Илион - Симмонс Дэн 4 стр.

Сонет 116

За десятилетия он успел возненавидеть это слащавое творение. Чересчур прилизано. Должно быть, люди Потерянной Эпохи обожали цитировать подобную чепуху на свадебных церемониях. Халтура. Совсем не в духе Шекспира.

Но вот однажды ему попались микрокассеты с критическими трудами некой Хелен Вендлер, которая жила и писала в какой-то из этих веков – девятнадцатый, или двадцатый, или двадцать первый (даты плохо сохранились), и получил ключ к расшифровке сонета. Что, если это не приторное утверждение, каким его изображали много веков, а яростное отрицание?

Манмут еще раз перечитал «ключевые слова». Вот они, почти в каждой строчке: «не, не, не, не, не, не, нет, нет». Почти эхо «никогда, никогда, никогда» у короля Лира.

Несомненно, это поэма отрицания. Но отрицания чего?

Манмут знал, что сонет относится к циклу, который посвящен «прекрасному юноше», но знал и другое: что слово «юноша» – лишь фиговый листок, добавленный в более ханжеские годы. Любовные послания предназначались не взрослому мужчине, а «юноше» – мальчику, которому могло быть и тринадцать. Манмут читал литературных критиков второй половины двадцатого века: эти «ученые» считали сонеты буквальными – то есть настоящими гомосексуальными письмами драматурга Шекспира. Однако из более научных работ предшествующих времен и конца Потерянной Эпохи Манмут знал, что такая буквальная, политически мотивированная трактовка наивна.

Он не сомневался: в сонетах Шекспир создает сложно выстроенную драму. «Юноша» и «смуглая леди» – ее персонажи. Это не порождение сиюминутной страсти, а плод многолетней работы зрелого мастера. Что он исследовал в сонетах? Любовь. Только вот что Шекспир думал о ней на самом деле?

Этого никто и никогда не узнает. Разве Бард с его умом, цинизмом, с его скрытностью выставил бы напоказ свои истинные переживания? Однако в пьесе за пьесой Шекспир показывал, как сильные чувства – в том числе любовь – превращают людей в дураков. Подобно Лиру, Шекспир любил своих Дураков. Ромео был дураком Фортуны, Гамлет – дураком Рока, Макбет – дураком Честолюбия, Фальстаф… ну, Фальстаф не был ничьим дураком… но сделался дураком из любви к принцу Хэлу и умер от разбитого сердца, когда молодой принц его бросил.

Манмут знал, что «поэт», иногда называемый «Уиллом», был не историческим Уиллом Шекспиром, как утверждали ученые двадцатого столетия, а скорее очередным драматическим конструктом, который поэт-драматург создал для исследования разных граней любви. Что, если «поэт», как шекспировский злополучный граф Орсино, был Дураком Любви? Человеком, влюбленным в любовь?

Манмуту нравился такой подход. «Брак честных душ» между поэтом и юношей означал не гомосексуальную связь, а подлинное таинство душевного единения, грань любви, которую чтили задолго до Шекспира. На первый взгляд сонет 116 кажется банальной клятвой в любви и верности, однако на самом деле это опровержение…

И вдруг все части головоломки встали на места. Как многие великие поэты, Шекспир начинал свои стихи ранее или позже их настоящего «начала». Так какие же слова «юноши» одурманенному любовью поэту потребовали столь яростного отпора?

Манмут выдвинул пальцы из первичного манипулятора, взял стилус и принялся выводить на т-дощечке:

Манмут глянул на свое письмо и расхохотался, хотя смех тут же замер, когда стало ясно, как бесповоротно изменился сонет. Вместо приторных клятв в неизменной любви – яростное обличение неверного юноши. Теперь сонет звучал так:

Манмут с трудом сдерживал волнение. Наконец-то все встало на свои места: и каждое слово в сонете, и весь цикл. «Брак честных душ» исчез, не оставив после себя ничего, кроме гнева, упреков, подозрений, лжи и дальнейшей измены – всего, что воплотится с полной силой в сонете 126. К тому времени «юноша» и мысли об идеальной любви канут в прошлое ради грубых наслаждений «смуглой леди». Манмут переключил сознание на виртуальность и начал шифровать электронное послание своему верному собеседнику в последние двенадцать лет, Орфу с Ио.

Завыли сирены. Перед виртуальными глазами замигали огни. «Кракен!» – в первую секунду подумал Манмут, однако кракены не выплывают на поверхность и не выходят в открытое разводье.

Сохранив в памяти сонет и собственные заметки, Манмут стер неотправленное электронное послание и раскрыл внешние сенсоры.

«Смуглая леди» была в пяти километрах от Централа хаоса, в зоне дистанционного управления доками для подлодок. Манмут передал управление Централу и принялся разглядывать ледяные обрывы впереди.

Снаружи Коннемарский хаос не отличался от остальной поверхности Европы – гряды торосов, вздымающих ледяные обрывы на двести-триста метров, массы льда, блокирующие лабиринт открытых разводий и «веснушек». Но вскоре стали заметны следы жизни: черные пасти открывающихся доков для подлодок, ползущие вдоль обрывов лифты, навигационные огни, пульсирующие на поверхности внешних модулей, жилых отсеков и антенн, и – на вершине обрыва, на фоне черного неба – несколько межлунных шаттлов, закрепленных штормовыми растяжками на посадочной площадке.

Космические корабли здесь, у Централа Коннемарского хаоса? Очень странно. Ставя подлодку в док, переводя ее функции в режим ожидания и отключаясь от ее систем, Манмут думал: «Какого черта меня вызвали?»

Закончив с установкой подлодки в док, он прошел через травматическое сведение чувств и возможностей к узким рамкам более или менее гуманоидного тела, покинул корабль, вышел на голубовато мерцающий лед и сел в скоростной лифт к жилым отсекам на вершине.

5. Ардис-Холл

Под увешанным лампочками деревом был накрыт стол на двенадцать гостей: мясо оленя и кабана из здешнего леса, форель из ближайшей речки, говядина от коров, пасущихся между Ардисом и факс-узлом, красные и белые вина из ардисских виноградников, кукуруза, салат, кабачки и зеленый горошек из огорода, черная икра, доставленная откуда-то по факсу.

– Чей день рождения и которая Двадцатка? – поинтересовался Даэман, когда сервиторы подносили гостям еду.

– День рождения у меня, только это не Двадцатка, – ответил привлекательный кудрявый мужчина по имени Харман.

– Прошу прощения? – Даэман улыбнулся, но ничего не понял. Он положил себе немного кабачка и передал миску соседке.

– Харман справляет обычный день рождения, – сказала Ада, сидевшая во главе стола.

Она была безумно хороша в платье желтоватого с черным шелка, и Даэмана возбуждала ее красота.

И все-таки он не понял. День рождения? Их вообще не замечают, и уж тем более не собирают гостей.

– А, так вы на самом деле не празднуете Двадцатку, – сказал он Харману и кивнул пролетающему сервитору, чтобы тот наполнил его опустевший бокал.

– Но я праздную день рождения, – с улыбкой повторил Харман. – Девяносто девятый.

Даэман замер от изумления, потом быстро заозирался. Очевидно, это какой-то провинциальный розыгрыш, причем в дурном вкусе. Про девяносто девятый день рождения не шутят. Он натянуто улыбнулся, ожидая завершения шутки.

– Да нет же, серьезно, – весело ответила Ада.

Остальные гости хранили молчание. В лесу кричали ночные птицы.

– Э-э-э… извините, – выдавил Даэман.

Харман покачал головой:

– У меня такие планы на этот год. Столько нужно успеть.

– В прошлом году Харман прошел пешком сто миль по Атлантической Бреши, – вставила Ханна, подруга Ады, – коротко стриженная брюнетка.

Теперь Даэман не сомневался, что его разыгрывают.

– По Атлантической Бреши нельзя пройти.

– Но я прошел. – Харман обкусывал кукурузный початок. – Просто разведка, всего, как сказала Ханна, сто миль туда и сразу обратно, к побережью Северной Америки, однако ничего сложного в этом не было.

Даэман снова улыбнулся, дабы не отстать от шутников.

– Но как вы попали в Атлантическую Брешь, Харман-ур? Рядом нет ни единого факс-узла.

Он понятия не имел, где находится Брешь или что такое Северная Америка, да и положение Атлантического океана представлял довольно смутно, но точно знал, что ни один из трехсот семнадцати факс-узлов не расположен рядом с Брешью. Он неоднократно факсировался через все эти узлы и ни разу не видел легендарной Бреши.

Харман положил кукурузу на стол.

– Я шел пешком, Даэман-ур. От восточного побережья Северной Америки Брешь тянется вдоль сороковой параллели до того, что в Потерянную Эпоху называли Европой. Если не ошибаюсь, там, где Брешь выходит на сушу, последней страной была Испания. Развалины древнего города Филадельфии – вам они, возможно, известны как узел сто двадцать четыре, жилище Ломана-ур – находятся всего в нескольких часах ходьбы от Бреши. Будь я посмелее и захвати тогда побольше еды, то мог бы дойти до Испании.

Даэман кивал, улыбался и решительно не понимал, что этот человек несет. Начал непристойным бахвальством про свой девяносто девятый день рождения, теперь говорит про параллели, города Потерянной Эпохи, ходьбу… Никто не проходит пешком больше нескольких сотен ярдов. Да и зачем? Все нужное и интересное расположено возле факсов, и лишь некоторые чудаки, вроде хозяев Ардис-Холла, обитают чуть поодаль – так ведь и до них всегда легко добраться на одноколке или дрожках. Даэман, конечно же, знал Ломана: третью Двадцатку Оно отмечали как раз в его обширном поместье, – но все остальные слова Хармана были полным бредом. Спятил бедняга на старости лет. Ничего, окончательный факс в лазарет и Восхождение это исправят.

Даэман бросил взгляд на Аду в надежде, что та как хозяйка вмешается и сменит тему, но она лишь улыбалась, будто согласна с речами сумасшедшего. Даэман огляделся: неужели никто его не поддержит? Однако гости слушали Хармана вежливо, даже с видимым интересом, как будто такие бредовые разговоры – привычная часть их провинциальных ужинов.

– Форель отменная, не правда ли? – обратился он к соседке слева. – У вас тоже?

Сидящая напротив крупная рыжеволосая дама, чей возраст явно перевалил за вторую Двадцатку, подперла выдающийся подбородок маленьким кулачком и спросила:

– Ну и как там, в Атлантической Бреши? Расскажите!

Кудрявый загорелый мужчина принялся отнекиваться, однако все за столом – в том числе молодая блондинка, грубо пропустившая мимо ушей учтивую реплику Даэмана про форель, – просили о том же. Наконец Харман грациозно поднял руку, показывая, что уступает:

– Если вы никогда не видели Брешь, она потрясает, ошеломляет, завораживает еще с берега. Расщелина в восемьдесят ярдов шириной убегает на восток, сужаясь к горизонту, и там, где волны сходятся с небом, кажется просто яркой прожилкой в океане… Когда заходите внутрь, впечатление странное. Песок на дне сухой. Волны туда не захлестывают. Сперва взгляд скользит по краю пролома, вы идете дальше и постепенно замечаете как бы стеклянную стену, отделяющую вас от волн. Нельзя устоять перед искушением потрогать загадочный барьер – прозрачный, пористый, чуть поддающийся под рукой, прохладный от воды с другой стороны и при этом совершенно непроницаемый. Вы идете глубже – столетиями морское дно здесь увлажнял только дождь, поэтому ил и песок затвердели, морские животные высохли настолько, что кажутся окаменевшими… Ярдов через десять отвесные стены по обе стороны уже вздымаются высоко над головой. За ними движутся тени. Рыбки проплывают у барьера между воздухом и водой, мелькает силуэт акулы, потом глаз ловит бледное мерцание чего-то бесформенного, полупрозрачного, студенистого… Иногда морские создания подплывают к барьеру, тыкаются в него холодными мордами и быстро поворачивают, как будто в испуге. Еще миля-другая, и вы на такой глубине, что небо над вами темнеет. Спустя еще десяток миль стены уже выше тысячи футов, и на узкой полоске неба видны звезды. И это посреди белого дня.

– Не может быть! – воскликнул худой светловолосый мужчина на другом конце стола. – Ты шутишь!

Даэман припомнил его имя: Лоэс.

– Нет. Не шучу. – Харман снова улыбнулся. – Так я и шел четыре дня. По ночам спал. Кончилась еда – повернул обратно.

– А как ты отличал день от ночи? – спросила подруга Ады, молодая спортивная девушка по имени Ханна.

– Днем небо черное и звездное, – сказал Харман, – но океан далеко вверху голубой, затем синий и только на уровне Бреши почти черный.

– Видел что-нибудь экзотическое? – спросила Ада.

– Несколько затонувших кораблей. Настоящая древность. Потерянная Эпоха и даже старше. Хотя один из них выглядел… посвежее прочих. – Харман снова улыбнулся. – Один корабль я обследовал. Огромный ржавый корпус, чуть наклоненный, торчал из северной стены. Я пролез через дыру в обшивке, поднялся по лестницам, прошел на север по наклонным палубам, освещая себе путь фонариком, пока в огромном помещении – кажется, это называется «трюм», – не наткнулся на барьер от пола до потолка, стену воды, кишащей рыбой. Я прижался лицом к холодной невидимой стене. За ней были стаи рыб, рачки, моллюски, змеи, кораллы, покрывающие каждую поверхность и жрущие друг друга, а с моей стороны – лишь пыль, осыпающаяся ржавчина да белый сухопутный крабик под ногами – тоже, очевидно, забрел с берега.

Из леса подул ветерок, листья старого дерева зашелестели. Лампочки закачались, их свет заплясал на мягких складках шелка и хлопка, на прическах, руках и лицах гостей. Все слушали как завороженные. Даже Даэмана захватила эта нелепая выдумка. Вдоль дороги трепетали и потрескивали на ветру факелы.

– А как насчет войниксов? – спросила соседка Лоэса. Даэман попытался вспомнить и ее имя. Эмма, что ли?.. – Там их больше, чем на суше? Или меньше? Подвижные или стражники?

– Войниксов там нет.

У гостей перехватило дыхание. Даэман ощутил то же потрясение, как когда Харман сказал, что ему девяносто девять. Голова закружилась. Должно быть, вино оказалось крепче, чем он думал.

– Никаких войниксов, – повторила Ада скорее задумчиво, чем изумленно. Затем подняла бокал и провозгласила: – Тост!

Сервиторы подлетели долить вина, все подняли бокалы. Даэман заморгал, прогоняя головокружение, и выдавил светскую улыбку.

Ада не произнесла тоста, однако все – Даэман чуть позже остальных – выпили вслед за ней.

К концу ужина ветер разгулялся не на шутку, темные тучи скрыли полярное и экваториальное кольца, в воздухе запахло озоном. С черных холмов на западе надвигались завесы дождя, так что все ушли в дом. Гости отправились отдыхать или разбрелись в поисках развлечений. В южной оранжерее сервиторы играли камерную музыку, кого-то привлек остекленный бассейн за домом, на открытой веранде второго этажа стоял стол с закусками. Некоторые парочки уединились в своих комнатах и занялись любовью, другие отыскали тихий уголок и развернули туринские пелены, чтобы отправиться в Трою.

Ада повела Ханну и мужчину по имени Харман в домашнюю библиотеку на третий этаж. Даэман увязался за ними. Чтобы соблазнить Аду до конца уик-энда, надо было находиться с ней каждую минуту. Обольщение – это искусство и целая наука. Сплав умения, дисциплины, постоянной близости и удачи. Причем главное здесь – постоянная близость.