Лобов шикнул на него.
Эсеровские дружинники на антресолях защелкали затворами винтовок, взяли под прицел товарища Павла. Он мельком посмотрел в темные окна зимнего сада, кашлянул в кулак и сказал, покачиваясь с носков на каблуки:
– Хватит, господа меньшевики и эсеры, нас пугать. Большевики не из пугливых. Да и бояться нам нечего – мы находимся под надежной охраной вооруженных рабочих.
В ту же секунду по команде Лобова красногвардейцы распахнули окна настежь, направили винтовки на эсеровскую дружину. Кто-то на антресолях пытался скомандовать, но споткнулся на слове и замолк – туда целился рифленым стволом поднятый на подоконник «максим». Один красногвардеец уже ухватился за гашетку, другой держал наготове пулеметную ленту.
Зал замер. И вдруг раздался оглушительный звон: промедлив, выбираясь из-за кадки, Тихон последним вскочил на тесный подоконник, плечом надавил на стекло, и осколки посыпались на паркет!
Меньшевики и эсеры в президиуме повскакивали с мест. Савинов, сидевший с краю, у самого окна, метнулся к противоположной стене.
– Ну, едрена вошь, напужали меньшевика! – протянул солдат в шинели с оторванным хлястиком. – Никак, теперь заикой сделается.
Солдаты расхохотались, спало напряжение в зале.
Бледный и злой, Савинов вернулся на свое место, что-то возбужденно зашептал мрачному Лаптеву. Тот барабанил по столу костистыми длинными пальцами и молчал, поглядывая то на эсеровскую дружину, то на красногвардейцев. Словно бы прикидывал, чья возьмет.
– Красногвардейцы пришли сюда с одной целью – поддержать революционный порядок, – опять заговорил товарищ Павел. – Что же касается того, будто большевики законное правительство свергли, то я по-простому скажу, по-рабочему… Какое же оно, к чертовой бабушке, законное, если мы от него ни мира, ни земли, ни свободы не получили? Правильно в Питере сделали, что разогнали этих временных. Сухой сучок это, а не правительство, отломить его – да в огонь! От имени фракции большевиков предлагаю немедленно передать власть в городе и губернии Советам рабочих и солдатских депутатов!..
На голосование были поставлены еще две резолюции: эсеровская – против передачи власти – и меньшевистская – о несвоевременности перехода власти к Советам.
Тихон заметил – к Лобову подошла женщина, открывшая им дверь в зимний сад. Что-то сказала на ухо и вернулась в зал.
Командир на секунду задумался. Дернув козырек фуражки, принял решение, подозвал к себе Тихона и парнишку, с которым они сидели за кадкой.
– Минодора, работница с ткацкой, узнала, что меньшевики и эсеры хотят сорвать голосование. Вероятней всего, отключат свет. Соберите в доме все керосиновые лампы, все свечи – и сюда. Ясно?
– Сделаем, – закинул Тихон винтовку за плечо.
– А вот винтовочки оставьте.
– А если полезут?
– Кулаки-то на что?..
Но и кулаки не потребовались, через полчаса ребята стащили в зимний сад около десятка свечей, дюжину керосиновых ламп. И вовремя. Только начали подсчитывать голоса – люстра в зале погасла.
– Зажигай, – приказал Лобов.
И зал осветился неровным светом ламп и свечей, на стенах и потолке задвигались огромные тени.
Лаптев и Савинов зашныряли между рядами, зашушукались. На антресолях шумит, ругается эсеровская дружина. Алумов туда-сюда ходит вдоль стола президиума, нервно потирает вспотевший лоб.
И вот поднимается председательствующий:
– Большинством голосов принята резолюция о передаче власти Советам!..
От крика и свиста гаснут свечи. Савинов, задевая стулья, бежит к трибуне:
– Мы опротестовываем результаты голосования. Подсчет сделан неправильно!..
– Обман!
– Подтасовка! – вторят с мест эсеры и меньшевики.
Неожиданно вспыхивает люстра. Табачный дым ест глаза, чадят непогашенные керосиновые лампы. Шум не утихает, волной перекатывается от стены к стене, бьется в оконные стекла, за которыми брезжит пасмурный рассвет.
Товарищ Павел весело бросает в зал:
– Большевики не против, давайте переголосуем. Кстати, для сведения: возле электрощита мы поставили красногвардейца с винтовкой…
За резолюцию большевиков голосуют восемьдесят восемь депутатов. За резолюцию меньшевиков и эсеров вместе – сорок шесть.
Принимая новую власть, бьют в натруженные ладони рабочие. Отставив винтовки, дружно хлопают солдаты и красногвардейцы. Минодора, работница с ткацкой фабрики, машет над головой красной косынкой. Рядом, без фуражки, стоит Лобов и молча улыбается.
Шум такой, что Тихону начинает казаться: еще немного – и звонкие хрустальные подвески на огромной люстре солнечными лучами брызнут во все стороны.
– Посеяли ветер – пожнете бурю! – пугает Савинов.
– Социалисты-революционеры снимают с себя полномочия членов Совета! – вскакивает Лаптев.
– Не застите свет, господа! – кричит им товарищ Павел. – Идет наша, пролетарская революция!..
Меньшевики и эсеры демонстративно покидают заседание Совета.
Следом, гремя прикладами и матерясь, скатилась с антресолей эсеровская дружина…
Было уже утро, когда красногвардейцы вышли из губернаторского особняка, построились на смотровой площадке, нависшей над крутым волжским откосом. От Волги тянуло холодом, ветер гнал по набережной последние листья и обрывок кадетской газеты «Голос».
– Спасибо, красногвардейцы! – обратился к ним товарищ Павел. – Это хорошо, что дело обошлось без выстрелов. Кто стекло разбил?
– Я, – потупился Тихон. – Случайно… Замешкался…
– А вышло в самое время. Только, думаю, меньшевики и эсеры не утихомирятся, возни много будет. Да и не только с ними. Так что, красногвардейцы, ваши винтовки еще нужны революции…
Генерал
Красногвардейцы арестовали губернского комиссара уже не существующего Временного правительства. Только проводили его в тюрьму – объявился заместитель, генерал Маслов. И этот начал вредить новой власти. Отряду Лобова поручили арестовать генерала.
Вошли в губернский комиссариат, открыли дверь в кабинет – Маслов, одетый в белую черкеску, перетянутую ремнем с кожаными ножнами, даже головы не повернул. Что-то пишет за столом, будто очень занятый.
Лобов подошел к нему, заглянул в бумаги и с вежливой издевкой спросил:
– Извините за беспокойство. Что изволите писать, ваше превосходительство?
Генерал презрительно оглядел его от фуражки со звездочкой до сапог, но все-таки ответил:
– Подписываю ассигновки на выдачу денег из казначейства.
– Если не секрет – кому?
– Городской управе и духовной консистории.
Лобов присвистнул, сдвинул фуражку на затылок.
– А, собственно, зачем вы сюда явились? Какое вам дело до того, чем я занимаюсь? – задавал Маслов вопросы, суетливо перебирая бумаги на столе.
– Какое дело? Да самое прямое – деньги-то вы, генерал, наши выписываете.
– Что?!
– Вы своими руками, извиняюсь за выражение, ни шиша не сделали. Вот и выходит, что рабочими денежками распоряжаетесь, – спокойно объяснил Лобов, рассматривая бархатные шторы на окнах, портреты в тяжелых рамах, мраморный письменный прибор на столе из красного дерева, лепные украшения на потолке.
– При чем здесь вы – и городская управа?!
Лобов поправил на плече ремешок от маузера.
– Правильно, ерунда получается – городскую управу мы только что разогнали. И этой самой духовной консистории не стоит денег давать, поскольку Бога нет. Кому же, спрашивается, вы ассигновки выписываете и на каком основании?
Маслов не сразу нашелся, что и сказать.
– На основании законов Российской империи! – выскочил он из кресла, будто его пружиной вышибло.
– Опять чепуха выходит, – урезонил Лобов. – Российская империя приказала долго жить, и все ее законы советской властью отменены.
– Не признаю я ваших Советов!
– А подчиниться придется.
– Я Временным правительством уполномочен!
– А разве мы спорим? Вы были уполномочены правительством временным, а мы постоянным, во главе с Лениным. Так что сдавайте дела новой власти, настоящей.
Маслов бросился к телефону на стене, бешено закрутил ручку.
– Если в губернскую милицию звоните, то зря – мы ее тоже разогнали, – поставил в известность Лобов, расхаживая по кабинету. – И полковника Ланцова – начальника гарнизона – попусту не беспокойте. Бесполезно.
– Что с ним?
– Сидит дома, уволили мы его. Дал честное слово, что против советской власти выступать не будет, а то бы встретились с ним в Коровниках. Собирайтесь, ваше превосходительство.
– Не имеете права! Я буду жаловаться!
– Уж не Керенскому ли? – улыбнулся Лобов. – Ну, несдобровать мне… Вагин! Веди арестованного в тюрьму.
Только Тихон подошел к генералу – тот выдернул из ножен длинный кинжал, замахнулся. Тихон едва успел перехватить руку генерала, кинжал упал на ковер.
– Это насилие! Бандиты! Никуда не пойду!
Тихон молча винтовкой подтолкнул Маслова к дверям. Вывел на улицу и предложил всерьез, без улыбки:
– Если желаете – наймите извозчика.
– Зачем? – не понял генерал.
– До Коровников далековато. Как бы вам не устать, ваше превосходительство.
Маслов выкатил глаза.
– Нанимать извозчика за свой счет, чтобы он меня же в тюрьму вез?
– А что такого? – удивился Тихон. – С какой стати я буду раскошеливаться?
– Ни за что!
– Было бы предложено. Тогда уж извините – шагом марш! – И Тихон пешком повел последнего представителя старой власти в тюрьму.
Дома
Неделю не было Тихона дома, в Заволжье. Как пришел, мать расцеловала, прослезилась:
– Слава-те господи, живой! Все сердце изболелось за тебя, окаянного…
– Чего со мной случится? Чай, не на фронт уходил, – проворчал Тихон, а сам тоже соскучился по дому.
Да и устал крепко. Снял задубевшие от грязи сапоги, умылся, сел за стол, накрытый по такому поводу скатеркой.
Сестра Нина на радостях, что брат вернулся живой и невредимый, надела за ситцевой занавеской вышитую кофточку.
Мать налила сыну щей не в общую глиняную миску, а в отцовскую тарелку, которую берегла пуще глаза. Села справа от Тихона, сестра слева. В комнате тепло, печь выбелена чисто, на полу мягкие половики, на сундуке кошка гостей намывает. На стене постукивают ходики с кукушкой. Но кукушка давным-давно не кукует.
Еще мальчонкой Тихон хотел ее «уловить», сунул в дверцу гвоздем – кукушка и поперхнулась.
Хорошо Тихону дома. В отряде-то всё вобла да чай с сахарином, а здесь – щи. Хотя и без мяса, но вкусные: мать в них побольше жареного луку положила и свеклы для цвету. Хлеба, правда, маловато.
В сенях кто-то зашаркал, постучал в дверь. Нина пошла открывать. Вернулась с Иваном Алексеевичем Резовым – токарем из Заволжских мастерских, где работал Тихон.
– Вечер добрый, Вагины, – поздоровался старый рабочий. – Вот на огонек заглянул.
– Садись к столу, Иван. Щи у меня сегодня вроде бы удались, – захлопотала мать.
– Спасибо. Только что отужинал, и не уговаривай, – повесил Резов картуз на гвоздик, сел на лавку у самых дверей. Потом оторвал узкий клочок газетки, скрутил цигарку и задымил, словно только за этим и пришел.
А сам ждет рассказов Тихона. Не удалось ему быть в Доме народа, когда там советскую власть утверждали: вместе с другими заволжскими красногвардейцами охранял мастерские, следил за порядком в поселке. Мало ли что могла старая, временная власть в свой последний день выкинуть?
Иван Алексеевич в доме Вагиных частый гость – с отцом Тихона с малолетства дружил, до самой смерти Игната. Когда Тихон подрос, устроил его в мастерские.
Сидит на лавке, сквозь дым посматривает на парня. А Тихон – ни слова. Помнит – отец за едой никогда не разговаривал. Степенно доел щи, мать кружку заваренного сухим зверобоем чаю подала, а к нему – целый кусок сахару. Чем не пиршество?
Чтобы растянуть удовольствие, Тихон старенькими щипчиками расколол сахар на мелкие кусочки, выпил вторую кружку.
Отогрелся, разговорился. И про зимний сад рассказал, в который губернатор на лошадях въезжал, и как выдавил плечом дорогое «бемское» стекло, и как уговаривал арестованного генерала до Коровников на лихаче прокатиться. Мать ахала, качала головой, всплескивала руками. Сестра прямо в рот смотрела.
Иван Алексеевич кашлял от дыма и недовольно пощипывал реденькую бородку. Наконец не выдержал, остановил Тихона:
– О деле толкуй, а не о том, как стекла бил. На это ты с детства мастак. Я у тебя рогаток поломал – печь топить можно. Кто от большевиков выступал? Кто против?..
Хорошая память у Тихона. Почти слово в слово повторил, что говорил Алумов, показал, как тряс щеками Савинов.
Иван Алексеевич выспрашивал подробности, ругал Алумова:
– Вот как жизнь по местам расставляет – когда-то я с ним в одном кружке занимался, вместе рабочих на маевки собирали. А и тогда душа к нему не лежала. Скользкий человек, с темнинкой на душе. Начнет говорить за здравие, а кончит за упокой. Но это еще, думается мне, цветики. Теперь от него любых пакостей жди.
– Отошло его время, дядя Иван. Руки коротки, чтобы пакостить, наша теперь власть.
– Эх, молодой ты еще, зеленый.
Мать охотно поддакнула:
– И не верится, что вырастет, мужиком станет. Ты ему, Иван, винтовку доверил, а он с Сережкой-соседом голубей порывается гонять.
Тут и сестра оживилась, свое вставила:
– Мне и подружки говорят: чудной у тебя братец – то по поселку с винтовкой ходит, нос задравши, то на Росовском выгоне с мальцами в лапту гоняет. А они все – вот! – Сестра показала вершок от пола.
– Давно ли играл-то? – поинтересовался Резов.
– Да этим летом, – ответила за Тихона сестра.
Тихон покраснел, начал оправдываться:
– Ну сыграл разок. Так это же я, дядя Иван, не для развлечения, а на пользу дела. Потом ребятишкам рассказывал, кто такие большевики, про товарища Ленина.
Резов успокоил парня:
– Что с ребятишками играешь – греха нет. Веселись, пока молодой. Я вот старый, а иной раз в городки так бы и сразился. Но глаз уже не тот, и рука ослабела. А ребята, слышал, тебя любят.
– Его и девушки любят, – не удержалась Нина. – Очень даже… насчет Красной гвардии интересуются.
Особенно Шурочка, так и пристает – где Тиша? Где Тиша?
– Вот еще, нужна мне твоя Шурочка, – вспыхнул Тихон.
А сестра все не унимается:
– В Сосновом бору гулянье было – так никого станцевать и не пригласил. На качелях покачался – и был таков.
– И правильно сделал, – поддержала мать Тихона. – Рано ему еще с барышнями гулять, молоко на губах не обсохло.
– Так это же, мама, для пользы дела, – шутила Нине. – Глядишь, и девушек бы политике обучил…
Рассмеялся Иван Резов. Простившись, ушел домой.
Частенько поругивал он Тихона, а любил – от правды не отступится, характером весь в отца. И ростом, и силой выдался в него – Игнат шутя царские пятаки гнул. Только у Тихона лицо белое, чистое, как у девки. И смешливый, чуть что – так и прыснет. С мальчишек первый закоперщик во всех проказах, но добрый. Наверное, потому и тянулись к нему сверстники, следом за ним в Красную гвардию пошли.
Трудное было время – городские власти всех собак спустили на первых красногвардейцев. Эсеры вредили открыто, меньшевики из-за угла, тишком. Свои дружины вооружали до зубов, а рабочим-большевикам мешали, как могли, натравливали на них обывателей.
Немало и в мастерских было тех, кому в жизни светил только кабак, – неудачников «питерщиков», как их презрительно звали кедровые рабочие. Эти уже хлебнули в столице сладкой жизни – обсчитывали клиентов, обманывали хозяина, копили грош к грошу. Открывали свой буфет, а то и лавку. Разорившись, возвращались назад, опять впрягались в ненавистную рабочую лямку.
Другие, хоть и не видели шикарной питерской жизни сами, но, наслышавшись восторженных рассказов бывшего полового из трактира на Мойке или приказчика из модного магазина на Невском, выброшенного хозяином за воровство, тянулись к легкой жизни в мечтах.