– Я рассказываю тебе все это, чтобы объяснить мое неожиданное появление в гостинице, у славной Жанны. Впрочем, «славная Жанна» – это просто так говорится. В действительности же это самое коварное существо на свете. Когда был жив ее муж, Мариус, она обманывала его вовсю, а с тех пор как он умер – с утра до вечера ноет, вспоминая его.
Итак, мой брат и золовка сидели у нас. Когда настало время обеда, жена спохватилась, что забыла дома свои пилюли. У нее удивительное пристрастие к лекарствам. Она говорит, что все это от нервов. Я предложил сходить за пилюлями. Так как наши участки расположены рядом, я не стал выходить на дорогу, а пошел через сад. Случайно, проходя мимо бывших конюшен, я посмотрел на землю и заметил следы шин. Открываю дверь и с удивлением вижу, что старого лимузина моего покойного тестя нет на месте.
Вот, дружище, каким образом я напал на твой след. Я спросил у садовника, куда делась машина, и он признался, что час назад его помощник увез на ней Бернадетту. Когда они вернулись, я вызвал мальчишку и стал его расспрашивать. Он рассказал мне, что ездил в Мен-сюр-Луар и на обратном пути высадил на вокзале в Обрэ какого-то толстяка с чемоданом. Прошу прощения, старина, это он употребил слово «толстяк».
Я сразу же подумал, что моя очаровательная теща решила довериться какому-нибудь частному детективу. У нее мания преследования, и она убеждена, что гибель ее внучки связана бог знает с какой тайной.
Признаться, о тебе я и не подумал… Я знал, что в полиции существует какой-то Мегрэ, но не был уверен, что это тот самый Жюль из нашего лицея… Ну, что ты на это скажешь?
В ответ Мегрэ проронил:
– Ничего.
Он молчал. Он думал о своем доме, столь непохожем на этот, о саде, баклажанах, о зеленых горошинах, падающих в эмалированную миску, и недоумевал, как это он мог безропотно последовать за властной старухой, которая буквально похитила его.
Он думал об ужасной тесноте и духоте в поезде, о своем прежнем кабинете на набережной Орфевр, где он допрашивал кучу разных негодяев, о бесчисленных бистро, множестве подозрительных отелей и всевозможных злачных местах, где он бывал по долгу службы…
Думая обо всем этом, он все больше злился, чувствуя себя оскорбленным оттого, что находился здесь, во враждебной среде, под саркастическим взглядом Сборщика.
– Если тебе интересно, я сейчас покажу тебе дом. Я сам проектировал его с помощью архитекторов. Конечно, мы живем здесь не круглый год, а только летом. У меня квартира в Париже на авеню Ош. А еще я купил виллу в трех километрах от Довиля, и мы ездим туда в июле. В августе у моря столько народу, что просто не продохнуть. Если тебе это по душе, я охотно приглашу тебя провести несколько дней у нас. Ты играешь в теннис, ездишь верхом?..
Почему он еще не спросил, играет ли Мегрэ в гольф и не увлекается ли водными лыжами?
– Учти: если ты хоть сколько-нибудь всерьез принимаешь то, что тебе рассказала моя теща, я нисколько не возражаю, чтобы ты провел расследование. Я весь к твоим услугам… Если тебе понадобится машина и шофер… А вот и моя жена!.. Позволь представить тебе Мегрэ, моего старого товарища по лицею… Моя жена…
Она протянула белую мягкую руку. И все у нее было белое: лицо, слишком светлые волосы.
– Садитесь, пожалуйста, месье.
Почему она производила такое впечатление, словно ей не по себе? Она как будто отсутствовала. Голос у нее был невыразительный, настолько безликий, что можно было усомниться, она ли произнесла эти слова. Она села в большое кресло, и казалось, что ей безразлично, быть ли здесь или где-нибудь еще. Впрочем, она подала какой-то знак своему мужу. Тот ее не понял. Тогда она взглядом показала на второй этаж виллы и уточнила:
– Жорж-Анри…
Малик нахмурился и, поднявшись, обратился к Мегрэ:
– Прости, я должен на минутку отлучиться.
Они остались вдвоем, неподвижные и молчаливые, – женщина и комиссар. Потом внезапно на втором этаже послышался какой-то шум. Хлопнула дверь. Послышались быстрые шаги. Кто-то закрыл окно. Были слышны приглушенные голоса, отзвуки какой-то ссоры или по меньшей мере весьма ожесточенного спора.
Чтобы прервать молчание, мадам Малик спросила:
– Вы прежде не бывали в Орсене?
– Нет, мадам…
– Здесь живется хорошо тем, кто любит деревню. Прежде всего, спокойно, правда?
Слово «спокойно» в ее устах имело особый смысл. Она была такая безвольная, такая усталая, почти лишенная жизненной силы, ее тело так слилось с плетеным креслом, что вся она словно олицетворяла покой, вечный покой…
Тем не менее она прислушивалась к звукам, доносившимся со второго этажа. Шум там постепенно стихал, а когда все умолкло, она обратилась к Мегрэ:
– Значит, вы будете с нами ужинать?
Хотя мадам Малик и была хорошо воспитана, она не могла заставить себя улыбнуться хотя бы из вежливости. Просто констатировала факт. С видимой неохотой.
Малик вернулся, и когда Мегрэ взглянул на него, на лице хозяина дома появилась фальшивая улыбка.
– Прошу прощения… Всегда возникают проблемы со слугами…
К ужину все не звонили, и разговор не клеился. В присутствии жены Малик держался не так развязно.
– Жан-Клод не вернулся?
– Мне кажется, я вижу его на причале.
Действительно, какой-то молодой человек в шортах, высадившись из легкой яхты, пришвартовал ее и, перебросив через руку свитер, медленно подходил к дому. В ту же минуту зазвонили к ужину, и все прошли в столовую, где вскоре появился и Жан-Клод, старший сын Эрнеста Малика, вымытый, причесанный, в сером фланелевом костюме.
– Если бы я знал, что ты будешь у нас ужинать, я пригласил бы брата и золовку. Ты познакомился бы со всей семьей. Если ты не возражаешь, я приглашу их завтра. Можно будет позвать и наших соседей, у нас их не очень много. Обычно все собираются здесь… У нас всегда бывает народ… Приходят, уходят, чувствуют себя как дома.
Столовая была огромная и роскошная. Мраморная с розовыми прожилками столешница. Каждая тарелка стояла на маленькой салфетке.
– Вообще, если верить тому, что рассказывают о тебе в газетах, ты неплохо преуспел в полиции. Странная профессия… Я часто думал, как люди становятся полицейскими, в какую минуту и как начинают испытывать к этому призвание. Потому что, в конце концов…
Его жена теперь казалась еще более отсутствующей. Мегрэ наблюдал за Жан-Клодом, а молодой человек начинал внимательно рассматривать комиссара, как только тот отводил от него взгляд.
Жан-Клод, холодный, как мрамор стола, за которым они сидели, в свои девятнадцать или двадцать лет был столь же самоуверен, как и его отец. Такого, наверно, нелегко было смутить, а все-таки их всех что-то стесняло.
Никто не упоминал о Моните, погибшей на прошлой неделе. Быть может, избегали касаться этой темы в присутствии дворецкого?
– Видишь ли, Мегрэ, – сказал Малик, – вы все в лицее были слепы и даже не подозревали, что говорите, когда называли меня Сборщиком. Если ты помнишь, нам, небогатым, не позволяли сближаться с сыновьями мелкопоместных дворян и богатых буржуа. Некоторые из нас страдали от этого. Другие, например ты, нисколько не огорчались. Меня презрительно называли Сборщиком, но в том-то и заключалась моя сила, что я был сыном своего отца… Ты даже не представляешь, что только не проходит через руки сборщика. Я узнал грязные стороны жизни самых респектабельных на вид семейств… Я познакомился с жульническими делишками тех, кто обогащался… Я увидел, как одни возносились, а другие опускались, даже стремительно падали на дно, и я старался понять всю эту механику. Социальную механику, если хочешь. Почему же это одни возносятся, а другие опускаются…
Он рассуждал с презрительным видом, сидя в своей роскошной столовой, где даже пейзаж за окнами как бы свидетельствовал о его успехе.
– И я стал подниматься вверх…
Само собой разумеется, блюда за ужином подавались самые изысканные, но комиссар не был охотником до всех этих деликатесов, до этих замысловатых закусок под соусами, неизменно украшенных кусочками трюфелей и раковыми шейками. Дворецкий беспрестанно наклонялся, чтобы наполнить какой-нибудь из стоявших перед Мегрэ бокалов.
Небо с одной стороны окрасилось в зеленый, холодный зеленый цвет, а с другой стало красным и местами даже лиловым; и только редкие облака выделялись на нем наивной белизной. По Сене проплывали запоздавшие лодки, и рыба, выпрыгивая из воды, оставляла на ней медленно расходившиеся круги.
У Малика, по-видимому, был тонкий слух, не менее тонкий, чем у Мегрэ. По крайней мере, оба они услышали какой-то звук, но звук едва уловимый. Только вечерняя тишина позволила различить этот еле слышный шорох.
Вначале раздался какой-то скрип. Должно быть, у одного из окон второго этажа, как раз с той стороны, где лишь недавно, перед ужином слышались громкие голоса. Потом какой-то приглушенный шум в парке…
Отец и сын переглянулись. Мадам Малик даже не пошевелилась, продолжая методично подносить вилку ко рту.
Малик вскочил, положил свою салфетку на стол и кинулся к двери, легко и бесшумно ступая в своих туфлях на мягкой подошве.
Дворецкий отнесся к происходившему так же спокойно, как и хозяйка дома. Но Жан-Клод слегка покраснел; не зная, что сказать, он несколько раз открывал рот и наконец произнес с такой же улыбкой, как и у Эрнеста Малика:
– Не правда ли, отец для своего возраста еще очень подвижен?
Другими словами: «В доме, конечно, что-то происходит, но вас это не касается. Продолжайте есть, а до остального вам нет дела».
– Он регулярно обыгрывает меня в теннис, а я ведь считаюсь неплохим игроком. Это удивительный человек…
А Мегрэ, глядя в тарелку, повторил за ним:
– Удивительный…
Кого-то заперли в комнате, там, наверху. Это было ясно. Как видно, узнику надоело сидеть взаперти, и перед ужином Малик вынужден был подняться наверх, чтобы приструнить его.
Воспользовавшись тем, что вся семья собралась за ужином в столовой, этот кто-то решил сбежать. Он выпрыгнул из окна прямо на клумбу с гортензиями.
Именно этот шум от падения на клумбу и услышали одновременно и Малик и комиссар.
Малик выскочил за дверь. Видимо, дело было серьезное, настолько серьезное, что хозяин дома не посчитался с тем, что поведение его может показаться странным.
– Ваш брат тоже играет в теннис? – спросил Мегрэ, подняв голову и глядя в упор на молодого человека.
– Почему вы это спрашиваете? Нет, мой брат не занимается спортом.
– Сколько ему лет?
– Шестнадцать… Недавно он провалился на выпускном экзамене, не сдал на бакалавра… Отец пришел в ярость…
– Поэтому он и запер его в комнате?
– Наверно… Жорж-Анри и отец вообще не очень-то ладят…
– Зато вы с отцом, как мне кажется, очень хорошо понимаете друг друга. Не так ли?
– Довольно хорошо.
Мегрэ случайно посмотрел на руку хозяйки дома и с удивлением заметил: она так крепко сжала нож, что у нее побелели суставы.
Они сидели все трое в ожидании, в то время как дворецкий еще раз переменил им тарелки. Стояла такая тишина, что слышен был даже легчайший трепет листвы на деревьях.
Прыгнув в сад, Жорж-Анри пустился бежать. В каком направлении? Конечно, не в сторону Сены. Тогда бы они его увидели. За домом, в глубине парка, проходила железнодорожная линия. Направо был сад, окружавший дом Аморелей.
Отец, должно быть, бросился вслед за сыном, и Мегрэ не мог сдержать улыбки при мысли о том, как, вероятно, разъярен Малик, вынужденный вести это бесславное преследование.
Они успели съесть сыр, потом десерт. Пора было встать из-за стола и перейти в гостиную или, пока еще не стемнело, на террасу. Посмотрев на часы, комиссар заметил, что хозяин дома отсутствует уже двенадцать минут.
Однако мадам Малик не поднималась из-за стола. Сын незаметно попытался напомнить ей о ее обязанностях, когда в соседнем холле наконец послышались шаги.
Это был Сборщик. Он, как всегда, улыбался, но улыбка у него была натянутой, к тому же от Мегрэ не ускользнуло, что он успел переодеть брюки. Эти тоже были белые фланелевые, но свежевыглаженные – видимо, только что вынутые из шкафа.
Должно быть, Малик на бегу зацепился за куст или плюхнулся в ручей.
По-видимому, ему и не пришлось бегать далеко. И все же его быстрое появление было своеобразным рекордом, потому что он даже не запыхался, его стального цвета волосы были тщательно приглажены, и ничего в его облике не выдавало ни малейшего смятения.
– Этот шалопай…
Сын был вполне достоин отца, потому что он прервал его совсем непринужденно:
– Пари держу, что Жорж-Анри снова… Я как раз рассказывал комиссару, что он срезался на экзамене и ты запер его в комнате, чтобы заставить заниматься.
Малик и глазом не моргнул, не выразил ни малейшего удовлетворения, ни малейшего восхищения этой мгновенно протянутой ему рукой помощи. И все-таки их игра была превосходной. Они перебрасывались словами, точно теннисисты мячом.
– Спасибо, Жан! – сказал Малик дворецкому, который хотел положить ему что-то на тарелку. – Если мадам Малик ничего не имеет против, мы можем перейти на террасу.
Потом, обращаясь к жене:
– А ты не устала?.. Если тебе хочется отдохнуть, мой друг Мегрэ на тебя не обидится. Не так ли, Жюль? На нее очень подействовала гибель племянницы. Ведь она так любила Мониту…
Что же здесь происходило? Слова были обычные, интонации банальные. И все же у Мегрэ складывалось впечатление, что за каждой фразой он обнаруживает, скорее даже угадывает тревожный или угрожающий смысл.
Держась очень прямо, вся в белом, мадам Малик смотрела на них, и Мегрэ, сам не зная почему, не удивился бы, если бы она сейчас рухнула на черно-белые мраморные плиты пола.
– Если вы позволите… – пробормотала она и снова протянула Мегрэ руку, которой комиссар слегка коснулся, почувствовав, как она холодна.
Трое мужчин прошли через застекленную дверь и очутились на террасе.
– Сигары и коньяк, Жан! – приказал хозяин дома. И неожиданно спросил Мегрэ: – Ты женат?
– Да.
– Дети есть?
– Не имею счастья.
Губы Мегрэ слегка дрогнули, и это не ускользнуло от Жан-Клода, однако же нисколько его не тронуло.
– Садись! Бери сигару!
Слуга принес поднос с бутылками разной величины и несколько коробок сигар – гаванских и манильских.
– Видишь ли, мой младший сын очень похож на бабушку. В нем нет ничего от Маликов…
Мегрэ с трудом поддерживал разговор. Ему неловко было еще оттого, что он никак не мог заставить себя обращаться к своему бывшему соученику на «ты».
– Вы его поймали? – нерешительно спросил он.
А Малик совсем не так воспринял его замешательство. Иначе и быть не могло. Его глаза удовлетворенно блеснули. Он, по-видимому, решил, что бывший комиссар, потрясенный окружающей роскошью, не осмеливается говорить с хозяином дома более фамильярным тоном.
– Можешь говорить мне «ты», – снисходительно уронил он, длинными, холеными пальцами ломая сигару. – Если уж мы вместе просиживали штаны на партах в лицее… Нет, я его не поймал и не собирался ловить.
Он говорил неправду. Достаточно было видеть, как он выскочил из столовой.
– Я только хотел знать, куда он побежал… Он очень нервный, впечатлительный, как девчонка… Давеча, когда я на минуту выходил, я поднялся к нему наверх, чтобы отругать его. Я был с ним довольно суров, и боюсь…
Прочел ли он во взгляде Мегрэ, что тот, по аналогии, подумал об утонувшей Моните, тоже очень нервной? Конечно да, потому что он тут же добавил:
– О, это совсем не то, что ты думаешь… Для этого он слишком любит себя! Но ему уже не раз случалось сбегать. Однажды он пропадал целых восемь дней, и мы неожиданно нашли его на судоверфи, куда он уже нанялся на работу.