Подобно тысяче громов - Кузнецов Сергей Юрьевич 4 стр.


– Пожалуй, хватит, – говорит Сидор и, глянув на врача, добавляет еще несколько купюр. – Значит, договорились? – и делит пачку надвое.

Лейтенант сразу сует свою долю в карман, врач некоторое время смотрит на стопку банкнот на столе. Время сейчас такое, говорит он себе, на зарплату все равно не проживешь. Берет деньги и сразу уходит, словно ему теперь неловко смотреть этим людям в глаза.

Ожидая появления милиции, Антон спустил в унитаз всю траву – вдруг бы стали обыскивать? – и теперь страшно жалел. Пара хапок не повредила бы, а так – вырастет где-то в канализации легендарная белая конопля, о которой все слышали, но никто ни разу не пробовал. Белая – из-за отсутствия солнечного света, а без солнца – какая ганджа? Вот и выходит, что знаменитый белый каннабис – трава совершенно безмазовая, хуже подмосковной.

Сейчас Антон думал: может, подойти к Альперовичу, спросить, нет ли у него случайно? Я его вчера угостил, может, он меня сегодня подогреет? Впрочем, угостил – громко сказано: Альперович с Лерой вышли вечером во двор подышать и увидели сидящего на пне Антона. Он безмятежно смотрел в чернеющее на глазах небо, куда уплывал дымок. Альперович и Лера переглянулись, Антон протянул косяк, Альперович покачал головой, Лера затянулась.

– Я с Англии не курила ни разу, – сказала она.

– Как там в Англии? – спросил Антон, хотя она явно обращалась не к нему. – В Sabresonic была?

Sabresonic был модный лондонский клуб; несколько месяцев назад Антон прочел о нем в прошлогоднем номере журнала «The Face».

– Ага, – сказала Лера, – и в Sabresonic, и The Ministry of Sound. Но самое крутое в Лондоне – это underground parties.

– А это что такое? – Антон затянулся и передал Лере джойнт.

– Ну, хаус-вечеринки, которые не в клубах. Оупен эйры и не только. Три года назад их проводили за городом, за M25 Orbital motorway. Orbital оттого и Orbital.

– Ты любишь Orbital? – с уважением спросил Антон.

Хотя – что удивляться? Вот его брат Костя, например – нормальный парень. Если бы попал в Лондон – тоже въехал бы в эсид-хаус. Другое дело, что в Москве нет ни нормальных клубов, ни магазинов с правильной музыкой. А если в Лондоне жить – ну, Костя бы тоже во все врубался, вряд ли эта Лера лучше понимает в музыке.

А может, подумал Антон, это мне по обкурке кажется, что мы беседуем про транс и эсид-хаус? Может, на самом деле она о чем-то своем говорит? Вот я считаю, что слово «клаббинг» – это что-то про клубы, а вдруг это про какой-нибудь бизнес?

– А ты каким бизнесом занимаешься? – спросил он.

– Никаким, – сказала Лера, – я филолог. Или культуролог, если хочешь.

Антон спросил, что такое культуролог, и Лера стала рассказывать, мол, существуют различные типы обществ, и в каждом обществе существуют различные культуры, и вот она все это изучает. Затем почему-то заговорила о феминизме, о том, как мужчины делают из женщин предмет потребления, и что мужская гегемония губительна для человечества. Альперович как-то незаметно исчез, они выкурили еще один косяк, потом стало холодно, Антон сказал, что у него еще есть в комнате, они пошли к нему и, едва войдя, Лера сразу сняла ботинки и осталась в шерстяных носках… крючки корсета, черное платье, шумное дыхание, мокрая от пота спина.

Лера ушла часа в два ночи, с тех пор они едва перекинулись парой слов. Может, подумал Антон, это и есть феминизм: трахнула и забыла?

Роман окликнул Антона: помоги собрать Женины вещи, хорошо? Собирать особо нечего – покидал в чемодан платья из шкафа, туда же положил несколько пар туфель, захлопнул крышку. Уже выходя из комнаты, Антон увидел под столом бумажку. Нагнулся, поднял… сверху написано возвращайся, сделав круг, дальше какие-то алхимические символы, стрелочки и кружочки.

– Все собрал? – спросил вошедший Леня.

– Вот, смотрите, – и Антон протянул ему бумажку. Тот глянул, словно не видя, скомкал и бросил на пол, буркнув: Чушь какая-то. Антон хотел было поднять, но услышал голос Сидора: тот созывал всех в зал.

– Друзья, попрошу минутку внимания.

Антон остался в комнате, но сквозь полуоткрытую дверь было хорошо видно: Сидор стоит, опираясь на круглый стол, нависая над ним, как над кафедрой. На секунду Антону показалось, что сейчас он скажет надгробное слово, будто священник в церкви.

– Я вам что скажу, ребята, – начал Сидор. – Мы все помним, что Женька сказала перед смертью: она получила эту отраву здесь. И, значит, кто-то эту дрянь сюда привез, вот как я понимаю. Мы все друг друга знаем, вместе в школе учились, который год вместе в бизнесе – милиции нам не надо, это правильно. Но я хочу знать, по чьей вине Женька погибла. Кто дал ей эту дрянь.

– Это была кислота, – сказала Лера, – по научному – ЛСД-25. Видимо, индивидуальная непереносимость…

– Хорошо, – Сидор кивнул, – пусть индивидуальная непереносимость, какая разница. Неважно что, важно – кто. Пусть сознается – и все. Никаких разборок, но я его видеть больше не хочу. Никаких личных связей, никаких деловых контактов, ничего – пусть уходит. Лучше всего – вообще уезжает из России. Мы люди не бедные, кто бы ни был – денег на жизнь хватит. Но я его видеть больше не хочу.

– Мы не хотим, – сказал Роман.

Альперович кивнул, а Поручик громко сказал, эхом повторяя слова Сидора:

– Видеть больше не хочу этого пидора.

– Да, – сказал Леня, – пусть уезжает.

Лера пожала полными плечами и заметила:

– О чем мы говорим? Никто ведь так и не сознался.

Они смотрели друг на друга, все шестеро, одноклассники, знакомые почти всю жизнь, который год вместе в бизнесе. Хорошо, что меня не видят, подумал Антон, а вот ведь был бы вариант: ткнуть пальцем, сказать вот он! Все бы вздохнули с облегчением. Антон поежился.

– Ну, тем хуже, – сказал Сидор, – я сам его найду.

В голосе была решимость, которая напугала Антона.

Будущее всегда открыто, думает Горский, если бы они все знали, чем это обернется – что бы сделали? Но пока они ничего не знают, стоят молча, Сидор переводит взгляд с Леры на Романа, с Романа на Леню, потом на Альперовича, на Поручика. Кто-то из них только что солгал. Кто-то принес дозу наркотика Женьке, и это ее убило. Только что Сидор пообещал найти этого человека. Слово «убийца» пока еще не произнесено.

Что делал в то августовское воскресенье сам Горский? Конечно, сидел в своем кресле, читал или слушал музыку. Да, припоминает Горский, читал Грофа, по-английски. Вот уже полсотни страниц Гроф втирал про голографический характер истины, которая может быть познана в каждом своем отдельном проявлении. Мысль безусловно верная, но очевидная. Горский заскучал – тем более, что компакт FSOL надоел за последние сутки, но сегодня мелкие движения отзывались мучительной болью: самостоятельно поменять диск в аудиосистеме Горский не мог.

Став инвалидом, Горский не изменил своим пристрастиям: ему по-прежнему нравилась танцевальная музыка, хотя это казалось странным даже его друзьям. Как можно слушать хаус в инвалидном кресле? Как можно любить техно, оставаясь неподвижным? Но Горский полюбил этот саунд еще с «Гагарин-Пати» и считал: танцевать нужно головой. Неподвижный танец – что-то вроде хлопка одной ладони. Впрочем, иногда он уставал от подобных дзэнских упражнений – и тогда наступал черед амбиента, который Горский любил еще с тех времен, когда и слова-то такого не было, а был только Брайан Ино. С каким удовольствием он заменил бы сейчас тех же «Future Sound of London» на Питера Намлука или на второй том «Aphex Twin», недавно принесенный Никитой!

Самое унизительное: бессилие. Один и тот же пейзаж за окном, те же обои, тот же компакт который час. Мне еще повезло, говорил себе Горский, американцы вот кресло купили, раз в сутки приходит сиделка – приготовить еду, по вечерам заходят друзья. А если бы я был совсем один? Меня бы, наверно, уже не было, сказал он себе. Мне еще повезло, повторял он, стараясь не думать о том, что состояние ухудшается, надо делать операцию, в России никто и не берется, в Америке есть специальная клиника, но денег нет даже на билет, не говоря уж про все остальное.

Запищал домофон – чудесное устройство, тоже поставленное на американские деньги. Можно открывать дверь квартиры одним нажатием клавиши, как в богатых домах – двери подъезда.

Алена сказала Привет, кинула сумку на диван, спросила: Есть хочешь? Они подружились уже после рокового для Горского октября: кажется, ее привел Олег, а может быть – Никита или Паша. Она заходила к Горскому раз в неделю, как правило – после работы. Но вот сегодня воскресенье, а она все равно тут. Приятно. Значит, ей интересно со мной, говорит себе Горский, и радуется, что у него не только – электрическое кресло и домофон, но и верные друзья, просто как в советских книжках. Всегда придут на помощь – еды приготовить, косяк забить, диск поменять.

– Есть не хочу, – сказал Горский, – а музыку поменяй. Меня от FSOL уже тошнит.

Алена подошла к стойке CD.

– Давай «Adventures Beyond The Ultraworld»? Под нее трава хорошо пойдет.

– Давай, – неохотно согласился Горский. Сейчас он бы согласился на что угодно, но Алена его забавляла: каждый раз, когда они курили вдвоем, она ставила один и тот же диск.

Интересно, почему? подумал Горский. А еще интересно, почему я никогда об этом не спрашивал – и, похоже, никогда не спрошу. Может, мне нравится каждый раз придумывать новую историю: под эту музыку она впервые курила, или кто-нибудь признался ей в любви, или в один прекрасный день трава была удачной, солнце ярким, музыка правильной, и Алена чувствовала себя молодой и красивой; чувствовала, что будущее – как дверь, открытая в волшебный мир. Она постаралась запомнить это чувство, не растерять его, когда вернется к привычной жизни, – но запомнила только название диска.

Алена принесла с кухни закипевший чайник и стала набивать беломорину смесью марихуаны и табака из выпотрошенной M.

– У меня всю последнюю неделю чудесный роман по факсу, – сказала она, закручивая кончик и облизывая папиросу, чтобы бумага не выгорела раньше времени. – Совершенно замечательный американец из Бостона.

Язычок у нее розовый, влажный. Косяк Алена делала старательно, словно экзамен сдавала. Наверное, это у нее профессиональное, подумал Горский, секретарь-референт должен быть аккуратен.

Алена работала в каком-то совместном торговом предприятии. Должность ее называлась секретарь-референт, но в глубине души Горский подозревал, что это красивый термин, чтобы платить одну зарплату за работу секретарши и переводчицы. У нас работают чудесные люди, говорила Алена, очень душевные. Впрочем, слушая Аленины рассказы, Горский в этом сомневался. Что заставляет эту девушку вот уже год каждый день ходить в офис, переводить никому не нужные факсы, разливать по чашечкам кофе, радоваться трепу в курилке, совместным посещениям ирландских пабов по пятницам? Горский не знал, сколько денег получает Алена (на ее месте он бы потребовал надбавку за пабы), но в любом случае этого мало, чтобы променять свободу на ежедневные встречи с десятком чужих и неприятных людей.

Алена закурила и, втянув дым, передала косяк Горскому. С трудом удерживая в пальцах «беломорину», он сделал затяжку. Сразу вставило, и, закрыв глаза, Горский сказал:

– Мощная трава.

– Это Васина, – ответила Алена. – Ему кто-то принес целый рюкзак, так что он теперь всех раскуривает направо и налево.

Алена немного стеснялась своего брата. Вся Москва знала Васю-Селезня или Васю-Растамана, рьяного пропагандиста Маркуса Гарви, Боба Марли и Питера Тоша – но Алена еще помнила времена, когда ее брат так же страстно увлекался Юлием Цезарем, а потом – Михаилом Щербаковым. В глубине души Алена ждала, что в один прекрасный день Вася провозгласит Щербакова первым русским растафари ( «… виноградное варенье, анашу и барбарис…»), а Цезаря объявит предшественником Хайле Силассие. У тебя клевый брат, говорили Алене друзья, но даже в слове «клевый» Алене чувствовался подвох: кто-нибудь мог сказать «клевый» про Горского? Про Никиту? Про Дениса Майбаха? Нет, слово «клевый» было словно зарезервировано для Васи-Селезня, худющего альбиноса с блондинистыми лохмами, кое-как заплетенными в подобие дредов, с вечной расслабленной улыбкой и косяком в руках. Селезень жил с родителями, нигде особо не работал, учился играть на бас-гитаре и время от времени раскуривал всех направо и налево.

– А ты куришь на работе? – спросил Горский.

– Нет. Я попробовала один раз в обед покурить, так потом такое было!

Она подвинула свой стул ближе, села поудобнее и стала рассказывать, что когда только пришла в свою контору, страшно парилась, и поэтому Димка, ее тогдашний приятель, предложил ей дунуть в обед, ну, чтобы расслабиться. В перерыв она вышла в скверик, вынула из сигаретной пачки косяк, быстро пыхнула и вернулась.

– Мне еще показалось: меня совсем не вставило… ну ни капельки… только идти до офиса было дольше, чем обычно.

Горский кивнул – мол, знамо дело, совсем не вставило, как же, как же – и закашлялся. Алена протянула ему пятку, он слабо качнул головой – добивай сама, мне хватит. Она сделала последнюю затяжку, растерла окурок в пепельнице и продолжила:

– Ну, я вернулась, а Виталик говорит: пришел факс, надо срочно перевести. Я сажусь и вижу: факс – на итальянском, а я итальянского не знаю. Хочу Виталику об этом сказать, и понимаю: а что, если я села на измену, факс на английском, а я по обкурке ничего не соображаю. Думаю, ну все, сейчас меня попрут отсюда, надо тянуть время, чтобы трава выветрилась. – Алена довольно улыбнулась: – Хорошая идея, да? Трава же никогда не выветривается?

– Ну да, она… это самое… вымывается. Примерно за три-четыре дня. Период полувыведения у тетрагидроканнабиола такой. – Совершенно неясно, к чему я это сказал, сообразил Горский. – Но обычно часа за два все проходит. Или за четыре.

– Или за шесть.

Их разобрал смех, и минуту они смеялись, переглядываясь. Стоило одному перестать, второй тут же затихал – и через несколько секунд они снова начинали хохотать.

– На ха-ха пробило, – сказал Горский.

– Не, – сказала Алена, – я на измену села. И тут открывается дверь и появляется человек… ну, как тебе его описать? Собственно, он выглядел как Будда.

– А как выглядит Будда? – заинтересовался Горский

– Не знаю, – задумалась Алена, – ну, в зависимости от перерождения, наверное. По-разному.

– А в тот раз?

– Ну, в тот раз он выглядел обычно. Невысокий, в очень дорогом пиджаке, в золотых очках, кажется… короче, он входит в приемную, а я стою с чашкой кофе… как столб. Я кофе хотела попить, чтобы в себя прийти, – пояснила она. – И он как посмотрел на меня, меня сразу торкнуло: вот человек, который меня понимает. Который меня, так сказать, спасет. Потому что сразу было видно: он во все врубается.

Горский кивнул. Будда явился Алене в облике нового русского – нормально. Горский знал людей, видевших Будду – или иное божество – в облике камешка на берегу моря, бабочки необычной расцветки, енота в «Уголке Дурова» или даже пачки чая со слоном. На такие сильные переживания редко пробивало с травы – требовались вещества посерьезней. Всему этому Горский не удивлялся: он знал – в любом объекте можно обнаружить признаки Божественного, а психоделики – на то и психоделики, что в этом помогают. Ну, а кому что достанется, вероятно, зависит от личной кармы. Или – от Пути, по которому идешь. Или – от случая. На самом деле, ответ на этот вопрос непринципиален.

– Короче, его звали Андрей Альперович, какой-то коммерсант. Они с партнером пришли на переговоры к Виталику – и про факс все забыли, слава, как выражается мой брат, Джа.

– Так факс действительно был на итальянском?

Алена наморщила лоб.

– Не помню. Сейчас мне кажется, что да, но, может, и на английском. Пойму, когда трава… это самое… рассосется.

Снова запищал зуммер у двери. Это пришел Антон.

Назад Дальше