавотту. Она, конечно, еще та тварь, но не бросать же живую душу на растерзание нечисти. Откроет любовнику – и всё! А у паршивки родичи есть, сестра, племянники, эти-то уж точно ни при чем. Луиза вспомнила страшные рассказы, в которых выходцы опустошали целые деревни. В детстве она боялась, потом перестала, а все оказалось правдой.
– Дениза… – святая Октавия, как болит затылок, похоже, стукнулась об угол сундука, – поставь воды… Я хочу выпить шадди.
– И-и, сударыня, – Дениза вздохнула, она любила вздыхать, – тут шадди не обойдешься, а уж травками – тем более. Вот касера…
– Хорошо, давай касеру, это и впрямь не повредит.
– Я, мам, тоже выпью, – высунулся Герард.
– А, – махнула рукой Луиза, – пожалуй. Только Жюля отведи в спальню. Селина, тебе надо в постель.
– Сперва ты, – прошептала девушка, – мама, он… он за тобой приходил.
– Не за ней, – отрезала Дениза. – За первым, кто его по имени позовет.
– Мама, – на пороге стояла растрепанная Амалия, – мне страшно!
– Всем страшно, – буркнул Герард.
Да, всем страшно… А Цилла одна в пустой комнате! Как она могла забыть! Луиза, все еще пошатываясь, ринулась в коридор. В синей спальне было тихо – малышка спала и ничего не слышала, а то подняла бы крик. Циллу теперь ни минуты нельзя оставлять без присмотра, если кто и готов впустить Арнольда, так это младшенькая.
Луиза осторожно отперла дверь, противно скрипнули ржавые петли. Святая Октавия, она совсем забросила дом, надо завтра же смазать все двери. В лицо пахну́ло затхлой сыростью, словно из погреба. Внутри было темно и тихо, слишком тихо. Луиза подняла повыше свечу и закричала.
Дочки в спальне не оказалось. Не оказалось никого. Комната будто простояла запертой не одну зиму. Синяя ткань, которой были обиты стены – именно она дала название спальне, – истлела и висела грязными, мокрыми клочьями, доски под ногами сгнили и покрылись осклизлым налетом, на влажных простынях проступали отвратительные пятна, а три банкетки словно бы обтянуло бурым мехом, на поверку оказавшимся плесенью. Луиза ухватилась за холодный дверной косяк, свеча вывалилась из подсвечника и погасла, но женщина этого не заметила. Цилла! Ее уродливая, злая, крикливая дочка, ее девочка! Где она? Что с ней? «Святая Октавия, да сделай же что-нибудь! Верни мне Циллу, она же ни в чем не виновата… Ей нет и шести, дети не могут быть виноваты!»
– Ой, сударыня!
Кто это? Дениза? Что ей надо? И где Цилла?
– Уволок он ее! – кормилица всплеснула руками. – Как есть уволок! То-то он так быстро удрал… Выходцы они хитрые. Понял, что мы его не пустим, так гад к мало́й сунулся, а она окно и открой. Сам-то войти не смог, дите неразумное его папенькой зовет, а не по имени нареченному. Короче, поцеловал он ее, и она с ним ушла. Ой, сударыня, теперь вовсе худо! Вы даром что с понятием, а мать – она и есть мать. Как придет дочка под окно, как примется плакать, вас же за руки хватать придется!
– Я буду держать, Дениза, – пробормотал Герард. – Гвардейцам выходцы не страшны!
Может, гвардейцам и не страшны… Арнольд пришел и увел Циллу. Теперь ее тоже нет, есть выходец. Выходец, который будет плакать под окнами, кричать, звать мамку, жаловаться на холод и голод, но она не должна отзываться. Не должна, потому что четверо старших живы, ради них она выдержит.
– Дениза, что делать с комнатой?
– Запереть. Завтра наберу осоки и все ею забросаю, а сейчас поставим четыре свечки и пойдем, негоже гнилью этой дышать… Ох, четверо заступничков, оберегите и сохраните! Вот беда-то!
Дениза что-то шептала, плевалась, приносила и зажигала свечки, Сэль с Герардом ей помогали, а Луиза все цеплялась за подгнившее дерево и смотрела на пустую кровать. Если б она не наказала Циллу, та была бы с ней. Она ушла с отцом, потому что ненавидела всех, кроме него. Нет, всё не так! Она погибла, потому что ее мало любили…
Глава 4
Талиг. Фрамбуа Оллария
398 год К.С. 11-й день Осенних Молний
1
Ричард чуть ли не час провел у зеркала, решая, стянуть ему волосы по-варастийски, расчесать на прямой пробор, как это делает Савиньяк, или отбросить назад по примеру своего эра. Увы, темно-русая шевелюра, что́ бы юноша с ней ни творил, никак не желала производить нужное впечатление. Еще одной неприятностью стало истрепавшееся перо на шляпе, и, разумеется, в последнее мгновение у плаща ослабла застежка. Выручил Эмиль, ссудивший молодого человека и пером, и пряжкой. Ричард был брату Арно искренне признателен, тем паче что с этой минуты все пошло как по маслу.
Довольный собой и всем миром Дикон спустился во двор «Талигойской звезды», оставалось выбрать лошадь. Рокэ сдержал свое обещание и, когда они проезжали Линарэ, купил оруженосцу белоснежного коня. Бьянко был неописуемо красив, отличался хорошей рысью и покладистостью, но Соной юноша дорожил больше. Они вместе скакали навстречу врагу, замирали от ужаса над обезумевшим потоком, блуждали по ночной степи… Сона была другом, Бьянко – всего лишь роскошным породистым жеребцом, на которого оборачиваются прохожие.
Год назад Дикон отдал бы за настоящего линарца десять лет жизни, сейчас страдания из-за невзрачности Баловника вспоминались со стыдом. Чужие насмешки для герцога Окделла больше не значили ничего, ну, или почти ничего…
Ворон лишь усмехнулся, увидев, что Ричард продолжает ездить на вороной кобыле, а Савиньяк заметил, что выбор Дика делает честь не только его сердцу, но и уму, – даже лучший линарец никогда не сравнится со средним мориском. Осмелевший оруженосец попросил эра забрать Бьянко и, если можно, оставить ему Сону.
– Она и так твоя, – махнул рукой Алва. – Девица тебя приняла, так что все в порядке, а запасной конь никому еще не мешал. У тебя, кажется, есть сестра, лучшего подарка для невесты не найдешь!
Айри будет в восторге, у нее никогда не было такой роскошной лошади, да и откуда бы! На деньги, которые Рокэ отвалил за Бьянко, Повелители Скал живут полгода. Дикон каждый день навещал белоснежного красавца, представляя, как заблестят глаза Айрис. Правда, оставалось объяснить матушке и Эйвону, откуда у него линарец. Юноша боялся, что герцогиня, узнав, как попал к ее сыну конь, запретит дочери его принять. Сказать, что жеребец – выигрыш? Матушка не одобряет азартных игр. Выдать Бьянко за военный трофей? Ричард с сомнением разглядывал двух лошадей – вороную и белоснежную. Так Сона или Бьянко? Если б знать вкусы Катари…
Из дома торопливо выскочил папаша Эркюль и остановился, придерживая дверь, которая и не думала закрываться. Трактирщик с благоговением взирал на Ворона, за которым следовал раскрасневшийся Манрик.
– Герцог, – генерал-церемониймейстер говорил столь же громко и недовольно, как и Жиль Понси, – существуют неписаные законы. Победитель въезжает в столицу на белом коне. У ворот Олларии ждут люди с подходящим жеребцом…
– Хватит, Фридрих, – Рокэ небрежно взмахнул перчатками. – Мне и до писаных-то законов дела нет, а уж до неписаных! С тем, что к любой удаче присасываются десятки не имевших к ней никакого отношения двуногих, ничего не поделать, но лошадей со стороны я не потерплю.
Святой Алан, Рокэ прав! Воина украшают победы, а не вышитые плащи и разукрашенные скакуны, к тому же их величества ожидают победителей не на улице, а в Большом Тронном зале. Герцог Окделл выбрал – он въедет в столицу на Соне. В конце концов, это очень хорошая лошадь. Очень! Плохих в конюшне Ворона просто нет.
Фридрих Манрик красноречиво пожал плечами и отошел, а Рокэ, даже не взглянув в его сторону, взлетел в седло. В черном маршальском мундире, отороченном пеной алатских кружев, белом плаще с гербом Олларов и белой же шляпе с черным пером Кэналлийский Ворон был великолепен, равно как и Моро. Мориск рыл покрытую инеем землю и злобно косился на других лошадей.
– Я посоветовал бы Манрикам и другим достойным людям воздержаться от общения с Алвой хотя бы сегодня, – заметил Савиньяк, хватая своего рыжего за гриву.
Дик бросил взгляд на эра. Тот ослепительно улыбался.
– Не туда смотришь, – хмыкнул кавалерист. – Рокэ скрытен, как Леворукий, но Моро готов всех разнести по кустам, а это верный признак – черный змей чует хозяина, как никто. Хотел бы я знать, что с ним такое. Вчера был человек человеком, а сегодня не ровен час кого-нибудь убьет…
Эмиль наверняка знал, что говорит, но Ричард был слишком возбужден и доволен жизнью, чтобы думать о неприятном. Слова Савиньяка вылетели у юноши из головы, едва он занял свое законное место возле Проэмперадора Варасты. Рокэ дружелюбно кивнул оруженосцу, он выглядел вполне довольным, а Моро просто выказывает норов. Мориск не любит, когда рядом незнакомые кони, и всадник тут ни при чем.
Распахнулись ворота, и блистательная кавалькада двинулась радостно вопящей улицей. Заворачивая за угол, Дикон бросил прощальный взгляд на «Талигойскую звезду». Юная Октавия задумчиво смотрела вдаль, она ждала свою любовь и надеялась на счастье, а Ричард Окделл на него не надеялся, потому что был счастлив здесь и сейчас.
2
Матушка и отец Маттео предостерегали от тщеславия и гордыни, но, когда Повелитель Скал конь о конь с Первым маршалом Талига вступил в Олларию, он был горд. Столица упивалась победой – горожане толпились на улицах, орали, махали руками и платками, подбрасывали в воздух шапки, шляпы и чепцы, звонили во множество украшенных синими и черно-белыми бантами колокольчиков, которым отвечали сотни церковных колоколов. Балконы и окна домов украшали трепещущие на легком ветру ленты, на воротах висели гирлянды из туевых ветвей, в которые были вплетены восковые и бумажные цветы, издали мало чем отличавшиеся от настоящих.
Короткий, заблудившийся между осенью и зимой день кончался, солнце клонилось к западу, окрашивая легкие облака нежно-розовым и сиреневым. Скоро на перекрестках зажгут костры, веселые и благодушные по случаю праздника стражники выкатят жителям славного города Олларии бочки с вином, и начнутся недельные празднества.
Кавалькада миновала город Франциска, затем Новый город, переставший быть таковым четыреста лет назад, но сохранивший название, и, наконец, Старый. Расцвеченный флагами и венками из белых и пунцовых королевских гвоздик Ружский дворец остался слева, впереди замаячила Фабианова колонна. Во времена Раканов ров, в который поступала вода из Данара, отделял обиталище талигойских королей от города, где жили простые смертные, но Франциск Оллар решил, что это неправильно.
Узурпатор велел снести часть укреплений и засы́пать ров; на месте занимавшего северную часть Цитадели аббатства вырос Новый дворец, а старый, кроме приречного крыла, вписанного гайифскими зодчими в новую постройку, снесли. Спустя еще двести лет разобрали обветшавшие резиденции глав Великих Домов и перестроили королевский храм, а место толстых каменных стен заняли изящные кованые решетки. От цитадели Раканов осталось лишь несколько зданий, но всякий раз, когда Сона ступала на древние четырехугольные плиты, сердце Дика начинало биться сильнее. Сколько крови и слез, побед и поражений, подвигов и предательств помнили эти камни!
Ричард Окделл еще выше поднял врученный ему по приказу генерала-церемониймейстера штандарт Проэмперадора. Сын Эгмонта Окделла отнюдь не чувствовал себя униженным – наоборот! Они выиграли войну, сражаясь под этим знаменем, а человек, которому оно принадлежало, был лучшим полководцем Талига и всех Золотых Земель.
Звонкий голос труб, гром пушек, стройные ряды гвардейцев, черно-белые ковры, устилающие пологую лестницу, двери Нового дворца, распахнувшиеся в тот момент, когда победитель миновал внутренние ворота и осадил коня. Почести пьянили не хуже старого кэналлийского. Дик спрыгнул с Соны, даже не взглянув, что сталось с его любимицей, и передал знамя подбежавшему гвардейскому офицеру. Рокэ ничего не сказал оруженосцу насчет церемонии, но Окделл решил не отставать от эра. Может, он и погрешит против этикета, зато увидит свою королеву.
Юноша думал, что они повторят путь, которым шли в день рождения ее величества, но на этот раз все было иначе. Вдоль застланной белыми коврами парадной лестницы застыли гвардейцы. Придворные не толкались на пути, а чинно стояли вдоль стен, никому и в голову не пришло заговорить с идущими. Алва и его офицеры проходили зал за залом, перед ними, словно по мановению волшебного жезла, распахивались массивные двери, а впереди сиял огнем тысяч свечей Большой Тронный. Его Дикон еще не видел – там вообще редко кто бывал.