В отверстии входа появился подросток приблизительно четырнадцати стандартных лет от роду, вошел в помещение и встал по левую руку от Мюриза. На ноже сверкнул желтый блик лампы, когда мальчик указал кончиком лезвия на каждого из шести связанных.
Указав рукой на подростка, Мюриз сказал:
– Это мой сын, Ассан Тарик, он готов пройти испытание мужества.
Мюриз откашлялся и осмотрел шестерых пленников. Они сидели на камнях большим полукругом вокруг хозяина, надежно связанные канатами, прочно схватывавшими лодыжки. Руки были связаны за спиной. На концах веревок были петли, накинутые на шеи узников. Защитные костюмы были разрезаны на горле.
Мужчины не отвели взглядов, когда Мюриз посмотрел на них. На двоих пленниках были свободные одежды городских жителей Арракина; кожа их была светлее, чем у их товарищей по несчастью, чьи грубые черты и широкая кость изобличали в них истинных сынов Пустыни.
Мюриз и сам был похож на них, но его глаза были посажены настолько глубоко, что в них даже не отражался тусклый свет фитильной лампы. Сын был неоформившейся копией отца – на его по-детски плоском лице отражалось кипение обуревавших его чувств.
– У нас, Отверженных, существует особый ритуал посвящения в мужчины, – сказал Мюриз. – Настанет день, когда мой сын примет должность судьи в Шулохе. Мы должны убедиться в том, что он способен исполнять свой долг. Наши судьи не имеют права забывать Якуруту и день нашего отчаяния. Крализек, Тайфуноборец, вечно жив в наших сердцах.
Все это было произнесено ровным, ритуальным тоном.
– Ты поступаешь несправедливо, угрожая нам и связав, как пленников. Мы мирно направлялись на умму, – сказал один из городских жителей.
Мюриз согласно кивнул.
– Вы шли туда в поисках личного религиозного пробуждения? Вот и хорошо. Вы переживете такое пробуждение.
– Если мы… – начал было пленник, но его перебил другой фримен – уроженец Пустыни:
– Молчи, глупец! Это же похитители воды. Мы думали, что уничтожили эту нечисть.
– Это старая история, – промолвил в ответ городской.
– Якуруту – это больше чем просто история. – Мюриз кивнул в сторону сына. – Я только что представил вам Ассана Тарика. Я – арифа – единственный здесь судья, и мой сын тоже научится распознавать демонов. Старые способы всегда лучше новых.
– Именно поэтому мы попали в глубину Пустыни, – запротестовал городской житель. – Мы избрали древний способ и путешествовали с…
– С наемными проводниками, – перебил его Мюриз, указывая рукой на темнокожих пленников. Он снизу вверх взглянул на сына. – Вы хотели купить путь на небо? Ассан, ты готов?
– Я много думал о той ночи, когда пришли те люди и начали убивать наш народ, – сказал Ассан. В голосе его звучало неимоверное напряжение. – Они должны отдать нам воду.
– Твой отец дает тебе шестерых из них, – произнес Мюриз. – Их вода отныне принадлежит нам. Их тени – твои; твои хранители – отныне и навсегда. Их тени предупредят тебя о появлении демонов. Они станут твоими рабами, когда ты перейдешь в Алам аль-Митхаль. Что скажешь, сын мой?
– Благодарю тебя, отец, – сказал Ассан и выступил вперед. – Я принимаю звание мужчины среди Отверженных. Эта вода – наша вода.
Произнеся формулу, юноша пересек пещеру и приблизился к пленникам. Начав с крайнего левого, он хватал узника за волосы и вонзал кинжал под подбородок, доставая до мозга, проливая при этом очень мало крови. Только один из пленников – городской житель – жалобно кричал при этом. Остальные встретили смерть мужественно, произнеся перед ударом ритуальную фразу: «Смотри, как мало ценю я свою воду, когда ее забирает животное!»
Когда все было кончено, Мюриз хлопнул в ладоши. Вошедшие слуги унесли тела в покои мертвых, где они смогут питаться своей водой.
Мюриз встал и посмотрел на сына, который, тяжело дыша, смотрел, как слуги выносят трупы казненных.
– Теперь ты мужчина, – сказал Мюриз. – Вода наших врагов будет питать рабов. Да, вот что еще, сын мой…
Ассан Тарик с готовностью обернулся и бросил взгляд на отца. На лице юноши появилась натянутая улыбка.
– Проповедник не должен знать об этом, – сказал Мюриз.
– Понимаю, отец.
– Ты хорошо это сделал. Те, кто становится на пути Шулоха, не должны жить.
– Все по твоему слову, отец.
– Тебе можно доверить важные дела, – промолвил Мюриз, – и я горжусь тобой.
* * *
Самый сложно устроенный человек может стать примитивным. В реальности это означает, что может измениться образ жизни этого человека. Старые ценности теряют свою силу, снижаясь до уровня окружающих растений и животных. Новое существование требует рабочих знаний о том, как функционирует все это сложное переплетенное множество – то, что именуется словом природа. Оно же требует уважения внутренней силы этой природной системы. Человек, приобретший такие рабочие знания с уважением, и называется примитивным. Конечно, верно и обратное – примитивный человек может стать сложным, но это сопровождается катастрофической психологической ломкой.
(«Комментарии Лето», Харк аль-Ада)
– Как мы можем быть столь уверены? – спросила Ганима. – Ведь это очень опасно.
– Но мы же все проверили, – возразил Лето.
– На этот раз все может быть по-другому. Что, если…
– Перед нами открыт только этот путь, – сказал Лето. – Согласись, что мы не можем пойти путем приема зелья.
Ганима в ответ только вздохнула. Ей не нравилась эта словесная пикировка, но она понимала, какая нужда давит на брата. Знала она и страшный источник собственного неприятия. Достаточно было одного взгляда на Алию, чтобы понять всю опасность внутреннего мира.
– Ну что? – спросил Лето.
Ганима снова вздохнула.
Скрестив ноги, брат и сестра сидели в одном из своих потайных мест возле узкой расселины в скале, с которой отец и мать часто любовались заходом солнца в бледе. После ужина прошло два часа – предполагалось, что в это время близнецы занимаются телесными и духовными упражнениями. Сегодня брат и сестра решили поупражнять гибкость ума.
– Я попробую сделать это один, если ты откажешься помогать мне, – сказал Лето.
Ганима отвернулась и принялась с преувеличенным вниманием рассматривать влажную перегородку расселины. Лето вперил взор в Пустыню.
Они говорили на языке столь древнем, что даже название его стерлось из памяти поколений. Язык придал их общению ту интимность, в которую не смог бы проникнуть ни один посторонний. Даже Алия, которая сумела каким-то образом избежать ловушек внутреннего мира, смогла бы понять в этом языке всего лишь несколько слов.
Лето вдохнул воздух, напоенный душным запахом фрименского пещерного сиетча, который существовал некогда в этом природном алькове. Гомон сиетча и влажная жара его уже давно исчезли, и брат с сестрой чувствовали от этого большое облегчение.
– Я согласна, что нам нужно руководство, – сказала Ганима. – Но если мы…
– Гани, нам нужно нечто большее, чем руководство, нам нужна защита.
– Возможно, такой защиты просто не существует, – сестра взглянула брату в глаза, блестевшие хищным блеском. Глаза были полным контрастом безмятежным чертам спокойного лица.
– Нам надо любым способом избежать одержимости, – сказал Лето, при этом он использовал инфинитив древнего языка, форму строго нейтральную в залоге и времени, но очень активную в усилении значения.
Ганима верно истолковала слова брата.
– Мох’пвиум д’ми хиш паш мох’м ка, – ответила она. Вместилище моей души есть вместилище тысячи душ.
– И даже больше, – возразил Лето.
– Зная об опасности, можешь ей противостоять, – это было утверждение, а не вопрос.
– Вабун’к вабунат! – сказал он. Поднимаясь, ты поднимаешься!
Лето чувствовал, что его выбор является очевидной необходимостью. Если уж делать это, то делать активно. Надо допустить прошлое в настоящее и направить его в будущее.
– Муриат, – тихо произнесла Ганима. Это должно быть сделано с любовью.
– Конечно, – в знак согласия Лето взмахнул рукой. – Мы посоветуемся, как наши родители.
Ганима молчала, стараясь справиться с комом в горле. Повинуясь неясному инстинкту, она смотрела на юг, на сероватые силуэты дюн, готовые раствориться в вечерних закатных сумерках. Именно туда ушел отец на свою последнюю прогулку.
Лето смотрел со скалы вниз на зеленый оазис сиетча. Теперь, в сумерках, все было серым, но мальчик знал форму и цвета оазиса: медно-красные, золотистые, красные, желтые и рыжие окаймляли скалы по границе зеленых насаждений. За границей скал широким поясом раскинулись разлагающиеся остатки жизни Арракина, убитой привезенными неведомо откуда растениями и избытком воды. Теперь этот пояс был границей Пустыни.
Ганима заговорила:
– Я готова, мы можем начинать.
– Да, будь все проклято! – Он шагнул вперед, коснулся руки сестры, чтобы смягчить грубость. – Пожалуйста, Гани, спой песню. Мне будет легче.
Ганима подошла к брату, обняла его левой рукой за пояс, глубоко вдохнула и прочистила горло. Ясным и звонким голосом она запела песню, которую мать часто пела отцу:
Тишина Пустыни, в которой даже шепот казался криком, чистый голос Ганимы возымели магическое действие на Лето – мальчику показалось, что он погружается в неведомые глубины, становясь своим отцом, чья память расстилала перед его взором ковер прошлого бытия.
На краткий миг я должен стать Паулем, сказал себе Лето. Рядом со мной не Гани; это моя возлюбленная Чани, чьи мудрые советы не раз спасали нас обоих.
Ганима, со своей стороны, с пугающей легкостью приняла маску своей матери. Женщинам такое перевоплощение дается легче, чем мужчинам, но таит гораздо большую опасность.
В голосе Ганимы появилась ласковая хрипотца.
– Посмотри туда, любимый!
Первая луна заливала Пустыню призрачным светом, а по небу протянулся оранжевый огненный шлейф. Корабль, доставивший на Арракис госпожу Джессику, улетал к далеким созвездиям с грузом дурманящей приправы.
Ранящее душу воспоминание пронзило сердце мальчика, ласковыми колокольчиками зазвучало в его голове. В какое-то мгновение Лето почувствовал себя герцогом Джессики. В груди заныло от любви и боли.
Я должен быть Паулем, напомнил он себе.
Трансформация обрушилась на Лето своей пугающей двойственностью. Было похоже, что он превратился в темный экран, на который был спроецирован образ отца. Мальчик одновременно чувствовал свою и отцовскую плоть – этот дуализм грозил раздавить.
– Помоги мне, отец, – прошептал Лето.
По изображению прошла мимолетная рябь, и вот уже в сознании Лето возникло другое впечатление, при этом его собственное «я» стояло в стороне, наблюдая за происходящим.
– Мое последнее видение еще не прошло, – сказал Лето голосом Пауля и повернулся к Ганиме. – Ты знаешь, что я видел в последний раз?
Ганима коснулась рукой его щеки.
– Ты пошел в Пустыню умирать, любимый? Ты это сделал?
– Может быть, я действительно пошел умирать, но то видение… Разве это не было достаточным основанием для того, чтобы остаться жить?
– Даже слепым?
– Даже слепым.
– Куда ты мог уйти?
Отец судорожно вздохнул.
– В Якуруту.
– Мой возлюбленный, – слезы заструились по щекам Ганимы.
– Муад’Диб, герой, должен быть низвержен, иначе это дитя не сможет вырвать нас из хаоса.
– Золотой Путь, – сказала Ганима. – Это нехорошее видение.
– Это единственно возможное видение.
– Алия потерпела неудачу тогда…
– Совершеннейшую. Ты же видела запись.
– Твоя мать вернулась слишком поздно, – на детском личике девочки появилось мудрое выражение Чани. – Но не может ли быть другого видения? Возможно, если…
– Нет, любимая, это дитя не может прозреть будущее, а потом в целости и сохранности вернуться обратно.
Тело отца снова потряс глубокий судорожный вздох, и Лето почувствовал страстное желание отца прожить во плоти еще одну жизнь, опять принимать живые решения и… Сколь отчаянна нужда исправить прошлые ошибки!
– Отец! – позвал Лето, и зов эхом отдался под сводом его черепа.
Это был глубинный волевой акт, в ходе которого мальчик почувствовал медленное, тягучее освобождение от внутреннего присутствия отца, исчезновение ощущений и расслабление мышц.
– Любимый, – прошептал позади голос Чани, и отец остановился. – Что случилось?
– Постой, не уходи, – умоляюще произнес Лето своим немного охрипшим голосом. – Чани, ты должна сказать нам, как избежать того, что случилось с Алией.
Ответил на этот вопрос Пауль. Он говорил с трудом, делая долгие паузы.
– В этом нет определенности. Вы… видели то… что почти… произошло… со мной.
– Но Алия…
– Ею овладел проклятый барон!
От волнения у Лето пересохло в горле.
– Он… я…
– Он есть в тебе… но… я… мы не можем… иногда мы чувствуем… друг друга, но ты…
– Ты не можешь читать мои мысли? – спросил Лето. – Ты будешь знать, если… он…
– Иногда я способен чувствовать твои мысли… но я… мы живем только в вашем сознании, мы существуем только… посредством его отражения… Нас создает ваша память. Это опасно… память слишком точна. И те из нас… те из нас, кто любил власть… кто добивался ее… любой ценой… у того память более точна.
– Она сильнее? – прошептал Лето.
– Сильнее.
– Я знаю твое видение, – сказал Лето. – Слишком хорошо, чтобы дать ему завладеть мною. Я стану тобой.
– Только не это!
Лето кивнул сам себе, ощущая то грандиозное усилие, с которым отец старался удалиться из его памяти, понимая все тяжкие последствия неудачи. Любая одержимость приближала одержимого к Мерзости. Узнавание придавало такому человеку обновленное чувство силы, он начинал с особой остротой ощущать свое тело и проникал в глубокое осознание прошлых ошибок, совершенных самим собой и предками. Было в таком видении и нечто неопределенное, что ослабляло способность чувствовать – и сейчас Лето убедился в этом. В какой-то момент искушение в нем вступило в схватку со страхом. Плоть обладает способностью превращать меланжу в видение будущего. Приняв зелье, можно дышать будущим и срывать покровы с Времени. Лето охватил соблазн, которому было трудно противостоять, он сцепил руки и погрузился в состояние прана-бинду. Плоть отрицала искушение. Плоть несла в себе глубокое знание, унаследованное от Пауля. Те, кто хочет прозреть будущее, подобно мелким игрокам, надеются сорвать легкий куш на завтрашних скачках. Вместо этого они оказываются пожизненными пленниками, знающими наперед каждый удар своего сердца и все свои муки… Последнее видение Пауля указывало достойный выход из этой ловушки, и Лето знал, что теперь у него нет иного выхода – он должен следовать тем же путем.
– Радость жизни и ее красота связаны с тем фактом, что жизнь способна удивлять, – сказал он.
Возле уха Лето раздался тихий голос:
– Я всегда знала эту красоту.
Обернувшись, мальчик всмотрелся в глаза сестры, блестевшие в лунном свете. Это смотрела на него Чани.
– Мама, ты должна уйти.
– Ах, какое искушение! – произнесла она и поцеловала его.
Он оттолкнул ее.
– Ты примешь жизнь своей дочери?
– Это так легко… это до глупости легко, – ответила она.
Лето, чувствуя, как его начинает охватывать паника, вспомнил, с каким трудом образ отца покидал его плоть. Неужели Ганима потерялась в том мире наблюдателей, откуда и он смотрел и слушал, учась у образа отца?
– Я буду презирать тебя, мама, – сказал он.
– Другие не будут меня презирать, – ответила она. – Будь моим возлюбленным.
– Если я это сделаю… ты знаешь, во что вы оба тогда превратитесь, – сказал он. – Мой отец начнет презирать тебя.
– Он не начнет.
– Но я начну!
Из горла Лето непроизвольно вырвался резкий звук. В этом звуке сплелись все обертоны, унаследованные Паулем от матери-колдуньи.
– Не говори так, – простонала она.