– Что же говорят про меня люди, если даже ты такого мнения обо мне? – спросил Якопо глухим, срывающимся голосом.
– Ах, если бы все, что они говорят, оказалось неправдой! Но почти каждое убийство в Венеции связывают с твоим именем.
– Почему же власти допускают, чтобы такой человек мог открыто плавать по каналам или свободно разгуливать по площади Святого Марка?
– Мы никогда не знаем, как поступит сенат. Одни говорят, что твое время еще не пришло, а другие считают, что ты слишком силен, чтобы судить тебя.
– Ты, видно, одинакового мнения и о правосудии, и об инквизиции. Но, если я пойду с тобой сегодня, ты обещаешь мне быть более осторожным в разговорах с рыбаками на Лидо и на островах?
– Когда на сердце лежит тяжесть, язык старается хоть как-то облегчить ее. Я бы сделал все, чтобы заставить сына моего друга свернуть со страшного пути, но забыть о своем горе не могу. Ты привык иметь дело с патрициями, Якопо, скажи мне, может ли человек в одежде рыбака и с потемневшим от солнца лицом прийти к дожу и поговорить с ним?
– С виду справедливости в Венеции хоть отбавляй, все дело в ее сущности. Я уверен, что тебя выслушают.
– Тогда я останусь здесь, на камнях этой площади, и буду ждать того часа, когда дож поедет завтра на торжество, и попытаюсь склонить его сердце к милости. Он стар, как и я, и он пролил кровь за республику, так же как и я, а что самое главное – он тоже отец.
– Но ведь и синьор Градениго тоже отец.
– Ты сомневаешься в его сочувствии?
– Что ж, попытка – не пытка. Дож Венеции выслушает просьбу от самого низшего из ее граждан. Я думаю, – добавил Якопо едва слышно, – он выслушал бы даже меня.
– Хоть я и не смогу выразить свою мольбу так, как положено говорить с великим принцем, но зато он услышит правду от несчастного человека. Они называют его избранником государства, а такой человек должен охотно прислушиваться к справедливым просьбам. Да, Якопо, пусть это жесткая постель, – продолжал рыбак, устраиваясь у подножия колонны святого Теодора, – но ведь я спал и на худшей и более холодной, а причин для этого у меня было меньше… Доброй ночи!
Старик скрестил руки на своей обнаженной груди, овеваемой морским ветром, а браво еще с минуту постоял рядом с ним, но, когда он понял, что Антонио хочет остаться один, он ушел, предоставив рыбака самому себе.
Ночь была уже на исходе, и на площадях осталось мало гуляк. Якопо взглянул на часы и, внимательно оглядев площадь, направился к причалу.
Глубокая тишина царила над всем заливом; у причалов, как обычно, стояли гондолы. Вода слегка потемнела от налетавшего ветерка, который скорее гладил, чем шевелил ее поверхность; ни одного всплеска весла не слышно было среди леса мачт между Пьяцеттой и Джудеккой. Браво мгновение колебался, но вот, окинув взглядом площадь, он снова надел маску, отвязал одну из лодок и вскоре уже скользил прочь от причала, к середине гавани.
– Кто идет? – спросил человек с борта фелукки, которая стояла на якоре несколько поодаль от других судов.
– Тот, кого ждут, – последовал ответ.
– Родриго?
– Он самый.
– Ты опоздал, – сказал моряк из Калабрии, когда Якопо ступил на нижнюю палубу «Прекрасной соррентинки». – Мои люди давно уже спят, а мне за это время три раза успело присниться кораблекрушение и дважды – ужасающий сирокко.
– Значит, у тебя было больше времени, чтобы надувать таможенников. Как фелукка – готова к работе?
– Что касается таможенников, то в этом жадном городе много не заработаешь. Вся прибыль достается сенаторам и их друзьям, а мы на своих судах слишком много работаем и слишком мало за это получаем. С тех пор как начался маскарад, я послал всего дюжину бочонков лакрима-кристи на каналы и больше ничего не продал. Так что тебе хватит, если хочешь выпить.
– Я дал обет трезвости. Итак, твое судно готово выполнить поручение?
– А готов ли сенат заплатить мне за это? Ведь это уже четвертое плавание по его делам, и все сделано как следует – пусть заглянут в свои секретные бумаги и убедятся в этом.
– Они довольны, и тебе хорошо заплатили.
– Не так уж хорошо. Я гораздо больше заработал на одной партии фруктов с островов, чем за все ночные поездки по делам сената. Вот если бы те, кому я служу, дали моей фелукке разрешение на въезд в каналы, тогда бы можно было действительно кое-что заработать.
– Нет ни одного преступления, которое Святой Марк карает так сурово, как контрабанду. Будь осторожен со своим вином, а не то можешь лишиться не только судна и поручений сената, но и свободы!
– Вот это-то меня и возмущает, синьор Родриго! Мы для республики когда мошенники, а когда и нет. Иной раз сенат доброжелателен к нам, как отец к своим детям, а в другой – нам приходится делать свои дела только ночью. Мне очень не нравится такое неровное отношение; как только у меня появляется хоть малейшая надежда на заработок, она тотчас рассыпается в прах от такого хмурого взгляда, какой только святой Януарий мог бы бросить на грешника.
– Запомни, ты находишься не в Средиземном море, а на одном из каналов Венеции. Такой разговор мог бы навлечь на тебя беду, если бы его услышал кто-нибудь другой, менее дружественно к тебе настроенный.
– Спасибо за заботу, хотя вид вон того старого дворца – такое же внушительное предупреждение для болтуна, как для пирата виселица на берегу моря. Я встретил старого приятеля на Пьяцетте, когда там уже стали собираться маски, и мы перекинулись несколькими словами на этот счет. Он уверен, что чуть ли не каждый второй человек в Венеции получает деньги за доносы на других. Очень жаль, Родриго, что сенат при всей его кажущейся любви к правосудию позволяет разгуливать на свободе разным мошенникам, один вид которых заставил бы и камни покраснеть от стыда и гнева!
– Я и не знал, что такие люди открыто разгуливают по Венеции. Тайное преступление может некоторое время оставаться нераскрытым, потому что его трудно доказать, но…
– Черт возьми! Мне говорили, что у Совета с грешниками разговор короткий – все признаются в своих злодеяниях. А вот взять этого негодяя Якопо… Что с тобой, дружище? Якорь, на который ты опираешься, не из раскаленного железа.
– Но он и не из пуха: от одного прикосновения к нему могут заболеть все кости, не в обиду будь сказано.
– Да, конечно, он сделан из железа, которое ковал сам Вулкан. Этот Якопо недостоин гулять на свободе в честном городе, а между тем его можно встретить на площади, и расхаживает он там так же спокойно, как любой патриций на Бролио!
– Я его не знаю.
– Если ты незнаком с храбрейшей рукой и надежнейшим клинком Венеции, добрый Родриго, это делает тебе честь. Мы же, в порту, хорошо его знаем и при виде этого человека сразу вспоминаем обо всех своих грехах. Удивительно, что инквизиторы до сих пор не прокляли его на одной из публичных церемоний в назидание более мелким преступникам!
– Разве его преступления так хорошо известны, что с ним можно расправиться без всяких доказательств?
– Задай-ка этот вопрос на улицах! Если в Венеции умирает христианин – а их умирает немало, не говоря уж о тех, кого губит борьба за власть, – то все уверены, что умер он от руки Якопо. Синьор Родриго, ваши каналы – отличные могилы для внезапно умерших.
– Мне думается, здесь есть противоречие. То ты говоришь о руке Якопо, то о каналах, воды которых покрывают умерших. Право же, люди ошибаются в Якопо. Может быть, его несправедливо оклеветали?
– Я понимаю, что можно оклеветать священника, потому что он, как христианин, должен охранять свое доброе имя ради чести церкви, но что касается браво, то его оклеветать не удалось бы и бывалому адвокату. Не все ли равно, больше или меньше обагрена рука, если на ней кровь человека!
– Ты прав, – с тяжелым вздохом ответил мнимый Родриго. – Осужденному на смерть безразлично, за одно или за несколько преступлений его казнят.
– А знаешь ли ты, друг Родриго, что я рассуждаю так же и это придает мне смелости, когда бывает нужно вывезти отсюда товар, чтобы потом тайно его продать? «Ты фактически в сделке с сенатом, достойный Стефано, – говорю я самому себе, – и потому у тебя нет причин быть особенно разборчивым в качестве товара». У этого Якопо такие глаза и такой грозный вид, что если бы он уселся на престол святого Петра, то люди и там узнали бы его. Но сними маску, синьор Родриго, пусть морской ветер освежит твои щеки. Нечего играть в прятки со старым, испытанным другом.
– Мой долг по отношению к тем, кто послал меня, запрещает мне такую вольность, иначе я с радостью открыл бы тебе мое лицо, Стефано.
– Ты очень осторожен, хитрый синьор, но я поспорил бы с тобой на десять цехинов из тех, что ты должен мне заплатить, что завтра безошибочно узнаю тебя среди тысячи людей в толпе на площади Святого Марка. Так что можешь снять свою маску – говорю тебе, ты знаком мне так же хорошо, как эти латинские реи моей фелукки.
– Тем более мне незачем снимать маску. Несомненно, люди, которые так часто встречаются, узнают друг друга по многим приметам.
– У тебя красивое лицо, синьор, и прятать его совсем ни к чему. Я заметил тебя среди веселившейся толпы, когда ты и не подозревал об этом, и скажу тебе откровенно, вовсе не думая извлечь из этого какую-либо выгоду для себя, человеку с таким красивым лицом нужно всем его показывать, а не прятать всю жизнь под маской.
– Я же тебе сказал: я делаю то, что мне приказано. А раз ты знаешь меня, смотри не выдай.
– Бог ты мой! Твои тайны в такой же безопасности, как если бы ты исповедался своему духовнику! Я не из тех, кто шатается среди продавцов воды и разбалтывает секреты; но ты искоса взглянул на меня, когда танцевал среди масок на площади, и я тебе подмигнул! Разве я не прав, Родриго?
– А ты умнее, синьор Стефано, чем я думал, хоть твое искусство в управлении фелуккой ни для кого не секрет.
– Есть две вещи, синьор Родриго, которые я ценю в себе, хотя, надеюсь, с надлежащей христианской скромностью. Немногие из моряков, плавающих вдоль этого побережья, могут похвастать большим умением управлять судном в мистраль, сирокко, левантер или зефир; а что касается масок, то я узнаю своего знакомого на карнавале, нарядись он хоть самим Сатаной! По части предсказания шторма или опознания маски, синьор Родриго, я не знаю себе равного среда людей не слишком ученых.
– Это ценные качества для того, кто живет морем и сомнительной торговлей.
– Ко мне на фелукку приходил мой старый друг Джино, гондольер дона Камилло Монфорте, а с ним – женщина в маске. Он довольно ловко отделался от нее, решив, наверно, что оставил ее среди незнакомых людей. Но я сразу узнал ее – это была дочь виноторговца, который уже попробовал мое лакрима-кристи. Она очень рассердилась на Джино за его трюк с ней, но мы все же воспользовались случаем и заключили с ней сделку на оставшиеся бочонки вина, спрятанные у меня под балластом, в то время как Джино обделывал дела своего господина на площади Святого Марка.
– А что за дела у него были, ты не узнал, добрый Стефано?
– Куда там! Гондольер так спешил, что едва успел со мной поздороваться, но вот Аннина…
– Аннина?!
– Она самая. Ты, конечно, знаешь Аннину, дочь старого Томазо, ведь она танцевала в той же компании, где я заметил и тебя! Я бы не говорил о девушке так, если бы не знал, что ты и сам не прочь попробовать вино, которое не проходит через таможню.
– Об этом не беспокойся. Я поклялся тебе, что ни одна тайна такого рода не сорвется с моих губ. Но эта Аннина – девушка очень сообразительная и смелая.
– Между нами говоря, синьор Родриго, не так легко определить, кто здесь в Венеции шпионит для правительства, а кто нет. Иногда мне кажется по твоей привычке вздрагивать и по некоторым интонациям твоего голоса, что и ты не кто иной, как переодетый генерал, командующий галерным флотом.
– И это с твоим-то знанием людей!
– Если бы вера никогда не обманывала, кто бы ее ценил? За тобой, видно, еще никогда так отчаянно не гонялся нехристь, Родриго, а не то бы ты знал, как быстро человек переходит от страха к надежде, от ярости – к смиренной молитве. Помню, однажды, в суматохе и спешке, когда ревел ветер и свистели ядра, а перед глазами были одни тюрбаны нехристей и в голове только мысли о бастинадо, я начал молиться святому Стефано таким голосом, каким кричат на собак, а матросов подгонял жалобным мяуканьем. Черт побери! Нужно испытать такие вещи самому, синьор Родриго, чтобы узнать хотя бы, на что ты способен.
– Ты прав. Но кто такой этот Джино, о котором ты говорил, и как он стал гондольером в Венеции, если он родом из Калабрии?
– Этого я не знаю. Его хозяин – и, можно сказать, мой хозяин, так как я тоже родился в его владениях, – молодой герцог святой Агаты, тот самый, что добивается поддержки сената в своей претензии на богатства и почести последнего из рода Монфорте. Этот процесс тянется так долго, что парень успел стать гондольером, перевозя хозяина из его дворца к тем знатным господам, у которых он ищет поддержки… По крайней мере, так объясняет все это сам Джино.
– Я его знаю. Он одет в цвета своего хозяина. И он не лишен ума?
– Синьор Родриго, вряд ли кто-нибудь из калабрийцев может похвалиться умом. Мы ничем не отличаемся от наших соседей, но исключения всегда бывают. Джино достаточно ловок в своем деле и вообще человек неплохой, но что говорить – мы ведь не ищем в гусятине прелести жареного бекаса. Природа создала человека, однако дворян создают короли. А Джино – всего лишь гондольер.
– И искусный?
– Руки и ноги у него на месте, но, когда речь идет о знании людей или вещей, бедный Джино – только гондольер! У парня прекрасное сердце, и он никогда не замедлит услужить другу. Я его люблю, но что правда, то правда.
– Ну, держи наготове свою фелукку, потому что она в любую минуту может нам понадобиться!
– Тащи свой груз, а уж я сделаю остальное.
– Прощай. Советую тебе воздержаться от других дел, и смотри, чтобы завтрашнее веселье не испортило твоих людей!
– Попутного ветра тебе, синьор Родриго. Все будет в порядке.
Браво вернулся в гондолу, и она скользнула прочь от фелукки с такой легкостью, которая показывала, что рука, управляющая ею, искусно владеет веслом. Якопо помахал рукой Стефано, и вскоре его лодка затерялась среди судов, заполнивших порт.
Еще несколько минут капитан «Прекрасной соррентинки» ходил по палубе, вдыхая прохладный ветерок с Лидо, а затем пошел вниз, спать.
К этому времени темные, бесшумные гондолы, обычно сотнями снующие по водному простору, уже скрылись. Не слышно было больше звуков музыки на каналах, и Венеция, в другое время такая оживленная, теперь, казалось, заснула мертвым сном.
Глава VIII
Роджерс. «Италия»Рыбак везет семью – жену с ребенком,Покинув свой зеленый островок.А рядом – землепашец. Близ него –Простая деревенская девчушка,Впервые убежавшая из дома;Монахини, монахи – на паромеСтолпились все.
Никогда еще массивные купола, великолепные дворцы и сверкающие каналы Венеции не были залиты столь ярким солнцем, как в день, наступивший после этой ночи. Солнце едва показалось над низким берегом Лидо, а на площади Святого Марка уже раздались звуки рогов и труб. Долгим эхом прокатился в ответ пушечный выстрел из дальнего Арсенала. Тысяча быстрых гондол заскользила из каналов во всех направлениях, через порт, Джудекку и различные внешние каналы, а морская дорога от Фузины и близлежащих островов была усеяна в это время бесчисленным множеством лодок, спешащих к городу.
Горожане в праздничных одеждах стали спозаранку выходить на улицы и площади. Мосты запестрели яркими платьями простолюдинок. Еще до полудня все улицы, ведущие к большой площади, опять, как и вчера, заполнили веселые людские потоки, и к тому времени, когда на колокольне древнего собора умолк торжественный праздничный перезвон, на площади Святого Марка снова бурлила пестрая толпа. Но сегодня мало кто надел маски, глаза светились радостью, и люди с удовольствием поглядывали друг на друга открытым и ласковым взглядом. Одним словом, в день своего любимого торжества Венеция и ее народ были веселы и беззаботны. Знамена покоренных наций полоскались на верху триумфальных мачт, на всех колокольнях были вывешены изображения крылатого льва, и все дворцы были щедро расцвечены шелковыми драпировками, свисающими с балконов и окон.